Bregnev

Эту историю рассказал мне старый геолог, Богдан Секацкий, работавший в Красноярском крае бог знает сколько времени, с начала тридцатых годов. Живая легенда, опытный и мудрый человек, он вызывал уважение всех, кто приближался к нему. Имя я, конечно, изменил, тем более, что Секацкий уже несколько лет пребывает в другом мире. Всякий, кто знаком с миром красноярской геологии, конечно, легко поймет, кого я имел в виду, но называть этого умного, ироничного и приятного человека настоящим именем не хочется.

А история эта произошла с Секацким где-то перед самой войной, в эпоху Великой экспедиции, когда перед геологами ставились задачи простые и ясные: любой ценой открывать месторождения. Как работать, где, за счет чего — неважно. Сколько людей погибнет и потеряет здоровье — тоже неважно, а важно только находить и разрабатывать.

В те годы нарушение техники безопасности оставалось делом совершенно обычным, и нет совершенно ничего странного, что молодого, 28-летнего Секацкого отправляли в маршруты одного. В том числе в довольно тяжелые маршруты, по малоизвестным местам. В то лето он работал по правым притокам Бирюсы. Той самой, о которой песня: «Там где речка, речка Бирюса…».

Бирюса течет, впадая в речку Тасееву, а та впадает в Ангару. И Бирюса, и Тасеева рассекают темнохвойную тайгу, текут по местам, где хриплая сибирская кукушка не нагадает вам слишком много лет, где округлые холмы покрыты пихтой, кедром и ельником. В этих местах даже летом температура может упасть до нуля, и заморозки в июле месяце не каждое лето, но бывают. В те времена лоси и медведи тут бродили, не уступая человеку дорогу, и Богдан Васильевич рассказывал, как видел своими глазами: медведь копал землю под выворотнем, ловил бурундука, выворачивая из земли небольшие золотые самородки.

— Так, с ноготь большого пальца, — уточнил тогда Секацкий.

— И вы их все сдали?!

— Конечно, сдал. Мы тогда не думали, что можно что-то взять себе, мы мощь государства крепили…

И Богдан Васильевич, пережиток прошлого и живой свидетель, усмехнулся довольно-таки неприятной улыбкой.

Историю эту он рассказал мне года за два до своей смерти. Рассказывал, надолго замолкал, жевал губами и раздумывал, склоняя голову к плечу. На вопрос, рассказывал ли он ее еще кому-то, не ответил, и я не уверен, что ее никто больше не слышал. Передаю ее так, как запомнил.

В этот год Секацкий должен был проделать маршрут примерно в 900 километров. Один, пешком, по ненаселенным местам. То есть раза два на его пути вставали деревни, и тогда он мог оставить в них собранные коллекции, а дневники запечатывал сургучной печатью у местного особиста или у представителя власти (председателя колхоза, например) и возлагал на этого представителя власти обязанность отослать коллекции и дневник в геологоуправление. А сам, отдохнув день или два, брал в деревне муки, крупы, сала и опять нырял в таежные дебри, пробирался то людскими, то звериными тропинками. Бывали недели, когда Секацкий беседовал с бурундуками, чтобы не забыть людскую речь. — Разве за неделю забудешь?

— Совсем не забудешь, конечно… Но потом бывало трудно языком ворочать, И знаешь, что надо сказать, а никак не получается, отвык. Так что лучше говорить: с бурундуками, с кедровками, с зайцами. С бурундуками лучше всего — они слушают.

— А зайцы?

— Зайцы? Они насторожатся, ушами пошевелят, и бежать…

К концу сезона Богдан Васильевич должен был пересечь водораздел двух рек, Бирюсы и Усолки, проделать звериный путь горной тайгой, примерно километров сто шестьдесят.

После семисот верст такого пути, двух месяцев в ненаселенной тайге это расстояние казалось уже небольшим. Тем более, Секацкий последние десять дней, по его понятиям, отдыхал, наняв колхозника с лодкой. Обалдевший от счастья мужик за пятьдесят копеек в день возил его на лодке вдоль обрывов, а пока промокший Секацкий сортировал и снабжал этикетками свои сборы — разжигал костер, готовил еду и вообще очень заботился о Секацком, даже порывался называть его «барин» (что Секацкий, из семьи, сочувствовавшей народовольцам, самым свирепым образом пресек). За десять дней мужик заработал пять рублей; при стоимости пшеницы в три копейки килограмм он уже на это мог кормить семью ползимы и пребывал просто в упоении от своей редкой удачи.

А Секацкий прекрасно отдохнул и с большим удовольствием углубился в таежные дебри. За три месяца работ на местности он привык к тайге, приспособился. Засыпая на голой земле, Секацкий был уверен, что если появится зверь или, не дай Сталин, лихой человек, он всегда успеет проснуться. Утром просыпался он мгновенно, с первым светом, и сразу же бодрым, энергичным. Не было никаких переходов между сном и бодрствованием, никаких валяний в постели, размышлений.

Просыпался, вставал, бежал рубить дрова, если не нарубил с вечера, а если нарубил, то разжигал костер. Утра в Сибири обычно сырые, холодные, а в августе еще и туманные. Только к полудню туман опускается, тайга немного просыхает, и идти становится легко. Если бы стоял июнь, Секацкий выходил бы в маршрут не раньше полудня — ведь никто не мешает ему идти весь вечер, если есть такая необходимость и если еще светло. А в июне и в десять часов вечера светло.

Август, и выходить приходилось еще в тумане, да еще и двигаться вверх, к сырости и холоду, к еще более мрачным местам. Пять дней шел он все вверх и вверх, добираясь до обнажений пород в верховьях местных малых речек; по пути Секацкий пел и насвистывал, рассказывал сам себе, как будет выступать, отчитываясь о работе, и выяснять отношения с коллегами. Говорил и пел не только чтобы не забыть человеческую речь, но и чтобы заранее предупредить любого зверя, что он тут. В августе медведь не нападает, но если человек наступит на спящего зверя, просто пройдет слишком близко или появится внезапно — тогда медведь может напасть. Медведи и лоси, которых встречал Секацкий, слышали его издалека и имели время для отхода. А для котла он убивал глухарей и зайцев, даже не тратя времени для охоты. Видел на маршруте подходящего глухаря — такого, чтоб не очень крупный и чтобы не надо было лезть очень уж глубоко в бурелом. Если попадался подходящий — он стрелял, совал тушку в рюкзак и кашу варил уже с мясом.

Поднявшись к обнажениям, Секацкий еще четыре дня работал, не проходя за день больше пятнадцати километров, то есть почти стационарно. А когда все сделал, начал спускаться в долину уже другой реки. Опять он делал переходы по двадцать, по тридцать километров, идя по звериным тропам или совсем без дорог. Тут на карте показана была деревушка, но с пометкой — «нежилая». Секацкий не любил брошенных деревень, и не осознанно, не из-за неприятной мысли про тех, что могут поселиться в брошенных человеком местах, а скорее чисто интуитивно, смутно чувствуя, что в брошенных местах человеку не место. Ведь вы можете быть каким угодно безбожником, но в поселке, из которого ушли люди, вам за вечер много раз станет неуютно, и с этим ничего нельзя поделать. А зачем ночевать там, где ночевка превратится в сплошное переживание и напряжение? Ведь всегда можно устроиться в месте приятном и удобном — на берегу ручейка, под вывороченным кедром или просто на сухой, уютной полянке.

Так что Секацкий, скорее всего, или совсем не пошел бы в деревню, или постарался бы пройти ее днем, просто заглянуть — что за место? Вдруг пригодится, если здесь будут вестись стационарные работы! Но километрах в десяти от нежилой деревушки Ольховки Секацкий вышел на тропу, явно проложенную человеком, натоптанной до мелкой пыли, с выбитой травой, а в двух местах и с обрубленными ветками там, где они мешали движению. В одном месте по тропе прошел огромный медведь, оставил цепочку следов. Не такой великий следопыт был Секацкий, а подумалось почему-то, что зверь шел на двух задних лапах — наверное, хотел подальше видеть, что там делается на тропе.

Значит, люди все-таки живут! Богдан Васильевич вышел на перевал, к долине малой речки Ольховушки, и уже без особого удивления заметил дымок над деревьями. Вообще-то, сначала он собирался заночевать прямо здесь, благо плечи оттягивал вполне подходящий тетерев, а уже утром идти в деревню… Но тропа как раз ныряла в долину, оставалось километров семь до деревни и часа два до темноты. Как раз! И Богдан Васильевич лихо потопал по тропе.

Путь уставшего человека под рюкзаком, под полутора пудами одних только образцов мало напоминает стремительный марш-бросок чудо-богатырей Суворова. И все же через полтора часа хода показались первые огороды. Странные огороды, без жердей и столбов, без ограды. И какие-то плохо прополотые огороды, где сорняки росли между кустиками картошки, свеклы и моркови. Странно, что все эти овощи росли вперемежку, а не особыми грядками. Тропа стала более широкой, и даже в этом месте различались следы медвежьих когтей: звери ходили и тут.

Еще несколько минут, и в сумерках выплыл деревянный бок строения.

— Эй, люди! Я иду! — прокричал изо всех сил Секацкий. Не из греха гордыни, нет — просто он совершенно не хотел, чтобы им занялись деревенские собаки. Пусть хозяева слышат, что гость подходит к деревне открыто, а не подкрадывается, как вор или как вражеский разведчик.

Ни один звук не ответил Секацкому: ни человеческий голос, ни собачий лай. Тут только геолог обратил внимание, что никаких обычных деревенских звуков не было и в помине. Ни коровьего мычания, ни лая, ни блеяния, ни девичьего пения или голосов тех, кто переговаривается издалека, пользуясь тишиной сельского вечера. Деревня стояла молчаливая, тихая, как будто и правда пустая. Хотя — огороды, и следы на тропе вроде свежие… Да и дымок вон, только сейчас уменьшается, а то валил из трубы, ясно видный.

И на деревенской улице было так же все пусто и тихо. Ни подгулявшей компании, ни старушек на лавочках, ни девичьих стаек, ни парней, спешащих познакомиться с чужим. Никого! И дыма из труб соседних домов не видно.

Уже приглядываясь внимательно, пытаясь сознательно понять, что же не так в этой деревне, Секацкий заметил: возле бревенчатых домов нет коровников, овчарен, свинарников. Запахи скота или навоза не реяли над деревней, солома или сено не втаптывались в грязь, копыта не отпечатывались на земле деревенской улицы. И не было мычания, блеяния, хрюканья, собачьего лая. Совсем не было… Странно.

Вот как будто симпатичный дом: почище остальных, с покосившейся лавочкой у ворот.

— Хозяева! Переночевать не пустите?

Откуда-то из недр усадьбы вывалился мужичонка, и Богдан Васильевич впервые увидел, кто же живет в этой деревне. Странный он был, этот мужик с руками почти до колен, с убегающим лбом, почти что без подбородка. Вывалился, уставился на Богдана глазками-бусинками с заросшего щетиной лица, только глаза сверкают из щетины. Вывалился и стоит, смотрит.

— Здравствуй, хозяин! Можно у вас переночевать? Я геолог, иду от Бирюсы, десять дней пробыл в тайге…

Мужик молчал, и Богдан Васильевич поспешно добавил:

— Я заплачу.

Вообще-то, предлагать плату — решительно не по-сибирски, и даже если вы даете деньги, то делается это перед самым уходом, неназойливо и порой даже преодолевая сопротивление хозяина. Вы не платите, вы дарите деньги. Хозяин хотя для виду сопротивляется, но принимает дар, чтобы вас не обидеть. Условности соблюдены, все довольны, потому что норма жизни в тайге — принимать, укладывать спать и кормить гостя, не спрашивая, кто таков.

Но Богдан Васильевич уже решительно не знал, как вести себя в этой деревне. Мужичонка еще с минуту стоял, напряженно наклонившись вперед, и у Секацкого мелькнула дикая мысль, что он принюхивается.

— Ну что ж, ночуй… — произнес мужичонка наконец, посторонился и снова замер в напряженной позе, немного подавшись вперед.

Секацкий прошел в ограду, удивляясь запущенности, примитивности строения. Даже крыльца не было при входе, открывай дверь, шагай — и ты на земляном полу, уже в доме.

— Здравствуйте, хозяева!

В углу возилась, что-то делала крупная женщина, заметно крупнее мужичонки. Возле нее — двое детишек, лет по восемь. Все трое обернулись и так же смотрели на Секацкого. Без злости, угрозы, но и без интереса, без приветливости.

У всех трех было такое же странноватое выражение лиц, низкие лбы, почти полное отсутствие подбородков, как и у того первого мужичонки, что неслышно вошел вслед за Богданом.

— Здравствуйте! — повторил он, изображая милую улыбку. — Можно, я у вас переночую?

Все трое так же смотрели, не выражая почти ничего взглядами, не шевелясь.

— У меня документы в порядке, посмотрите!

И тут никто не шелохнулся. Идти в другой дом? А если и там будет то же самое? И Богдан Васильевич сбросил рюкзак, вытащил банку сгущеного молока, поставил на заросший грязью стол.

— Вот, прошу откушать городского лакомства!

И поймал самого себя за язык, едва не произнеся вслух второй части этой обычнейшей шутки: что в деревнях вот доят, а в городе сгущают и сахарят. Тут, пожалуй, говорить этого не стоило.

— Ночуй… — разлепила губы хозяйка, и дети тоже подхватили вдруг с каким-то ворчащим акцентом:

— Ночуй… Ночуй…

И хозяйка уже повернулась к гостю спиной, что-то стала делать в углу. Дети повернулись и присоединились к матери, и Богдан остался один стоять посреди комнаты.

— А почему вы, Богдан Васильевич, не выложили им своего свежего тетерева? Логичнее всего, как будто…

— А вот этого я и сам не могу объяснить… Сейчас я думаю, что правильно поступил… Вот расскажу до конца, тогда суди сам, правильно я сделал, что не выложил, или неправильно. Но тогда я ведь не думал ни о чем, просто действовал, как удобнее… психологически удобнее, и все. Как-то мне вот не хотелось им давать тетерева, а почему — не знаю, врать не хочется.

Богдан Васильевич оказался в странном и непочтенном положении: сидел посреди избы на лавке и изо всех сил пытался разговорить хозяев, стоявших к нему спиной. Опыт подсказывал, что рассказы — естественная часть лесной вежливости. Тебя кормят и поят, ты ночуешь в тепле и безопасности и даешь хозяевам то, что в силах им дать, — свои рассказы, информацию о чем-то. Они ведь не знают то, что знаешь ты, не видели мест, где ты побывал, и не шли твоими дорогами. Уважай хозяев, расскажи!

Но эти хозяева не спрашивали ни о чем; они даже и на все разговоры Богдана молчали, не пытаясь отделываться и ни к чему не обязывающими междометиями типа «ай-яй-яй!», «да?» или хотя бы «угу». Они просто молчали, и все. Ни враждебности, ни недовольства не чувствовал Богдан в этих обращенных к нему спинах, но точно так же не чувствовал он к себе и ни малейшего интереса. Уже стемнело, и в избе царила практически полная тьма, а хозяева так же уверенно передвигались по жилищу, так же не нуждались в свете.

— Хозяйка, давай свет зажгу!

В рюкзаке у Богдана Секацкого, среди всего прочего, был и огарок свечки.

— Сейчас.

Это были первые слова, сказанные хозяйкой за весь вечер, и после этих слов она с ворчанием, сопением наклонилась к печке, стала на что-то дуть и выпрямилась с сосновой щепочкой длиной сантиметров двадцать, ясно горящей с одной стороны. Лучина! Богдан, конечно, слышал о таком, но никогда не видел, даже в самых глухих деревнях.

Хозяйка сунула лучину в щель между бревнами стены, совершенно не боясь пожара, и стукнула об стол чугунком. Богдан понял, что это и есть ужин, и удивился: вроде бы никто ужином не занимался. Да, это и был ужин — неизвестно когда сваренные клубни картошки и свеклы. Сварены они были неочищенными и, судя по всему, непромытыми — на зубах все время хрустел песок, губы пачкала земля. Хозяева ели все прямо так, не очищая. Богдан слышал о семьях старообрядцев, где не полагается чистить картошку, чтобы есть ее «как сотворил Господь», но тут-то было что-то другое… да и молитвы перед едой никто не прочитал.

Богдан открыл банку сгущенки (до него никто к банке и не прикоснулся), дал одному из мальчиков полизать сладкую струю. Парень тут же сграбастал банку, стал шумно сосать из нее. Младший потянул банку к себе, возникла борьба, и мать быстро, ловко дала каждому по подзатыльнику. Банка осталась у младшего, и Богдан счел разумным достать еще одну. Банка была последняя, но идти оставалось от силы два дня, уже не страшно…

Что еще было странно, так это какие-то скользящие, не прямые взгляды исподтишка, которые бросались на него. В любой деревне, где он бывал до того, его рассматривали в упор, откровенно, как всякого нового человека. А тут— никакого интереса к рассказам, никакого общения, только эти странные быстрые взгляды. А из всей остальной деревни вообще никто не пришел посмотреть на гостя…

Стоило подумать об этом — и удивительно бесшумно, с какой-то неуклюжей грациозностью возник в дверном проеме еще один человек — крупнее хозяина, но мельче хозяйки, с такими же длинными руками и убегающим лбом (как, наверное у всех в этой деревне).

Гость стоял в сторожкой позе, наклонившись вперед, и Секацкому опять пришла в голову неприятная мысль, что сосед тоже принюхивается.

— Здравствуйте.

Гость кивнул обросшим лицом в сторону Секацкого, вошел и сел, а хозяева не поздоровались.

— Не расскажете, как выйти в жилуху? — обратился к гостю Секацкий. Он чувствовал, что еще немного — и начнется нервный срыв от всей этой напряженной, звенящей неясности.

— Куда-куда?

Голос у гостя трескучий, нечеткий.

— Не расскажете, как выйти к другим людям?

— А… К людям. Это пойдешь по тропе, вдоль ручья. Тропа выведет на просеку. По ней пойдешь до дороги. По дороге будет уже близко.

— По просеке сколько идти?

— До самой дороги, сворачивать не надо.

— А километров сколько?

Гость раздраженно дернул плечом, буркнул что-то неопределенное. Они с хозяином переглянулись, вышли.

— Спасибо, хозяйка.

Молчание.

Секацкий тоже вышел вслед за ними, разминая в пальцах папиросу. Хозяин и гость стояли возле забора и что-то бормотали на непонятном языке… или просто показалось так Секацкому? Позже он не был уверен, что эти двое издавали членораздельные звуки.

Богдан чиркнул спичкой, закурил. Мужики не сдвинулись с места, когда он вышел, а теперь сделали несколько шагов, отодвигаясь от папиросного дыма.

— Не курите, мужики?

В ответ — невнятное ворчание.

— Ну не курите — и не курите, мне больше останется… А ручей — он в той стороне?

— В той…

Богдан трепался еще несколько минут — пока курил эту папиросу и еще одну, вслед за первой. Мужики так и стояли неподвижно, в тех же сутулых, напряженных позах.

Они не знали совершенно ничего про самые обычные вещи: про сельпо, про геологические партии, про электричество или, скажем, про строительство ДнепроГЭСа. Не знали, или не понимали, про что ведет речь Секацкий?! Богдан Васильевич был не в силах этого понять и вернулся укладываться спать.

— Хозяйка! Куда мне лечь? Сюда можно?

В ответ — невнятное ворчание из глубины угольно-черной избы, какое-то повизгивание, поскребывание. Судя по звукам, хозяйка с детьми легла на широкой лавке, под окном. У противоположной стены свободна другая лавка, и на ней-то устроился Богдан. Было ясно, что никакого постельного белья тут не будет, и Секацкий стал пристраивать на лавке свой спальный мешок. Лавка оказалась липкая, пропитанная кислым мерзким запахом; Богдан с ужасом подумал, как он будет потом отстирывать спальник… да и постелил его на пол, оставив лавку между собой и комнатой.

Где-то ворочалась, возилась хозяйка, повизгивали дети, как собачонки, хозяин так и не пришел. Богдан Васильевич только сейчас понял, что не знает имен никого из этих людей.

Не спать до утра? Секацкий готов был не спать, не то чтобы из страха, но все же смутно опасаясь непонятного. Хорошо хоть, что он знал, куда идти: сказанное гостем подтверждало известное по карте. Для Богдана было главное узнать, как удобнее дойти от этой деревни до просеки, уже показанной на его карте. Если вдоль ручья вьется тропа — все просто, как таблица умножения,

Нет, ну кто они, эти непонятнейшие люди?! Убежавшие от Советской власти? Но почему такие странные? За несколько лет не могло появиться у них обезьяньих черт! Может, это старообрядцы?! Говорят, есть такие, сбежавшие в леса еще при Екатерине. Но и за двести лет не могли они превратиться в человекообразных обезьян.

Богдан размышлял, вдыхая холодное, липкое зловоние скамейки, жалел, что нельзя закурить; все вокруг него поплыло от усталости. Не спать бы… А с другой стороны, так недолго и потерять силы. Тогда, может быть, завтра утром убежать из деревни и уже на просеке поспать? Мысли путались, словно пускались в пляс, и Богдан незаметно уснул.

Стояла глухая ночь, не меньше часу ночи, когда Секацкий вдруг проснулся. Когда долго проживешь в лесу, чувства обостряются. Как в тайге Секацкий не боялся, что к нему неожиданно подойдут, так и здесь, в избе, почувствовал — кто-то рядом, кто-то подвигается все ближе. Это не был испуг, не было чувство опасности, — но он точно знал, что он не один.

Какое-то время Секацкий тихо лежал с открытыми глазами, привыкал к угольно-черной темноте. Постепенно обозначились стены, стол, за которым ели, лавка… Секацкий не столько видел их, сколько угадывал по еще более густой, черной тени. Еще одно пятно, чернее окружающей черноты, медленно двигалось к нему. Ага! Предчувствие не обмануло. Вот обозначились контуры плотного тела, удлиненной башки с круглыми ушами… Медвежья голова легла на лавку, и Богдан резко присел, рванулся из спального мешка.

Тьфу ты! Почудится же такое… Давешний мужичонка-хозяин стоял на коленях у лавки. Что принесло его — неясно, и, может быть, с самыми черными мыслями тихо крался он к лежащему Богдану… Но был это он, хозяин дома, со своей заросшей харей; с чего это почудилось Богдану? Ну, подбородка нет, низкий лоб, всклоченные волосы принял за волосы на шее медведя, «ошейник»… Глупо до чего!

Какое-то время они так и стояли по разные стороны скамейки, и их лица разделяло сантиметров семьдесят, не больше.

— Слышь… У тебя ватник есть? — спросил вдруг хозяин Богдана. Тот вздрогнул, чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— Ну, есть у меня ватник… Тебе нужен?

Невнятное ворчание в ответ.

— Да, у меня ватник есть… Хочешь, я дам тебе ватник?

Хозяин молчал, и Богдан не был уверен, что тот его слышит и понимает.

— У тебя палка есть? — опять спросил вдруг хозяин.

— Какая палка?

— У тебя палка есть?

— Да, есть.

И опять Секацкий не поручился бы, что хозяин его слышит и тем более — что понимает сказанное.

— Хозяин, тебя как зовут?

Молчание.

— Меня Богданом кличут, а тебя?

Молчание.

— Тебе нужна палка?

Молчание.

— Ты хочешь крови? — вдруг сказал хозяин.

— Не-ет… Нет, я крови совсем не хочу… Почему ты спрашиваешь про кровь?

Ворчание, невнятные горловые звуки, как издаваемые младенцем, но только очень сильным и большим.

— Я живу в городе, в доме на третьем этаже, — начал рассказывать Богдан, и у него тут же появилось ощущение, что его тут же перестали слушать.

Мужик вдруг вскочил, стал заходить Богдану за спину. Богдан инстинктивно попятился, переступил вонючую скамейку, а хозяин зашел вдруг за печку — в закуток, куда и не заглядывал Богдан. Почему-то было видно, что он сильно раздражен. То ли по резкости движений — шел и дергался, то ли по выражению косматого лица, непонятно. Во всяком случае, он что-то ворчал и бормотал, косноязычно приговаривал, и Богдан все никак не мог понять — говорит он на незнакомом языке или бормочет без слов, только очень уж похоже на слова.

— Хозяин… А, хозяин, пошли пописаем… До ветру пойдем?

Почему-то Богдан счел за лучшее сообщить о своих намерениях. Хозяин не отреагировал, и Секацкий тихо надел сапоги, нащупал за правым голенищем нож. На улице — прохладный ветер, чуть меньше тишины и чуть меньше темноты, чем в избе. Светили звезды, угадывались забор, крыша соседней избы, кроны деревьев. Во всей деревне не светилось ни одно окно. Деревня лежала тихая, освещаемая только звездами и серпиком луны, как затаилась.

Секацкий сделал два шага, не больше, и почувствовал вдруг, что здесь, на улице, опасно. Кто-то стоял за углом дома и ждал. Секацкий не мог сказать, чего ему нужно и даже как он выглядит, но совершенно точно знал, что за углом кто-то стоит, живой и сильный, и что он явился не с добром. Перехватив рукоятку ножа, Секацкий сделал несколько осторожных шагов. Он еще не был уверен, что ему нужно сцепиться с этим, за углом, и громко окликнул:

— Ну, чего стоишь? Я вот сейчас…

Он еще понятия не имел, что он сделает сейчас этому, за углом, и вообще в его ли силах что-то сделать, как вдруг чувство опасности исчезло. Никто не стоял за углом, никто не поджидал в темноте Богдана. Он не знал, куда делся этот ожидающий, но был уверен — его больше нет. На всякий случай Богдан заглянул за угол — там не было никого. Чтобы посмотреть, нет ли следов, было все-таки слишком темно. И ветрено — спичка гасла почти моментально, Богдан не успевал рассмотреть землю.

Ну что, надо идти досыпать? Хозяин по-прежнему ворчал, поскуливал, скребся за печкой. А вот на ближней к выходу лавке что-то неуловимо изменилось. Секацкий не мог бы сказать, в чем состоит перемена, но обостренным чутьем чуял, знал — здесь сейчас не так, как было несколько минут назад, когда он только выходил. За то время, пока он выкурил папиросу, что-то в избе произошло. Взяв нож в зубы, лезвием наружу, Богдан чиркнул спичкой. В застойном воздухе избы огонек горел достаточно, чтобы Богдан Васильевич рассмотрел и на всю жизнь запомнил: на лавке, вытянувшись, как человек, спала огромная медведица. Возле ее левого бока свернулись клубочком два маленьких пушистых медвежонка.

Продолжение в комментариях

Мелюзга не чувствовала голода, потому что не помнила настоящей сытости — все война да неурожаи, а вот у Генки каждый вечер плавала перед глазами та краюха хлебца с осколками сахара, которую мать когда-то совала ему перед сном, приговаривая:

— Нельзя, Генуш, пустым ложиться— бабай будет сниться! Да еще, известное дело, в пятнадцать лет такой жор на человека нападает — спасу нет; поэтому, когда мать перед сном начинала просвеживать воздух и ругать лесозаводовское начальство, Генка мотал на чердак, где с нетерпением и ужасом, зажав в ручонках недоеденные горбушки, ждала его международная делегация со всего Острова.

— Подрастающему поколению,— презрительно кивал Генка и неторопливо устраивался на почетном месте — ящике возле теплой дымовой тяги; татарва Загидка, оставшийся Острову от разбомбленного мурманского детдома, — безродный, а потому самый отчаянный, — радостно приплясывал и бубнил:

— Геньса, холос тянуть, давай скази!..

Генка жадно съедал все горбушки и, отвалившись к тяге, недовольно спрашивал:

— Вам про разведчиков, граждане-товарищи, или про страшное?— И хотя Генкины рассказы про разведчика дядю Витю, чуть не взявшего в плен самого Гитлера, были безумно интересны, все, даже крошечный и трусливый Васятка, помучившись немного, шептали:

— Про страшное, Геннадий Никодимыч... Про бабку Лукерью, пожалуйста...

И Генка, почернев от волнения, начинал...

Лукерья с Генкиной матерью были попервоначалу подружками, но из-за Федьки Рожнова рассорились: обеим он глянулся, да Лукерья оказалась побойчее, поигривее, вот и сладилась у нее любовь с ягодкой — Федором, а Генкиной матери осталось лишь, глотая слезы, жалиться Богу на повети да проситься у деда Силантия Корнеича на постриг... С детства Федор был ей сужен, меж родителей их был уговор, и бабы упреждали Лукерью — не сувайся, не порть чужого счастья, да куда там — влюбилась Луша, потеряла и память, и стыд... Перед свадьбой, как водится, пошла Лукерья к старухе Кутейковой, сводной сестре Силантия Корнеича, узнать про свою судьбу, Кутейкова долго кряхтела, отнекивалась от прямых предсказаний и все юлила:

— Ох, чегой-то не видать ничво — совсема я слепа стала!.. Но за Федьку не ходи, слышь? Те-омно тама!..

— Да чего ж темнит-то? — недоверчиво спрашивала Лукерья, вглядываясь в корытце с заговоренной водой. — Вона, ясно ведь!.. Небось за родню захаровскую хлопочешь, мне свадьбу расстраиваешь!

Старуха печально покачала головой.

— Что тебе, девка, ясно, то сведушшему человеку — знаки судьбы черной... Скажу уж, раз пристала, — мужа-то схоронишь, дитю и того не смош, сама век могилы не сышшеш! Верь мне, девка, моя вода не вреть!

— Дура твоя вода! — закричала Лукерья и опрокинула корытце на пол. — На-ка!.. Все одно пойду я за Феденьку, не запужаете — и моя будет воля, не ваша!

Старуха испуганно перекрестилась и накинула на разлитую воду чистую простыню.

— То не наша, то Божья воля, — сурово сказала она. — Ступай, девка, да помни — упредили тебя...

Правду ли вещала старая, нет ли, но только через год родилось у Лукерьи дите скукоженное и хворое. Когда его спешно, пока не преставился, крестили у Силантия Корнеича, служившего тайно на повети взамен расстрелянного попа, состриженные волосики потонули в купели, что значило: Бог дал, Бог скоро и приберет... Уж как только ни выхаживала Лукерья сыночка — и шепотками, и козьим молоком, гретым с сон-травой, и примазками, и притирками — ему становилось все хуже, и фелшер с Турдеева, виновато вздохнув, вынес приговор: не жилец. Ночью Лукерья металась по избе, то молилась, то царапала в злобе лик Спасителя на иконе — не могла она смириться с тем, что должна отдать свою кровиночку непонятному и равнодушному Богу, который, видать, отвлекся на какие иные дела и решил не тратить на Лукерью своей милости или наказывает ее за неведомо какие проступки... В чем был ее грех? Неужто лишь в том, что полюбила она красавца Федора да венчалась с ним по христианскому закону, но сколько ж тогда таких виноватых ходит по земле? За что же злыдень Бог карает ее так жестоко?.. Когда ребеночек уж совсем помирал, вспомнила Лукерья колдовскую силу старухи Кутейковой, исчезнувшей в ночь на Преображение, и поняла: только нечистая и даст ей защиту от Божьего гнева, а ее сыночку — жизнь... В тот же вечер понесла Лукерья своего хворенького в староверческий скит на Тихих болотах; скит этот был брошенный, погнивший, а посреди разваленной часовенки его, прямо с амвона, вымахала здоровенная осина. Про осину ту шли дурные слухи, но рубить ее боялись, потому что тем, кто хотел ее забидеть, осина мстила... Пробыла Лукерья в скиту до утра, что там было — неведомо, но только назавтра ребеночек ее вдруг ожил, загугукал, и Федор Рожнов, гордясь и удивляясь такому чудесному событию, часто хвастал своим полюбовницам: “Моя баба даром, что с рожи скислая, а унутри у ней силища, и таки она слова знат, что может человека и в могилу свесть, и поднять со гроба, во!..”

Федор, протомившись семейной жизнью с год, прибился к плотницкой артели и стал ходить с ней в Архангельск, Холмогоры да Каргополь. Артель эта образовалась еще при государе Петре Алексеевиче, строившем якорный завод на речке Ширшемянке, и собирались в нее умельцы из пяти деревень, стоявших на пяти холмах вокруг Озера, — Ширши, Захарова, Дальней Горы, Средней Горы и Мызы. Само Озеро не имело названия, как не имел названия воздух или земля; раньше жители Пяти Холмов верили даже, что они вышли из Озера, и до сих пор частенько возносили молитвы не только Господу, но на всякий случай и Озеру; тем, на кого оно гневалось, лучше было убираться подобру-поздорову с Холмов, а тем, кого Озеро жаловало, шла через жизнь удача... Лукерью Озеро любило: часто она приманивала рыбу прямо к берегу, брала в подол; ребятенок ее бесстрашно барахтался в воде все лето; когда Лукерья впадала в тяжелую, ядовитую тоску по своему разгуляю Федору, Озеро тоже начинало хмурнеть и волноваться, а когда артель возвращалась с заработков и сердце Лукерьи играло радостью — по Озеру шло сияние и веселый перезвон... Федор, ухмыляясь, садился у крыльца, вынимал гостинцы, а Лукерья так глупела в своем счастии, что только металась от печи к крыльцу да расчесывала, миловала сыночка... Федор хохотал ее бестолковости, щипался и упрашивал: — Дак хоть словцом-то приветь мужа, дуреха, расскажь, как тута жизнь на вашей луже?

И Лукерья, стыдясь, пересказывала новости — да все не те: про ночное русалочье пение да про найденную ею за плесом плакун-траву. Федору становилось скучно, и он бурчал, прислушиваясь к игравшей у качелей гармонике:

— Эх, опять тоска тута вечная, а ведь у мире щас такое веселье крутится!. Ей-бо, вот нету мне интересной жисти через твою тупоту да Озеро ето, хоть ссуши его к ядреной фене!

Лукерья знала, что Федор шутит, что сам он втайне любит и побаивается Озера, и казалось ей в эти минуты — вот оно, счастье! — неужто обманула она судьбу, предсказанную старухой Кутейковой, и жизнь ее выстраивается на лад?.. Но, едва Федор уходил к качелям, душа Лукерьи остывала и начинала томиться предчувствием скорой беды, расплаты. И беда нагрянула...

Неподалеку от Ширши стали копать яму под фундамент гордости пятилетки — Арбума, Архангельского целлюлозно-бумажного комбината. В ночь на Троицу, после праздника забивки первой сваи фундамента, шестой или седьмой по счету начальник стройки купался в Озере с. главной бухгалтершей да и утоп. Приехала комиссия из Архангельска; бухгалтерша показывала, что начальник, будучи навеселе, дразнил озерного водяного, после чего кто-то закружил возле него, схватил за ногу и утащил на дно. Комиссия данный бред в протокол не занесла, но по привычке к наказаниям велела все же Озеро покарать.

На сходке пяти деревень председатель только что образованного колхоза Прокопий Терентьев зачитал образцовую картину будущего: бесполезный и идеологически вредный водоем осушат, а высвобожденную площадь засеют кормовыми для коров знаменитой холмогорской породы, что экономически выгодно и политически требуется для харчевания братского рабочего класса на возведении Арбума. Предложение встретили неожиданно весело: старики после того, как комса во главе с вожаком Семкой Ломакиным сожгла церковь, уже ничему не удивлялись и только терпеливо ждали пришествия Антихриста, остальной же люд был полон революционного беспамятства и нетерпеливого ожидания научно рассчитанного счастья.

Когда артельщики, помолившись и пустив на подмогу комсу, начали разбирать плотину возле мельницы, Озеро вдруг пошло черной рябью, застонало, забилось пенистыми волнами то о дальний, мызовский берег, словно стараясь убежать от погибели, то о ближний, ширшенский, будто отгоняя своих убийц…

— Плачет Озеро, больненько ему . — крестились старики у окон — Ох, не призвал Господь зараньше, не дал милости…

Под вечер и артельщики с комсой, и арбумовский духовой оркестр совсем замаялись, Генкин батя даже сомлел и свалился в воду, откуда его под общий гогот тянули сетью.

— Ничво, робя! — радостно орал, стоя по пояс в вонючей тине, Федор. — А ну, наддай ишо по русалочьей тоске мировой контре!

Целую неделю, пока Озеро сходило в Северную Двину, длился праздник, рыбу собирали лопатами, день и ночь развозили по огородам ил, на дне находили то череп, то девичье ожерелье из речного жемчуга, а председатель Прокопий отрыл даже остов лодки, которую водяной увел когда-то на глазах его деда. В разгар веселья сын старухи Кутейковой, назначенный за революционные заслуги участковым милиционером на Пять Холмов, объявил артельщикам, что они отныне записаны в колхоз и с гулевой их деньгой покончено раз и навсегда. Артельщики смеялись, кто ж тогда будет в городах дома ставить? — и снова шли бражничать на брошенную мельницу.. Федор Рожнов, гордый своей победой над Озером и предчувствием новой, веселой жизни с Лукерьей, упивался так сильно, что однажды, влезая на помольный чердак, заснул. Нога его соскользнула с перекладины, и друзья-артельщики едва успели схватить Федора за загривок; они тащили Рожнова наверх с хохотом и песнями, не слыша, как он орет от боли — нога его застряла между перекладин и при первом же рывке хрустнула. Никто из артельщиков уже ничего не соображал; выпив с ними на посошок, Федор спустился обратно и пополз, теряя кровь, в деревню. Утром он постучался в окошко к Лукерье; когда она кинулась в лес за травами, в избу по кровяному следу явились Прокопий и милиционер Кутейков. Увидев тяжелое состояние Федора, они свезли его в районную больницу.

Через месяц Федор Рожнов умер от гангрены. С Лукерьей на похоронах случилась падучая, целый год она не выходила из избы, недужила.. Так начал Бог наказывать ее за дерзость, за попытки выстроить жизнь вопреки Его воле… Во время болезни Лукерья усохла, согнулась, и величать ее стали не иначе, как бабкой Лукерьей, хотя .сынку ее не минуло еще и семи годков. Обычно-то Лукерья жила тихохонько, только в полную луну или по ненастью что-то на нее накатывало: выбегала она на огромный, неродящий пустырь, получившийся на месте Озера, и бродила там всю ночь, бормотала что-то... А то, бывало, застынет возле чьей-то калитки — и смотрит мертво, молчит.. а назавтра на этом подворье или сарай полыхнет, или пес хозяина цапнет, или еще какая беда. Генка помнил, как однажды встала бабка Лукерья возле их избы, — мать испуганно охнула, села на горячую сковороду и выбежала к забору с двустволкой

— Подь, подь отсель, Луша, не то стрелю!

Бабка же Лукерья, выпучив безумные глаза, вдруг запрыгала, заплясала.

— Ой, водица-то мается, воли просит!.. Готовь хозяину лопатку-то — волю бут водице рыть, вину свою заглаживать!..

В тот день на Пяти Холмах был невиданный ребячий праздник — сельсовет заплатил годовые трудодни… леденцами. Генкин батя притащил целый мешок тянучек, и счастливый Генка не мог уразуметь, отчего мать плачет, а батя растерянно ковыряется в мешке, будто ищет чего, и повторяет:

— Вот и все, что мы заработали, сынок... Чем же дале жить-то?.. Чем?..

Генку смешила глупость взрослых; он ластился к бате, тыкал ему сладость в бороду, чтобы он понял наконец свалившуюся на них удачу, но батя был как с похмелья и вечером на собрании по общегосударственному займу не удержался, крикнул:

— Не буду я подписувать! Что за закон такой, чтоб с мужика последню нитку сташшить? — А на замечание районного заемщика, что сам товарищ Ворошилов назвал новый заем решающей битвой за дело социализма, вконец завелся: — Так у меня свой товарищ Ворошилов на печи лежит, с цинги черен, об ваши конфекты зубки ломат! Не буду подписувать!.. Тьфу!.. — и плюнул на портрет первого красного командира, висевший на месте прежней иконы…

На допросе в Архангельске батя, конечно, показывал, что кулацкую агитацию кричал кто-то из соседей, а кто — он не видал, так как был в тот день заговорен, но это уже не могло спасти его от рытья Беломорканала...

Генкина мать, вернувшись ночью с суда, зарядила двустволку и позвала Лукерью:

— А ну, выходь, подруженька!.. Благодарность до тебя жжеть!

Лукерья с лампой ступила на двор; вдруг, словно укрывая ее, хлынул дождь; лампа погасла. Мать давила на курки раз, другой, третий — ружье не стреляло... На шум сбежались соседи.

— Сдурела? — Семен Ломакин вырвал двустволку и закинул ее в бурьян. — Учти, гражданка Захарова, что тебя и так уж в резерв подкулачный занесли, и делай вывод!.. Ходь домой!..

Лукерья вздрогнула, будто проснулась, радостно заюлила вокруг Семена:

— Ай, любо, ай, спас, Семеша! — Она зачерпнула из бадьи дождевой воды и поднесла ее к Семеновым губам. — Пивни-ко, Семеш, глоточек — водица тебя хотит полюбити, простити да к себе взяти...

Семен ударил Лукерью по руке — вода пролилась, а соседи испуганно зашушукались: опять, похоже, Лукерья порчу замыслила, беду пророчит...

В тот год к празднику международной солидарности трудящихся задымила первая очередь Арбума, а берега Северной Двины покрылись лесозаводами от первого до тридцать четвертого номера. Поставили лесозавод и неподалеку от Ширши — на Турдееве и лежащем против Турдеева Острове. В центре Острова после постройки лесобиржи сколотили временный Дворец культуры; там для развития пролетариата и сознательного крестьянского элемента устраивали то лекции с буфетом, то танцы-шманцы, приезжал даже знаменитый фэзэушный театр с участием красавиц сестер Шараповых, и ширшенские мужики теперь частенько плавали на Остров компанией человек в тридцать, чтобы местные или турдеевские не побили. Драться с такой оравой не решались, но за девок все же мстили, пробивая в лодках днища, разрывая цепи и пуская лодки по течению. Ширшенским приходилось возвращаться вплавь или, если вода была холодная, выламывать из окрестных заборов слеги, подманивать бревна потолще и, вскочив на них, править к берегу... Бывало, опрокидывались посреди километровой протоки до Турдеева и догребали до причала с бревном под пузом; бывало, сталкивались с топляком и уже вдвоем под общий смех кочевряжились, но такого, как с Семеном Ломакиным, не случалось никогда... Уже почти у самого турдеевского берега бревно его вдруг остановилось, медленно повернулось и, несмотря на испуганные толчки Семена, пошло наискось течения, в стремнину... Те, кто уже выбрались на причал, потеряли языки...

— Пры-ыгай! — заорал милиционер Кутейков. — А вы, эй, лодки тащите, монументы!..

Мужики расчухались, заметались по берегу, но все лодки были на замках... Внезапно поднялся сильный ветер, заиграла барашковая волна... Семен, едва удерживаясь на бревне, обреченно закричал что-то, ветер унес его слова...

— Сто-оять! — Кутейков хватился за кобуру, но пистолет тут был не подмога...

— Может, Арбум каку струю пустил... — предположил кто-то.

Кутейков вдруг пьяно зарыдал, рванул на себе рубаху и, отбежав от причала, стал чертить на песке какой-то замысловатый круг.

Мужики решили, что Кутейков от изумления рехнулся, и хотели его вязать, но Санька Тараканов радостно крикнул:

— Вертатся вроде!

Кутейков упал на песок, захрипел; с реки донесся дикий вой Семена — его опять уносило. Кутейков, шатаясь, поднялся; его вырвало. Он стал колотить по кругу, визжа:

— Осло-обо-онь!.. Осло-обо-онь, чертова сила!..

— О-ох!.. Мамка-то ж его... колдунья была!.. — вспомнил кто-то.

— Плы-ыветь! — дал сигнал Санька Тараканов.

Кутейков начал харкать кровью, но стоило ему отступиться, как Семена вновь потащило от берега... Кутейков, упрямо мыча, опять бил в круг; кровь шла из его ушей, носа... Большинство мужиков лишь крестились в беспамятстве, но те, кто посмелее, уже сбивали камнями замки с лодок...

Семена успели спасти — бревно его тут же камнем ушло под воду, а сам он повалился на дно лодки и захохотал...

После этой истории Семен долго маялся умом, чурался всякой воды — даже от дождя прятался в погреб и пил только густой, вязкий кисель... О Лукерье вспомнили спустя несколько дней, смекнули, что не появлялась она на людях с того самого вечера... В лесу заловили ее сыночка, когда он — хворый, в соплях — копал какие-то коренья, и вытянули из него, что мамка вся побита лежит, будто бы с полатей слетела...

— Так ведьма ж она! — кидались на председателя Прокопия с кольями бабы. — И не сдохнеть, пока всех нас за Озеро да за Федьку свово не изведеть!.. Гони ты ее, не то сами забьем!

Прокопий с хохотом палил из маузера и издевался над неграмотной женской массой:

— Где у Маркса — Энгельса про ведьм сказано?.. Шишиги, темность, сволота подкулацка! Нету такого явления в революционном сегодня, категорично нету! И разнарядки на ведьм как на врагов народа не поступало!

— А береза сохнеть? Ведь сохнеть? — рыдая, кинулась ему на грудь жена Авдотья.

— Факт имеет место. — Прокопий погрустнел и спрятал маузер.

По весне на их подворье неожиданно зло и пышно зашлась зеленью береза, посаженная дедом Терентьевым в день рождения Прокопия, а потом вдруг начала сохнуть. Примета была плохая, — Авдотья, прежде румяная и горластая председателева барынька, стихла и потеряла сон; к березе звали агронома, окапывали ее по науке, поливали растворами — все без толку...

Прокопий неловко чмокнул жену и, шаркая затяжелевшими ногами, потащился к Лукерье.

— Кончай, значит, свои штуки-дрюки! — строго, но вежливо предупредил он. — Статьи по тебе нету, а то б за срыв атеизму в колхозе...

— Ой, Прокопьюшка! — слабо застонала, приподнялась с лавки Лукерья. — Ой, моряна никак не дуить, мене силы не несеть!.. Хошь бы ты дал бабке водицы глоточек али молочка крыночку — жолту пеночку!

— Опять? — обиделся Прокопий и на всякий случай вытащил маузер. — Я ж агитирую в твою дурью башку, колхозница Рожнова, что, значит, я один тебе заступа, коли нету такой статьи, а то ведь бабье давно желает кольями-то... Выделяю тебе неделю сроку, чтобы встать на рельсы новой жизни, а ежели нет — первая ты кандидатура на переселенческий момент...

— И понесе мою душеньку за моря-окияны, за болота окаянны, за реконьки быстры, за озера чисты... — задумчиво пропела Лукерья и вдруг зыркнула на Прокопия так, что у того сердце захолонулось. — Ах, паскуда!.. Так вели Авдотье-то молочка снести...

— Тьфу! — Прокопий стряхнул оторопь и выскочил к бабам на крыльцо. — Чего устроили тута февральску революцию? — рявкнул он. — А ну, по домам, щас всех заарестую за буржуйску агитацию!..

Назавтра из колхозного стада исчезла корова по кличке Чемберленша. Числилась она, конечно, колхозной, но Авдотья Терентьева и доила ее сама, таская все молоко в дом, и держали Чемберленшу в отдельном загончике, и писали ее рекордсменкой, чтобы кормить по спецнорме... Пастух Санька Тараканов то божился, то клялся новеньким партбилетом, что перед деревней учел всех коров — Чемберленша была в стаде, еще рогатила свою вечную соперницу Чалую... Тараканова арестовали и заперли в подполе сельсовета; милиционер Кутейков возглавил первый поисковый отряд, Прокопий — второй, и оба отряда, разойдясь от Морошковой поляны, стали прочесывать выгоны, луга, лес аж до самых Тихих болот. Три дня и три ночи ходили бывалые охотники, но не нашли ни следа, ни поломанной веточки, будто по воздуху перенесли Чемберленшу в неведомые края...

— Поставила Лукерья твою корову-то! — шамкали старухи Прокопию. — Сходи, повинись!..

— Да не может быть такого факту! — надсадно орал тот. — В болото, что ль, эта падла забрела?

На четвертый день у Тихих болот председателя чуть не задрал медведь — мужики подоспели, когда косолапый уже начал елозить Прокопия по земле. Авдотья, отрыдавшись, к ночи собрала парного молока от Чалой, кое-какой провизии и пошла на поклон к Лукерье. Та долго дивилась такой чести…

— Каждый вечер теперя носи, — велела она и, когда Авдотья радостно кивнула, заслушалась тишью. — Ох, и не слыхать чего-то нынче ни шуршиночки, аж в ушах скрыпит. Погодь, а откель мычание-то? Уж не с Морошковой ли поляны?

Авдотья кинулась к мужу, тот уже натягивал сапоги... Корова стояла с краю поляны — тощая, больная от удоя, трава вокруг нее была сжевана до корней, а главное — лежал под Чемберленшей трехдневный навоз.. Прокопий весь измазался, проверяя факт, но ничего придумать не мог — четвертый день на этом месте стояла корова...

— Ты чего-нибудь видал? А твои глаза где были? — допытывался председатель у мужиков, и те в испуге показывали по поляне ходили не раз, коровы не видели..

— Обнаружу гадов — так лично расстреляю! — орал Прокопий — И Рожнову, даже если не замешана в банде, все одно сдам на переселение как кулацкий фактор по первой же разнарядке!.

Ночью Прокопия позвал на двор какой-то странный, дребезжащий голос. Прокопий вышел, зевая, удивленно огляделся: вокруг не было ни души.

Днем голос слыхали и мужики, сопровождавшие председателя на Тихих болотах в поисках тайного схоронища, в котором невидимая банда прятала Чемберленшу.

— Никак Федька Рожнов кличет — с ужасом признал кто-то.

Продолжение в комментариях

Где-то лет с семи не выходил я из дома, но в мире что-то всё-таки понимаю и потому говорю: ни в коем случае нельзя сочинять песню заранее. Если сначала ты во всех подробностях сочиняешь, о чём она будет, а потом придумываешь слова, - песни ну совсем не получится. Будут слова, может быть музыка, но песни не появиться и, скорее всего, ты бросишь её на втором же куплете. Получится так, что ты её уже сделал, прослушал в своих мыслях и даже оценил, а по второму разу сочинять не интересно.

Потому мне так сложно писать про себя. Я уже слышал песню свой жизни и сейчас, переслушивая, понимаю, что песня получилась плохая. Песни бывают свадебные, горестные, для танца и магические, а ещё неуместные. Моя будет неуместной в каждом из четырёх случаев.

Не помню, почему я начал задумываться об искусстве композиции (матушка говорила, что ещё с трёх лет я не раз принимался колотить по чугунным горшкам, заполняя весь дом задумчивым гулом и грохотом), но почему перестал выходить из дому, помню отлично.

Однажды отец увидел меня возле небольшого навеса на дальнем краю огорода, где лежали лопаты и мотыги. Я был на верхушке этого штабеля, а что делал, не помню. Может, мочился, может, просто опасно сидел.

Отец снял меня на землю, взял за руку и всю обратную дорогу объяснял, как опасен тот навес. Ещё с прошлой осени (для меня это было всё равно, что времена Великого Удонга) под ним поселился ядовитый змей-снаонсаонг. Звали его Дайк-Ши, это значит: Великая Ночная Мотыга.

Я сразу понял, что это правда, ведь место возле навеса - нехорошее. Из-под кровли веет сыростью, земля бедная, засыпанная золой, и даже когда солнце высоко, там держится неприятная прохлада. Не мудрено, что страшный Дайк-Ши избрал Навес своим пристанищем.

Возле порога нас дожидалась соседская девушка, Сисоват, - она зашла по какому-то делу. Я спросил про Дайк-Ши и она сказала, что это правда. Она и сама, когда ходила за водой, видела Дайк-Ши три раза.

Ночью мне снилось, что детёныши Дайк-Ши - дождевые черви - вьются в жёлтой пыли возле нашего порога и оставляют за собой длинные ядовитые нити, тонкие, как усики спелого риса. Я их тронул, и они прилипли.

Потом мы вместе с матерью ели из большой деревянной миски арековые орешки. Я не вымыл рук и ядовитые лохмотья падали в еду, но я не обращал внимания и только смеялся. Внезапно мать опрокинула в рот очередную горсть, закашляла и повалилась навзничь. Лицо её посинело от яда, как синеет откормившийся бобовый червь, а руки скривились и превратились в чёрные крючки, похожие на корни коряги. Я заплакал, потому что любил мать, и знал, что сейчас тоже умру, ведь спастись от яда нельзя. Всё ещё рыдая, я побежал прочь, чтобы не огорчить мать своей смертью.

Я бежал очень долго. Вокруг было бесконечное поле желтой золы, а вдогонку ползли, оставляя на песке петли ядовитых нитей, сотни и сотни червей. Наконец, я тоже посинел, стал задыхаться и упал, а они нагнали меня и принялись кусать, как кусают рыбы утонувшего буйвола.

Проснувшись, я дал обет никогда не выходить из дому, чтобы не подвергать себя опасности от страшных земляных червей. За взрослых я не боялся, они старше и даже могут хранить мотыги в логове Дайк-Ши. Лым и Сенг очень удивились моему решению, но навещать не перестали. Они даже немножко помогали, ведь вся женская работа по дому была теперь на мне, а матери приходилось ходить в поле.

Так продолжалась довольно долго. Помню, когда состоялся Серьёзный Разговор, мне было уже двенадцать.

- Послушай, Аютхья,- сказал отец как-то вечером (в тот день он ушиб себе руку и как раз привязывал к ушибу лист пхалы),- Наш сын растёт лентяем, за него никто не пойдёт замуж. Ни одной девушке не нужен мужчина, который умеет делать только её работу.

Слова матери я не запомнил - что-то насчёт того, что такой неумеха, как мой отец, куда привлекательней. Отец возразил, что неумехой по крайней мере можно помыкать, а с домоседом женщина быстро почувствует себя ненужной. Потом они, принялись, как обычно, ругаться, а перед сном отец меня вздул. Я думал, что теперь-то он мне объяснит, как уберечься от страшного Дайк-Ши, но он вместо этого сплюнул, обозвал меня крокодилом и ушёл к матери.

А наутро мать ушла в город и к обеду вернулась вместе с рослой монахиней в шафрановой накидке. Должно быть, мальчишка постарше назвал бы её красивой.

- Это Тевода,- сказала мать, потирая распухшее ухо,- она поможет тебе там, где этот старый буйвол может только распускать кулаки.

Тевода мне сразу понравилась. Не стала приставать с расспросами, просто взяла за запястье и пригладила волосы. Сразу стало ясно, что она меня понимает и наверняка поможет уладить моё дело с Дайк-Ши.

Тут вернулся отец.

- Служительницу позвала - замечательно! Похоже, у нас в доме вместо крыс завелись лишние деньги.

- С ребёнком нужно что-то делать - сам же говорил.

- Знаешь, что на самом деле нужно с ним сделать?

- Ну что? Что? Всё, можешь не говорить, я уже догадалась!

- Простите,- даже голос у девушки был приятным. Я впервые пожалел, что у меня не было старшей сестры - вот такой,- простите пожалуйста, я вижу...

- И кто тебе эту глупость посоветовал?- мать уже не угомонится до самого вечера,- Сисоват, которая за пять лет только и смогла, что мужа в могилу вогнать? В двадцать лет вдова, да ещё и бездетная вдобавок, будет учить меня...

- Простите,- Тевода тронула отца за руку,- можно я пока поговорю с ребёнком?

- Да, забирайте,- отец махнул рукой,- и делайте с ним что хотите. Можете вообще к себе забрать, всё равно толку...

В хижине только одна комната и нам пришлось выйти наружу. С Теводой я ничего не боялся, разве что солнце непривычно било в глаза, пришлось щуриться.

- Ты даже на порог не выходишь?

Я сказал "да" и потом рассказал ей всё: и про отца, и про Дайк-Ши и про песни. Миску, мать и араковые орешки тоже не забыл.

Слушала она внимательно.

- Знаешь,- наконец, сказала Тевода,- борьба с Дайк-Ши - действительно непосильное испытание для такого маленького мальчика. Но тебе больше не придётся страдать из-за него. Два дня назад в вашу деревню приезжал Кронг Ху и изгнал злобного змея своим святым жезлом. Ты знаешь, кто такой Кронг Ху?

- Да, знаю. Это наш великий отец и Благодетель, Вечнобелый, Вызывающий Дождь...

- Всё-всё, молодец. Знай: пока ты помнишь имя Кронг Ху, тебе не страшен ни Дайк-Ши, ни другие злые твари. Это будет твоё Тайное Знание, понимаешь?

- Да.

- Хорошо, молодец. Теперь скажи: ты проходил обряд каосак?

- Нет, ещё не проходил.

- Ты пройдёшь его сегодня вечером,- она поцеловала меня в лоб,- и будешь уже взрослым юношей. А сейчас повтори своё Тайное Знание.

- Пока я помню имя Кронг Ху, мне не страшен ни Дайк-Ши, ни други...

- Нет-нет, ты повторяешь слова. Повтори то, что осталось в твоём сердце.

- Пока я помню имя Кронг Ху, я могу не бояться Дайк-Ши. И вообще никого.

- Молодец. Теперь иди.

Немного позже я начал замечать, что отец меня недолюбливает. Наверное, ему было жалко те два мешка маниока, которые мать отдала Теводе, а может, просто обиделся, что не последовали его совету. Но со мной был Кронг Ху и я уже ничего не боялся.

Однажды вечером мы с матерью отправились на дальнюю поляну собирать гуайавы. Когда две корзины были полны, она вспомнила про лопату.

- Зачем нам лопата, мае? Ведь плоды гуайавы не нужно выкапывать.

- А ты посмотри, сколько подгнивших на земле валяются. Их нужно закопать, будет жертвоприношение Айварме.

- А Айварма - он больше или меньше Кронг Ху?

- Айварма у богов тот же, что Кронг Ху для людей.

Я очень обрадовался и быстро-быстро, словно тигр, побежал домой. Я очень хотел, чтобы Айварма поскорее получил свою долю и смог ещё лучше защищать богов от происков страшного Дайк-Ши.

Надо сказать, что за шесть лет моего затворничества наш огород сильно зарос и вообще изменился, но Навес был на месте, и лопаты по-прежнему лежали там. Мне было приятно, что я смогу навредить Дайк-Ши его же оружием.

Я подбежал к Навесу с той стороны, где поленница - это меня и спасло. Уже хотел обогнуть, но замер, потому что услышал голоса. Один отца, другой - женский.

Что случилось, я понял сразу. Похоже, коварный Дайк-Ши, несмотря на строжайший запрет Кронг Ху, вернулся под Навес и теперь душит отца, чтобы узнать, куда ушёл я с матерью. Отец держался, но змей не прекращал своих страшных пыток.

Лопаты у меня не было, но к поленнице была прислонена мотыга - отец собирался идти в поле. Я взял мотыгу, зажмурил глаза, чтобы Дайк-Ши не смог ослепить меня своим ядом, обогнул навес и бросился в бой, не издав ни единого звука.

О том, что было дальше, у меня несколько иное представление, чем у сетхэя Аротхе. Я уважаю его всем сердцем, признаю приговор справедливым, но осмелюсь изложить свой взгляд на произошедшее.

Видимо, Дайк-Ши, как и любой могущественный якша, умел перевоплощаться в растения, животных и людей. Для меня он перевоплотился в Сисоват, женщину из деревни и ей же остался после смерти, ибо духи не имеют определённого облика. В том, что он, самец, выбрал для себя тело женщины, нет ничего удивительного, ведь сам Айварма превращался в двух куриц, чёрную и белую, причём белую впоследствии съели. Однако мой мощный удар оказался сильнее его злодейских чар, и полностью раздробил голову мерзкому чудищу!

А отец, опутанный чудовищным колдовством, до сих пор, должно быть, болеет и поэтому не пришёл проведать меня в этом подвале.

Недавно навещала Тевода. Она всё такая же красивая, только глаза заплаканы. Спрашивала, зачем я нападал - ведь отец и сам мог справиться с Дайк-Ши.

- Я сделал это во славу Кронг Ху,- ответил я.

Она помолчала, а потом заговорила о другом. Так и не сказала, хорошо я поступил или плохо.

- ...просила за тебя, и Аротхе дал послабление, - он тоже думает, что ты одержимый. Пошлют на рудники, с этим ничего не сделаешь, но только на три года, а потом, в пятнадцать, возьмут на пожизненный в постоянную армию. Ты ведь хочешь в армию?

Я сказал, что хочу.

На рудниках довольно неплохо, все ребята моего возраста и мы легко понимаем друг друга. В одной смене со мной черпает воду другой подопечный Теводы - Каеу из Бам Хона. Айварма приказал ему задушить старшую сестру - она съедала всю добавку риса, а для женщины, как утверждал Айварма, это верх неприличия. Мы решили, что когда будем идти в армию, попросимся к одному командиру, чтобы и там быть вместе.

Только здесь, среди таких, как Каеу я чувствую себя по-настоящему в безопасности и даже Каменный Змей Бангот-Иу, обитающий в шахтах, не пугает меня. Придёт время - и сотни тысячи таких, как я, встанут в строй непобедимой армии, чтобы истребить во славу Айвармы и Кронг Ху всё хитроумное отродье Дайк-Ши, которое давным-давно поcбрасывало кожу и наловчилось изображать из себя людей.

Три дня назад одного такого привезли к нам - Айварма и Кронг Ху явились нам и ещё четырём в одну ночь и открыли его истинное лицо. Вчера его хватились, объявляли, что сбежал, и половину надзирателей снарядили на поиски.

Но я знаю, что они даже костей не найдут. Шахты у нас глубокие.

Змее оттуда не выбраться.

Когда я, продирая глаза и почёсывая задницу под трусами, открыл дверь, на пороге стоял Коля.

— Бли-ин, ты чего в такую рань?

— Так десять часов уже. — Коля неловко стащил с носа очки и протёр их подолом рубашки, после чего снова водрузил на положенное место.

— Суббота, Коля! Нормальные люди... А, да ладно. Заходи. Случилось чего? Тебя последнее время не видать совсем. — Стоя перед зеркалом в прихожей, я оттянул нижнее веко и уставился на мелкую сетку вен, покрывающую белок. Да, хорошо вчера посидели.

Коля стащил растоптанные кроссовки, и мы пошли на кухню. Я щёлкнул кнопкой чайника и, склонившись над горой посуды в раковине, стал умываться. Коля сел на край табуретки, щелчком отправил в полёт заблудившегося на столе таракана и сказал:

— Вообще-то да. Случилось. Я тебе хочу одну штуку рассказать, закачаешься. Только сначала... — Он вытащил из кармана плеер и, размотав наушники, протянул их мне. — На, послушай.

— Что там? — Я запихал в уши «вакуумные» затычки, а Коля нажал на плеере кнопку.

Сначала было только едва слышное шипение. Затем звук стал нарастать — это был просто какой-то ритмический шум, а не музыка, как я ожидал. Что-то типа пульсаций, постепенно ускоряющихся, причём в правом ухе гудело медленно, низко, как гудит трансформатор в сырую погоду, а в левом пиликало, как какая-нибудь китайская детская игрушка с рынка. Некоторое время назад, вспомнил я, были популярны в интернете такие «цифровые наркотики» — очередное кидалово. Я для интереса скачал с торрентов пак и послушал парочку, где-то в самой глубине души ещё немного надеясь: ну а вдруг сработает? Не сработало, конечно, но звуки были похожие. Звук в наушниках тем временем стих, и я вытащил затычки.

— Ну и что это было? — Я воззрился на друга.

— Расскажи, что слышал? — В его глазах за толстыми стёклами светилось любопытство.

— Ну, звук такой, волнами. Пульсирует. На двух частотах. В чём прикол? Типа, — я припомнил, что писали про это в сети, — звук имитирует волны, которые излучает мозг?

— Да не-е. — Он махнул рукой. — Никаких бинауральных волн. Это всё херня, тут совсем другое. Хотя... Я с начала рассказывать буду, длинная история. Чайку заваришь?

Я заглянул в жестяную банку.

— У меня только нескафе остался, будешь?

— Давай.

Я сходил в комнату, накинул ту футболку, что казалась наиболее чистой, и натянул джинсы. На кухне Коля опорожнил переполненную пепельницу и устроился с ногами на жёстком угловом диване, коптя винстоном. Наспех настрогав бутербродов из чего было (в холодильнике нашёлся сервелат и заветренный сыр), я сел на освободившуюся табуретку и поставил на скатерть чашки с кофе. Затем посмотрел на Николая.

Он был какой-то не такой. То есть, конечно, он всегда был слегка не от мира сего, ещё со школы: железячник, программист, червь книжный... На последнее прозвище он обижался, зато ему нравилось, если его называли нердом. Неплохой парень, в общем говоря. С ним хоть поговорить всегда есть о чём. Никто из нас никогда этого вслух не произносил, но мы были, что называется, друзьями.

А сегодня он был ещё более странный, чем всегда. Лицо каменное, речь... отрывистая, хотя вообще-то он тот ещё мямля. Волосы взлохмаченные. И глаза какие-то... не такие, короче.

Я тоже закурил, и он стал рассказывать.

Рассказывал он свою дикую историю долго, пускаясь в подробности, голосом почти механическим. Курил одну сигарету за другой. А мне первая же обожгла пальцы, потому что я про неё почти сразу забыл. Не верить или не принимать всерьёз его слова совершенно не получалось. И чем дальше он говорил, тем сильнее меня одолевала жуть. Вдобавок, от его рассказа (да и от вчерашней попойки) начала кружиться голова. Я смотрел на него, слушал и изредка машинально отхлёбывал свой остывший кофе.

Я не знаю, кто будет читать этот файл. Но знаю, зачем пишу. Моего друга, Николая Олеговича Пикулина, одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года рождения, надо остановить. Во что бы то ни стало. Я хотел бы пересказать его историю целиком, но на это у меня уже нет времени, мысли путаются. Я напишу кратко. Должен успеть. Остальное додумайте сами.

Эта история началась полгода назад, когда Коля приобрёл на Амазоне у какого-то американца очередную игрушку. Вся его небольшая съёмная квартира была уставлена игрушками, моделями, фигурками, ещё чёрт-те-чем. По стенам стояли стеллажи с дисками, мангой и книгами. На стене, поверх советско-хрущовского ковра, висело дорогущее стимпанк-ружьё, а на антресолях хранилась коллекция футуристических бластеров. Я уже говорил, что он был нердом.

В этот раз он за пару виртуальных баксов купил с доставкой пластмассовый бластер, или излучатель, или станер, или как там его. Короче, футуристического вида хреновина MADE IN CHINA, работающая на батарейках, умеющая мигать лампочками сквозь прозрачные участки корпуса и издавать звуки «пиу-пиу». У меня был похожий в детстве. Да у всех такой был, наверное.

На коробке с Колюшиным приобретением, довольно помятой, крупными буквами значилось: «MIND ERASER 3000», а стоила игрушка довольно дорого для такой бросовый ерунды потому, что к ней прилагалась легенда. Предыдущий владелец клялся и божился, что если из этой штуки выстрелить в человека, то он сойдёт с ума. Да-да. Только пользоваться бластером всё равно нельзя, потому что стреляющий тоже рехнётся, как и все остальные в радиусе десяти метров.

Нет, Коля не был идиотом. Он не поверил. Но он любил хорошие истории, а переизбыток прочтённой и просмотренной научной фантастики давал о себе знать. Поэтому, получив на почте Mind Eraser, он стал его «исследовать».

Да, это оказалась обыкновенная, дешёвая пластиковая игрушка. Сделана она была, правда, не в Китае: на крышке отсека для батареек стояло клеймо с надписью «Фабрика», без указания страны-производителя. Вторая странность заключалась в микросхеме размером с почтовую марку, к которой шли из рук вон плохо припаянные проводки от батареек — раскрутив корпус, Коля внимательно её осмотрел... и ничего не понял.

Я должен обратить ваше внимание: если он, отличник электротехнического факультета, на сдаче диплома которого стоя апплодировала вся коллегия, не смог разобраться в устройстве детской игрушки — это очень, очень странно. Но вы, наверное, уже поняли, что вся эта история... Чёрт, как же кружится голова. Мутит. Я буду лаконичен. Должен записать быстро.

Коля снова собрал бластер и решил провести серию испытаний. Следующие месяцы он посвятил экспериментам. Жертвами его становились, в основном, кошки. А также несколько собак, крысы, мыши, хомяки, аквариумные рыбки, тараканы и паук-птицеяд. И, как я теперь подозреваю, кто-нибудь из соседей или живущих в углу его двора, у теплотрассы, бомжей. На всех них он испытывал действие бластера. И проклятая штуковина работала, точно так, как говорил продавший её человек.

Сначала он просто стрелял в живность из игрушки, зажмурившись и заткнув берушами уши. Позднее он вычислил, что мигающие в «стволе» светодиоды не дают никакого эффекта, что действие вообще не направленное, а поражающий эффект оказывает издаваемый звук. Он вынул микросхему и крошечный динамик и поместил их в другой корпус. Из своей ванной комнаты он оборудовал что-то вроде студии звукозаписи, обив стены поглощающими звук панелями и разместив под потолком коробочку с микросхемой. Включалась она дистанционно.

Какой звук издаёт маленький динамик, Коля так и не узнал. Естесственно. Он ловил кошек на улицах, подманивая их кусочками колбасы. Стал постоянным клиентом всех окрестных зоомагов. Он самозабвенно экспериментировал, а у глухой задней стены его пятиэтажки росло замаскированное под клумбу кладбище жертв эксперимента. Человек увлекающийся, он с головой отдался своему новому хобби: понять принцип действия загадочной микросхемы, которая работать просто не могла. Не должна была. Но работала, да ещё как!

Он стал одержим.

Парень постепенно осунулся, в глазах появился нездоровый блеск, а под ними — тёмные мешки. Такое, в общем-то, уже случалось, когда он всерьёз залипал на какую-нибудь игру. На четвёртый месяц экспериментов его бросила Наташка. Она была неплохой девчонкой, Коля влюбился в неё ещё на первом курсе, и к шестому сумел-таки добиться взаимности. Но иметь в парнях такого маньяка, как мой друг, оказалось для неё слишком тяжёлым испытанием. Да, чёрт возьми, и я прекрасно её понимаю! В общем, закатив последнюю истерику понуро молчавшему Николаю, она хлопнула дверью и ушла.

Больше ничто не отвлекало его от исследований.

Вы хотите знать, что случалось с животными, услышавшими сигнал? Они спятили, все до единого. Кошки, мышки, рыбки. Сошли с ума. Рехнулись. Совершенно обезумели. Кто-то после этого подыхал сам, некоторых приходилось душить или усыплять. Нашему гению уже было всё равно. На насекомых импульс не действовал. Коля объяснял мне что-то... Про ганглии. Про перенаправление нейронных связей. Не помню. Слишком сложно, а мне всё труднее соображать и формулировать. Проще говоря, раз услышанный, адский звук менял что-то в голове животного. Не мгновенно — это как бы распространялось по всему мозгу из того центра, который отвечает за слух, от нейрона к нейрону, что-то в нём переключая. Не вирус, не опухоль, скорее программа.

Каждая тварь сошла с ума на свой лад. Животные погибали, откусывая себе лапы и отрывая хвосты, разбивая головы об стены. Рыбки бились о гальку в аквариуме. Кошки дико выли, а многие, наоборот, впадали в ступор и отказывались есть. Другие ходили с пустыми глазами по квартире, шатаясь, натыкаясь на стены и предметы, гадя под себя. Как-то раз кошка заживо сожрала другую, причём последняя мурчала и жмурилась от удовольствия, пока не умерла.

Слушая, как сидящий напротив человек со спокойным, даже каким-то ожесточённым лицом описывает мне всё то, что он сделал, я буквально физически ощущал, как седеют мои волосы. Сколько было этих животных?

Понимаете, я думал, что хорошо его знаю.

Ха-ха.

И вот, каким-то образом перепаяв ведущие к динамику проводки, он сумел переключить аудиовыход микросхемки на входной каскад звуковой карты навороченного компьютера, центра его маленькой личной вселенной. Сколько часов машинного времени, сколько труда воспалённого мозга ушло на декодирование сигнала, я не представляю. Но Коля — парень неглупый, совсем неглупый. И очень упорный. Он получил сигнал в чистом виде. Набор импульсов, частот и длин волн. Он не был звукорежиссёром, зато был математиком — и этого хватило с лихвой. Он понял принцип действия. Полученный «сигнал безумия» (на самом-то деле очень простой, по его словам) он разложил на составляющие, сделал стереоскопическим, усилил, очистил от посторонних шумов, что давала некачественно спаянная схема Майнд Ирэйзера 3000, закольцевал. И перегнал в mp3.

Эксперименты продолжились.

Вы ведь уже всё поняли? Надеюсь. Потому что. Мне всё труднее печатать. Я всё чаще забываю, как выглядит нужная мне буква. Мозг человека... Он гораздо больше. Чем у собаки даже. И процесс «нейрокристаллизации», как назвал его мой друг, идёт гораздо дольше. Это слово я сумел набрать только с пятого раза.

К концу его рассказа чуть побаливавшую с похмелья голову разрывала на части мигрень. В некоторые моменты я словно отключался, забывая, что за человек сидит напротив с таким холодным изучающим взглядом. Иногда я не понимаю, где нахожусь. Пару раз мне начинало казаться, словно я куда-то лечу или падаю, потом очертания предметов снова проступали перед глазами. Вот только часть названий этих предметов я совсем забыл, а попытки вспомнить были мучительны. В левом ухе не прекращался пронзительный писк. Мне было всё хуже и хуже. С каждой. Минутой. Картинка плывёт у меня перед глазами и какие то мушки, мушки. Долго печатать не смогу. Мне страшно. Мне очень очень очень страшно. Кажется, я обмочился.

Что со мной будет? Я стану слабоумным дебилом? Или пооткусываю себе все пальцы, весело хохоча? Вырву глаза, как в ужастиках? Прыгну из окна?

Я мог бы биться башкой о стены. Собственно, я пытался. Отчаяние, ужас. Кажется, процесс уже не остановить. Но остановить можно его. обязательно нужно. Мне уже поздно рыпаться. Хочется вскочить, закричать, бежать, бежать прочь отсюда, далеко, прочь от подступающего безумия и этих грязных вонючих теней облепляющих со всех сторон. Но куда, я побегу, в больницу? Ха-ха. Можно, можно убежать из своего дома, даже из города своего. Но из своего черепа не убежишь. От себя не скроешься как ни рвись. Бесполезно. Я заперт тут ха-ха, заперт в темноте с чудовищем, которое жрёт мои мозги. Заперт. Заперт.

Что такое страх перед безумием? Вы представляете, что это такое? Я не хочу. Пишу это, а клавиши ускользают из под пальцев, и ползут грязные тени застилая сознание. Не знаю, как ещё это описать. Я не хочу. Нужно бороться. Я пытался решать в уме задачки, но сейчас не могу ни одной придумать не то что решить. Повторяю алфавит от конца к началу. Нужно сопротивляться. Должно помочь. Думать! Думать!!! Пишу это, и понимаю что плачу как девчонка. Как же без меня мама теперь? Что ей делать с сыном-дебилом, в коляске по парку возить? Лучше бы я просто умер. Буду печатать пока смогу. Вы должны знать. Должны понять. Я не хочу сходить с ума как все эти кошки.

А знаете, что он сказал мне, ха-ха, когда я спросил, зачем? Что, говорю, я один из твоих экспериментов? Просто так другу дал послушать, бля, свою запись, диджей грёбаный? Не-ет говорит, не просто. Наташа ушла от меня, говорит а ведь ты знал как я её люблю. И что говорю при чём здесь я, за что ты со мной это сделал свинья убийца мразь. Ха-ха, говорит, ха-ха, она ушла к тебе, и я знаю. вы трахались зачем ей книжный червь она прекрасна, она богиня, ей нужен крутой как ты. Она ушла к тебе, Коля брызгает слюной а ты говоришь мне что ты друг. Друг. Это правда, он правда. То есть она, да, ко мне. Ха-ха. Хахаха. Говорю прости коля. Не надо так коля. Расцарапал себе весь лоб, бью по голове не помогает. Плачу, плачу. Он сказал я сука. И за это вот. И мне вот. Ей он позвонил, дал послушать. Это. Нейрокрист. Неирокри. Сделал то же самое. А я сука. А я не хочу.

Хочу думать. Но всё забываю. Слова забывать, вещи. Пожалуйста не надо. Не знать. Как? Сказал что сука я и что все. что всем дать послушать. радио. интернет. что все и так идиоты хуже не будет хаха. он сказал хаха много много раз а голова всё тяжелее не понимаю забыл как зовут его меня. его остановить а я сука. сука это собака. это помню. сука собака и я сука тогда я собака вот хорошо надо думать надо писать и думать хаха я собака гав. я собака гав он сказал. наташа бластер и я собака все сойдут. хочется спать. хорошо собака собаки говорят гав я гав я гав. гав

гав

В последнее полтора десятилетия стало значительно легче заполучить именно то, что ищет человек, благодаря нажатию нескольких клавиш. С появлением интернета объявились и методы, позволяющие использовать компьютер для манипуляций с реальностью. Информационную благодать от пользователя едва ли разделяет поисковая система, и человечество достигло исторического момента, когда представить себе жизнь в ином свете стало уже невозможно.

Тем не менее, поколением назад, когда английские слова "streaming" и "torrent" можно было применить разве что в разговорах о водных ресурсах, люди встречались лицом к лицу, чтобы организовать собрания, посвященные обмену программным обеспечением, торговле играми и приложениями на пятидюймовых дискетах.

Конечно, большую часть времени встречи были для бережливых и общительных индивидов лишь способом перепродать популярные видеоигры, вроде "King's Quest" и "Maniac Mansion" таким же, как и они сами. Впрочем, некоторые из ранних компьютерных талантов принимались за разработку собственных компьютерных игр для их распространения в кругу знакомых, в свою очередь готовых передавать плоды их трудов всё дальше и дальше, пока, если игра оказалась занятной и хорошо проработанной, она не займет свое место в коллекции поклонников протяженностью на всю страну. Представьте себе это как аналог вирусного маркетинга из восьмидесятых.

Бледная Луна, с другой стороны, никогда не выбиралась дальше Береговой Линии Сан-Франциско. От всех известных копий давно избавились, все компьютеры, когда-то содержащие файлы, покоятся по частям под слоями грязи и полистрола. Это обстоятельство приписывается некоторым неясным замыслам, выношенным создателем игры.

Бледная Луна была текстовым приключением в духе "Zork" или "The Lurking Horror", появившемся во времена, когда упомянутый жанр начинал скоропостижно выходить из моды. После запуска программы игрока приветствовал фактически пустой экран, за исключением следующего текста:

- Вы находитесь в темной комнате. Лунный свет проникает сквозь окно.

- В углу расположено ЗОЛОТО, наряду с ЛОПАТОЙ и ВЕРЁВКОЙ.

- На востоке есть ДВЕРЬ.

- Команда?

Так начиналась игра, которую один автор фанатского журнала, давно вышедшего из выпуска, описывал как "загадочную, нелепую и абсолютно неиграбельную". Поскольку единственные принимаемые внутриигровые команды были ПОДНЯТЬ ЗОЛОТО, ПОДНЯТЬ ЛОПАТУ, ПОДНЯТЬ ВЕРЁВКУ, и ПОЙТИ НА ВОСТОК, игрока вскоре встречали такие фразы:

- Забирай свое вознаграждение.

- БЛЕДНАЯ ЛУНА УЛЫБАЕТСЯ ВАМ.

- Вы в лесу. Перед вами три пути, ведущие на ЮГ, ЗАПАД, и ВОСТОК.

- Команда?

Тем, что быстро взбешивало пользователей, игравших в игру, была озадачивающая и забагованная природа второй сцены - лишь один из выборов по направлению был правильным. Например, в данном случае, любой отличающийся поход от оного на ВОСТОК приводил к зависанию операционной системы, вынуждающем пользователя вручную перезапускать весь компьютер.

Более того, все прочие экраны, похоже, просто повторяли вышеприведенный текст, с одним отличием: доступными направлениями. Ещё хуже было то, что стандартные команды текстовых приключений оказывались бесполезными, единственными не связанными с передвижением действиями были:

ИСПОЛЬЗОВАТЬ ЗОЛОТО, которое приводило игру к показу сообщения:

- Не здесь.

ИСПОЛЬЗОВАТЬ ЛОПАТУ, после которого появлялось:

- Не сейчас.

И ИСПОЛЬЗОВАТЬ ВЕРЁВКУ, которое выводило текст:

- Вы уже это сделали.

Большинство игроков прошли только на несколько экранов вглубь программы до того, как им надоедали постоянные перезапуски, и они выбрасывали диск в отвращении, в будущем описывая видеоигру как претенциозную шутку. Однако среди гиков мира компьютеров всегда будет неизменной одна черта, не смотря на протекающую за окном эпоху: некоторые люди, использующие их в своих целях, обладают слишком большим количеством свободного времени на руках.

Молодой человек по имени Майкл Невинс решил узнать, есть ли в Бледной Луне нечто большее, чем попадается на глаза. Через пять часов и тридцать три экрана, пройденных методом проб и ошибок, ему наконец удалось заставить игру показать ему отличный от предыдущих случаев текст. Надписи в новой зоне были следующими:

- БЛЕДНАЯ ЛУНА ШИРОКО УЛЫБАЕТСЯ.

- Путей больше нет.

- БЛЕДНАЯ ЛУНА ШИРОКО УЛЫБАЕТСЯ.

- Земля сыра.

- БЛЕДНАЯ ЛУНА ШИРОКО УЛЫБАЕТСЯ.

- Здесь.

- Команда?

Прошёл ещё один час до того, как Невинс наткнулся на корректную комбинацию фраз для дальнейшего прогресса; ВЫРЫТЬ ЯМУ, БРОСИТЬ ЗОЛОТО, а затем НАПОЛНИТЬ ЯМУ. Это делало на экране доступным сообщение:

- Мои поздравления.

—— 40.24248 ——

—— -121.4434 ——

После чего игра отказывалась принимать команды, вынуждая пользователя перезапустить компьютер в последний раз.

После некоторого размышления, Невинс пришел к выводу, что числа были координатами широты и долготы - указывающим на Лассен-Волканик неподалёку. Руководствуясь скорее свободным временем, чем интуицией, Невинс поклялся добраться до самого конца Бледной Луны.

На следующий день, вооруженный картой, компасом, и лопатой, он прошел по тропам парка, замечая в удивлении, как каждый сделанный им поворот соответствовал тем, что он выполнял в игре.

Хоть он сначала и жалел о том, что он тащил тяжелое приспособление для раскопок на своем горбу, схожесть пути лишь усиливала его предположение о том, что в конце путешествия он столкнется лицом к лицу с поспешно закопанным сокровищем.

Выбившись из сил после изматывающей дороги по координатам, он был приятно удивлен, когда заметил небольшой бугорок на поверхности земли. Копая по зову своего сердца, вам будет абсолютно очевидно, почему он отшатнулся назад, когда конец его лопаты коснулся не до конца разложившейся головы светловолосой девочки.

Невинс немедля доложил о ситуации властям. Девочку опознали как одиннадцатилетнюю Карен Полсен, признанную пропавшей без вести в полицейском департаменте Сан Диего полтора года назад.

Были сделаны многочисленные попытки выйти на след программиста Бледной Луны, но фактически полностью анонимная "мёртвая зона" легального мира, в которой действовало сообщество обмена программным обеспечением, привела ко многим тупикам.

Известны случаи, когда коллекционеры предлагали шестизначную сумму за оригинальную копию игры.

Остальная часть тела Карен так и не была найдена.

— Это он?

Президент взглянул через стеклянную стену на человека в красном пиджаке и коричневых брюках, меряющего шагами помещение.

— Да. Он до сих пор не совсем понимает, зачем мы пригласили его сюда.

Губы лидера североамериканской державы еле заметно искривились.

— Неудивительно.

***

Сам профессор Антониус был не то что удивлён, а пожалуй что несколько раздражён. Ещё недавно он был на симпозиуме по стратегическим задачам освоения дальнего космоса, доказывая непрактичность и пустую претенциозность некоторых обрисованных общественности проектов. Несколькими часами позже он сидел в уютном кафе этажом ниже в окружении коллег, расслабившись и благодушно философствуя на отвлечённые темы. Но неожиданно в разгар шутливой беседы к нему подошёл невысокий человек в сером, предъявил документы и вежливо попросил последовать за ним.

Профессор Антониус не осмелился воспротестовать. Быть может, сказался впитанный вместе с кровью матери-славянки пиетет к властям.

— Садитесь, — вымолвил наконец человек напротив. Человек, которого учёному его скромного ранга едва ли суждено было когда-то видеть вживую.

Он помолчал немного, барабаня пальцами по поверхности зеркального стола.

— Вы занимались рассмотрением проекта добычи минералов астероидного пояса?

— Занимался. — На мгновение профессор поколебался, не добавить ли «мистер президент». — Проект оказался в настоящее время бесперспективным, как я убедительно показал на ряде примеров. Искусственный интеллект, на который возлагали столько надежд, не способен справиться со многими непредсказуемыми ситуациями, неполный список которых я представил собранию. Отдельную проблему представляет саморепликация, точность которой при заданных условиях...

Пытаясь переводить свой доклад с научного языка на обыкновенный, профессор не мог отогнать назойливое чувство недоумения.

С каких это пор лидера Соединённых Штатов Америки интересует добыча минералов на астероидах, этот сугубо теоретический проект, разработанный гиками и попавший в топ обсуждения на волне популизма? Даже если вдруг в США и вообще на Земле исчерпались некие стратегические ресурсы, повод ли это вызывать его, профессора Антониуса, для беседы с самим президентом?

— Коллеги говорят, что вы были не очень-то довольны содержанию собственного доклада, — негромко заметил президент, перелистывая какие-то бумаги.

Профессор поморщился.

— Я думаю, мало кто идёт в космическую отрасль с изначальным намерением тормозить освоение космоса, мистер президент. Будь результаты моих исследований иными, я бы обрадовался этому сам.

Президент задумчиво кивал, перебирая бумаги. После чего неожиданно спросил:

— А о чём вы беседовали с коллегами этажом ниже, по окончании доклада, если не секрет? Извините, если я несколько бестактен...

— Ах, это. — Профессор невольно покраснел. И утёр от пота взопревшие губы. — Обычный неакадемический трёп, как бывает у нас. Вначале мы шутливо обсуждали старые титаномахические проекты освоения космоса, вроде взрыволётов. Потом перешли к обсуждению корабля поколений как концепции. Хокинс сослался на хрестоматийную историю с «Биосферой-2», давним экспериментом по попытке создать замкнутый круговорот органических веществ под стеклянным колпаком, как на доказательство того, что сама идея «судна поколений» хрупка и неустойчива.

— Вы заявили, что основной проблемой «корабля поколений» является проблема не техническая и не биологическая, а социальная.

Президент не спрашивал. Он утверждал.

— Ну... да. — Профессор вяло дёрнул рукой. — Психология и социология вне сфер моей компетенции, сами понимаете, это была просто вольная болтовня за рюмкой кьянти.

— Но высказанные вами предположения были достаточно здравыми.

— Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы изображать Капитана Очевидность, — с неожиданной язвительностью откликнулся профессор Антониус. — Каждому видно, что любой человеческий социум представляет собой нечто трудноконтролируемое. Если бы на Земле всегда была кнопка, нажатие которой может уничтожить Землю или заставить её лететь в обратную сторону вокруг Солнца, её бы нажали уже десять тысяч раз, несмотря на последствия. Любой корабль поколений, пущенный к звёздам, летящий века с тысячами людей на борту, скорее взорвётся или повернёт назад — хотя бы попытается повернуть — чем выполнит задачу в соответствии с намеченным. Уравнения психоистории пока остаются лишь мечтой, а возможное противоядие — строительство фундаментального режима со священной идеологией на борту — так же ненадёжно, как и все попытки построить тоталитарный режим на Земле.

— В вашем голосе слышно разочарование, — заметил вполголоса президент.

Потянувшись рукой к шкафчику, он извлёк оттуда бутылку со светлым золотистым напитком и пару бокалов, после чего кинул на собеседника вопросительный взгляд. Профессор Антониус кивнул, немного помедлив.

— Понимаете, верхом иронии является то, что строительство корабля поколений теоретически лежит как раз вполне в пределах наших представлений о науке и технике. Для этого не требуется ни экзотическая «тёмная энергия», как для варп-двигателя Алькубьерре, ни аннигиляционный распад, ни решение задачи по нейтрализации бесчисленных водородных частиц, заполняющих мировое пространство. В принципе мы могли бы сконструировать подобный корабль, пусть и не в текущем, но в следующем веке.

— Практично ли это? — задал вопрос президент ничего не выражающим тоном. — Вы рассуждали о нерентабельности добычи минералов в астероидном поясе.

Рука профессора Антониуса снова слегка дёрнулась. Тематика разговора заставила его отчасти позабыть, кто перед ним, он снова ощущал себя в кафе пред коллегами.

— Посылка дронов в астероидный пояс не расширяет ареал жизнедеятельности человечества. Жизнь на отдельной планете подобна хранению яиц в одной корзине... мистер президент, — добавил он.

Собеседник слегка усмехнулся. Краем рта.

— Некоторые возлагают надежды на освоение Марса.

Профессор склонил голову.

— Марс и вправду является единственным хотя бы теоретически достижимым для нас плацдармом в Солнечной Системе на данном этапе нашего развития. Особенно если отказаться от химеры «прогулок под открытым небом», сделав ставки на цивилизацию гиперурбанистического типа, цивилизацию закрытых помещений, метро, подземных пещер и гидропонных фабрик.

Он замолчал на некоторое время; помолчал, смакуя золотисто-светлый напиток, и сам президент.

— Ну, а чего коснулся ваш разговор дальше? — осведомился президент совершенно будничным тоном, как случайный собеседник в баре. — Говорят, что вы затронули... э-э... откровенно беллетристические темы.

Профессор Антониус невесело ухмыльнулся.

— Это всё опять из-за корабля поколений. Дюплесси ввернул в обсуждение идею корабля яйцеклеток и сперматозоидов, которые в замороженном виде доставляются к цели и сливаются воедино лишь на месте, после чего новорожденные проходят через процедуру автоматического воспитания. Выслушав пару едких реплик относительно того, ИИ какого уровня для этого необходим, он попытался усовершенствовать идею, предложив, чтобы на борту всё время жило человек десять, периодически выращивающие себе сменщиков и в конце полёта создающие колонию, — дескать, психическое состояние десятка человек этому самому десятку будет проще контролировать, — но его подняли на смех.

Потянувшись к бокалу, он отпил немного сладкой золотистой жидкости.

— Моё ответное саркастическое предложение было в духе этих старомодных голливудских фильмов. Дескать, если люди на самом деле взрывоопасны для перевозки, если за тысячелетия полёта они гарантированно уничтожат корабль или себя, так упакуем же их абсолютно надёжно, как яйца в сетке.

— Анабиоз? — поднял брови президент.

— При нынешних технологиях невозможно, — огорчил его профессор Антониус.

— Тогда что вы подразумевали под укладыванием яиц в сетку?

— Именно то, что и написано на упаковке. Обездвиживание людей, лишение их возможностей причинить какой-либо вред как себе, так и кораблю.

Насладившись недоумением собеседника — наполовину наигранным, скорее всего, — профессор пояснил:

— Видите ли, состояние тел и мышц может поддерживаться автоматикой на должном уровне без физической активности как таковой. Размножение как таковое тоже может быть автоматизированным процессом. Развитие же разума, общение и остальные функции могли бы осуществляться при помощи коммуникационной сети корабля, формирующей что-то вроде виртуальной реальности ради связи между членами экипажа.

— Не скучно ли это, лежать годами в оковах с виртуальными шлемами на лбу? — Собеседник снова иронически вскинул брови.

— Скучно, — отпив ещё немного жидкости из бокала, признал профессор. — Скучно. В том случае, если ты знаешь, что находишься в виртуальности.

Президент помолчал. И стукнул пальцами по столу.

— Теперь я понимаю, о каком старомодном голливудском фильме вы говорили. «Матрица».

— Именно так, — шутливо склонил голову профессор. — И, если уж вы привели в пример этот фильм, замечу, что описанный там расклад является едва ли не наилучшим решением для корабля поколений. Если человек не знает, что он находится в виртуальной реальности, он не захочет её покинуть. Если человек не знает, что он на корабле поколений, он не захочет его сломать.

— Но разве наши технологии позволяют создать столь совершенную виртуальную реальность? — пожелал узнать президент. — Мне казалось, вы стараетесь оставаться в рамках реалистичных, земных технологий.

Профессор иронично хмыкнул.

— Совершенную? Зачем? Если бы на вас с рождения надели виртуальный комбинезон и очки, демонстрирующие вам иллюзорную реальность в чёрно-белом свете, вы бы никогда и не догадались, что существуют другие цвета.

Он прищурился:

— Более того, именно непохожесть виртуальной реальности корабля на настоящую увеличивала бы его безопасность, повышала лимит надёжности. Чем меньше человек представляет себе внешнюю действительность, тем хуже он будет в ней ориентироваться и тем меньше ущерба сможет нанести — в том маловероятном случае, если из-за сбоя сети или по каким-то ещё причинам выпадет из виртуальности. Поэтому практичней вылепить виртуальную реальность по небывалым, может быть, даже по сказочным шаблонам, чтобы у людей в ней не было ни малейшего представления о законах реального мира, но чтобы тем не менее в ней мог формироваться разум.

Президент повертел в руке ножку хрустального бокала.

— Но... не подведёт ли это на финальном этапе полёта? Что может сделать в пункте назначения колония, состоящая из людей, воспитанных миром сказок?

— Ещё один циничный момент того застольного трёпа, — улыбнулся профессор.

— То есть?

— Во-первых, на борту вполне может присутствовать узкая группа привилегированных в своём роде людей, целиком или отчасти знающих происходящее и способных подготовить к нему экипаж. Они могут управлять виртуальной реальностью, меняя по необходимости её законы и контролируя переплетения судеб. В отличие от традиционного случая с кораблём поколений, у группы этой будут по-настоящему веские психологические мотивы хранить тайну и защищать цель полёта. Желание сохранить власть и доступ к виртуальным богатствам.

Президент опустил было бокал на столик, но так и не донёс до него руку.

— А во-вторых?

— В этом — второй циничный момент. Как я уже сказал, законы виртуального мира могут с каждым поколением, приближающимся к цели, понемногу меняться, — вновь улыбнулся, теперь уже несколько виновато, профессор. — Если первоначально виртуальный мир может быть относительно дружествен к людям, как бы компенсируя им моральные затраты вынужденного или добровольного путешествия, то с течением времени он должен жестчать. Коли первоначально законы виртуального мира могут быть далеки от реальности и вообще быть больше ориентированы на воспитание морали, чем на воспитание разума, то в последние века полёта они должны становиться всё более реалистичными и требующими приложения всё больших умственных усилий — чтобы люди были готовы к выполнению миссии.

Кинув взгляд в свой собственный бокал и не обнаружив там жидкости, профессор вздохнул:

— Изгнание из рая неизбежно, на смену единорогам и феям когда-то приходят точные законы физики.

— Красиво.

Обронив эту фразу, президент помолчал несколько секунд, как будто переваривая только что услышанное. После чего — со странной для своего статуса нерешительностью — кашлянул.

— Вы, наверное, гадаете, зачем я пригласил вас сюда. Всё дело в том, что я хотел показать вам кое-что.

Он щёлкнул пальцами и всё исчезло.

***

Сделав нечеловеческое усилие воли, сражаясь с охватившим его во тьме паническим страхом, профессор Антониус сумел с невероятным трудом несколько раз моргнуть, возвращая ясность зрения.

Он лежал в продолговатом помещении странной формы, выпуклом и вогнутом одновременно, стены которого словно не подчинялись логике, творя странные вещи с его мозгом.

Профессор вытянул вверх дрожащую руку.

Та расплывалась перед глазами. Каждый палец был отчётливо виден лишь при направлении на него взгляда — и тут же становился туманным облачком, стоило лишь отвести взгляд.

«Квантовые законы на макроуровне?» — мелькнула в его уме безумная мысль.

Тут рядом что-то заскрежетало.

— Мы действительно представляем собою довольно узкую группу, профессор. — Голос президента, исходящий из устройства на соседней стене, был гулок и искажён, но в целом узнаваем. — Поэтому нам периодически требуется пополнение.

— П-пополнение?.. — еле слышно проговорил профессор и не узнал своего голоса сам.

— Люди, способные осознавать истину. И не сходить от этого с ума.

Стена над профессором исчезла — или растаяла? Нет, с невольным успокоением подумал он, это всего лишь экран. Потому что если бы...

Экран демонстрировал бездонную космическую черноту с дрожащими кое-где точками звёзд.

— Добро пожаловать на борт корабля поколений реального мира, профессор Антониус. И полёт этого корабля, — тут голос президента дрогнул, — уже близок к завершению.

Эта страшная херня началась с того, что я по пьяни оказался в этом сраном здании! Явно заброшенное, в девять или одиннадцать этажей (не сосчитать, сука, никак!), с пустыми развороченными рамами вместо окон, торчащее посреди самой настоящей задницы — ну нахера, нахера я сюда полез?!

Впрочем, теперь уже без разницы: нахера, почему и как. У меня осталась последняя спичка. Что будет потом? Ох, сука, лучше бы даже и не знать…

А тот вечер, в который я и попал сюда, был самым обычным вечером. Как говорится, ничто не предвещало беды, и ярко солнышко светило. Точнее, догорало на небе. Ну а я сначала принял пива, а после в ход пошла тяжёлая артиллерия — ядрёная самогонка бабы Дуси.

Да-да, самогоночка. Конечно, я думал и над этим вариантом. Ну, что во всём этом виновата она. Вот только прошло уже дня три, не меньше, а значит её эффект сошёл на ноль. А если б не моя упаковка из десяти коробков спичек, которую я по пьяной лавочке спиздил у доброй, но рассеянной самогонщицы, мне бы уже давно пришёл кирдык. И это ещё только в лучшем случае.

Баба Дуся… Может быть, это она виновата? Подмешала какой-нибудь бурды, а я тут теперь охереваю! Да нет, вряд ли. Надёжный, проверенный, свой в доску человек. А спички ей всё равно нахер не нужны — старушка не курит.

Дует ветер. Свистит во всевозможных дырах и щелях этого адского здания. Гремит растерзанными скелетами окон. Где-то на верхних этажах опять что-то пизданулось с привычным уже «у-у-ух!». Ну и похер. Подобная хренотень меня уже ни капельки не пугает. Мне даже холод и голод давно похер, не то что…

Ну а в тот вечер я, уже изрядно окосевший, сел не на тот поезд! И это ещё полбеды. Я, хомут такой, вышел хрен пойми где! Ну а как же. Мне ж, бухому, как в песне поётся, и море по колено и горы по плечо.

И вот стою я, значит, посреди чистого поля. Вокруг — ни души, только вдалеке здание это виднеется. Казалось бы, и что? Или иди в лес до ближайшей деревни, авось не заблудишься, или поезда сиди жди, или вообще вон, пиздуй по шпалам, как тот придурок из песни. Но тут в мою пьяную голову пришла «гениальнейшая» идея: мол, круто будет, наверное, забраться повыше, как раз здание подходящее, и поссать с высоты. Мда. Пожалуй, оставлю эту часть истории без комментариев…

Вблизи здание не выглядело зловещим, и предчувствий у меня не было никаких. Только внизу живота пронёсся лёгкий холодок, когда я открывал дверь и входил внутрь. Дверь эта в отличие от окон была целой. Обычная, ничем ни примечательная, синего цвета.

Поднялся я где-то этажа до третьего, ибо уж очень давило на клапан, да там и сделал своё грязное дело. Спустился вниз, открыл дверь, вышел на улицу и… внезапно понял, что стою примерно на четвёртом этаже. Не беда. Провалы в памяти от синьки — наше всё. Я снова спустился, снова открыл, снова вышел и обнаружил себя на этаж повыше. Я повторял и повторял эти нехитрые действия, с каждым разом трезвея и одновременно охреневая всё больше. В конце концов, я устал, сел прямо на пол и задумался.

А что если…

И в следующие несколько часов я попробовал вот что:

— с разбегу, с разгончику, в прыжке, с растопыренными руками, с поднятыми ногами, ползком, сверчком, бочком, ласточкой, морскою волною, древесной змеёю, зайчиком, мальчиком — хрен;

— на первом этаже не было окон, и я, решившись, выпрыгнул из окна второго, а потом и третьего (выше не рискнул) — тоже хрен.

Раз за разом меня упорно телепортировало на различные этажи этого проклятущего здания.

А потом появился он.

Как бы вам его получше описать. Представьте себе карлика. Вот только руки у этого карлика короче раза в два. Да, примерно, как у тираннозавра или как там его. Вместо ног — тоже руки, только не карликовые, а обычные человеческие, ну вот, как у меня, например. Две головы на одной толстой мясистой шее. Жидкие плешивые волосёнки. И большой, раздутый как барабан живот, в котором что-то постоянно лязгало и звенело, словно он был набит какими-то железками или обрезками металла.

— Дядя, дай спичку! — воскликнула его левая голова, и уродец засеменил ко мне, гремя своим брюхом.

— Дядя, дай спичку! — воскликнула его правая голова. Карлик приближался ко мне, а его брюхо продолжало отвратительно греметь.

Потом обе головы закричали хором:

— Дядя, дай спичку!

Голосок у обеих его голов с одной стороны был детским и звонким; а с другой — каркающим и хриплым, как если бы ворона научилась говорить и имела при этом пропитое и прокуренное горло.

А спичку я дал. А кто б на моём месте не дал?

Ух и пересрал же я тогда! Бегал по этажам, кричал, выл — без толку всё!

Только успокоился — опять он: «Дядя, дай спичку!» И я дал. Конечно, может быть, проще было дать этому карлику пизды, а не спичку. Вот только всё внутри замирало и замирает от одного его вида. А уж когда он подходит и начинает «каркать» — послушно даёшь спичку и ничего другого просто сделать не можешь от страха…

И я давал и давал ему спички.

Просто удивительно, как он своими куцыми ручками выхватывал их из коробка. Но выхватывал он их очень проворно, а потом, сука такая, семенил в один из тёмных углов или же упрыгивал туда на своих ногоруках. А там, скорее всего, исчезал, потому что появлялся каждый раз в новом месте, временами не на моём этаже, и тогда я слышал его спускающиеся или поднимающиеся шаги.

Спички карлик брал, конечно же, не по одной, а сразу несколько. Я пробовал давать ему одну или две, но тогда он очень быстро возвращался и опять просил и просил дать ему спичку. Чем больше я давал карлику этих самых спичек — тем дольше он не приходил ко мне. В последний раз я дал ему почти полкоробка. И у меня осталась последняя спичка.

Что карлик сделает со мной, когда заберёт последнюю спичку и мне больше нечего ему будет дать, — я даже и думать боюсь…

Нахер. Просто нахер. Сейчас допишу эту писульку и пойду на крышу. И сигану вниз…

Сиганул. Бэтман недоделаный, бля. Толку — ноль. Я снова здесь.

Что ж…

ЭЙ, КАРЛИК, БЛЯДЬ! ИДИ СЮДА! ЗНАЕШЬ, КУДА Я ТЕБЕ ЩАС ЭТУ СПИЧКУ ЗАСУНУ?!