– Не переживайте так. Это вредно для сердца!
– Поумерь свое самомнение – как жаль, кажется, он хотел сказать «щенок», к сожалению, одумался – художник.
– О смотрите да у нас тут ни как реинкарнация самого Клода Моне.
– Покорнейше благодарю. Желаете могу дать автограф, на вашей – специально затягиваю паузу, последнее слово хлыст, перед ударом должно настоятся – мазне!? – Бешеный пес не человек, весь налет позолоты, культурщины сполз словно старая змеиная кожа, пригвожденная к земле вместе с мольбертом. Глаза на выкате. Ровняется, невзначай бросая взгляд на мой «картон». Замер. Момент экзальтации. Его лицо. Миг озарения. Мой экстаз.
Обожаю пленэры! Есть и другие развлечения.
Лето. Пляж. Алкогольное мохито. Я не люблю пляжи. Бассейны наше все. Бассейны их все. Мир принадлежит им: Скупым, важным, хуям общества! На любой вопрос они готовы дрючить, к любому делу подбираясь как к сочной пизде: топорно, нагло, на сухую. Дрючить, зарабатывать, наебывать – калейдоскоп современности. Ах «Родная речь», сколь прошло лет с публикации: двадцать, тридцать. Теперь я смело могу задать вам уважаемые Петр, Алекандр вопрос: где хваленая основа баснописной морали? Где тот нравственный кодекс? Нет его! Не на нем выросло нынешнее поколение, не на нем теперь растут дети. Ростовщичество – вот новая мораль. Доведенное порой до ярчайших советов «Государя» Макиавелли, оно пугает так же надежно как запоздалый рассвет.
Какие развлечения?! Средства к существованию закончились два дня назад. Живот ноет, затянутый словно в тугой узел, сплетенный неуемным топологом. Кишки жадно прилипают к спине, в воображении представляя собой клубок спаривающихся змей. Не до искусства! Мыкаюсь безрезультатно. Похоже придётся поработать. Такие мысли к тошноте. Я рисую стену. Учитываю последние деньки, квалификация – маляр. Апатичное мироздание, жар солнца, медная кожа ляжек загорелых женщин, они мчат не замечая гения, недостижимо высоки и так непростительно низки. Я люблю женские ноги. Тонкие, изящные, две сужающиеся палочки, они сами словно продолжение тех утонченных дорогих туфель, шпилек, которыми и украшены.
Я люблю, когда эти ножки раздвигаются, обнажая миру ее. Уже нет слов, которые бы не использовали для описания сего сосредоточения похоти и желания. Посему мне остается самое простое, грубое - прямое словно. Прямое как пресловутый немецкий автобан, как границы бывших османских провинций, намалеванные на карте лихими колониальными амбициями англичан, при помощи линейки и без фантазии. О да мое слово такое же прямое, но вместе с тем оно не лишено своей, истиной красоты: Пизда.
Разве можно что-то плохое назвать таким четким и емким словом – пизда.
Всем пизда! – ах как убого и всепоглощающе одновременно. Словно усталый, замаявшийся всем и каждому объяснять какое «блюдо» сегодня подают в переулке за Мулен-Руж, он, гарсон местного дома терпимости, раз и навсегда объявляет: Господа сегодня, и на веки вечные, у нас для всех – пизда!
Иногда вечером, медные загорелы ляжки черноморских Афин снисходят со своего Олимпа, к бедному артисту. Все для того чтоб гений владел их пиздой. Тогда украдкой, словно вор, бывает что так и есть, я действительно ворую их у собственных мужей, ворую их верность и честь с наглостью свойственной героям Леблана, и вот тогда украдкой мы занимаемся любовью, как актом, лишенным глагола. Глагола так долго искомого литературой и так быстро найденного великим русским мужиком. Мы ебемся, что значит занимаемся еблей – в самом животном и примитивном смысле.
Моя «работа» дни напролет. Денег нет. Вот так скупо. Нелепо. Отвратно.
– Господи пошли на этот берег саранчу. Изгрызть, пожрать самодовольные, лощеные рожи – Рожи, да. Вот они, винтики бытия, покорные челобитцы. Как медведи в спячке месяцами. Потом миг, ничтожный миг счастья. Как можно так жить? Жизнь ли это? Существование! И тот миг – спячка. Лежачая, тающая жиром, всепробивающей вонью пота, впитываемая золотым песком – спячка. Не нахожу слов описать всю глубину раздражения их рожами.
Сегодня спиздил карту. Так сказала подруга. Ее. Я придерживаюсь тезиса заимствование. Вернул вечером, она не злилась, потратил то всего ничего. Пару обновок. К тому же остался в номере. Признаться, она меня «подлечила». Получилось все хорошо, по-деловому. Я таскаюсь с ней. Она лелеет меня. Нам обоим доставляет удовольствие косые взгляды. Награждали нас нещадно:
– Он с вами только из-за денег – проходящая пуританка, не смогла сдержать праведный порыв, поделившись мнением со всеми столиками веранды.
– Господи милая, мне пятьдесят два. Ну конечно из-за денег! Хвала покойному мужу, у меня их много – мы смеемся, целуемся, все таращатся. Умница, одной репликой сделала наш день.
Денег и правда много, как и знакомств. Ох, Лара, низкий поклон тебе, без преувеличения ты открыла занавесь.
Признаться, с момента отлучения впервые осознал, как изголодался по светскому обществу. Клубы и приемы, завтраки и рауты, кофе и шампанское, манерность и оргии, омлет и кокаин, смех и интриги, искусство и посредственность.
Определённые отличи от столичного уклада есть. Ключевое, оно же самое болючее – не летают самолеты и не едут поезда. Нет поезда как раз едут. В сраку поезда.
В целом меня приняли. Из плюсов, богемы здесь с наперсток. Даже непривычно, вместо конкуренции атмосфера умеренно дружеская. Кажется, я размяк.
Никос, на самом деле Никита, чего он никогда не простит родителям, работает на радио с тривиальнейшим названием – «Море». В свободное время подрабатывает ведущим мероприятий. Будь то свадьба или корпоратив, неважно, Никос знаменит тем, что матерится на всех своих работах. Ах как он матерится. Произнести “блядь” так чтоб на свадьбе улыбнулась даже старуха, заставшая царя – искусство!
Мы друзья, спелись и спились. Я заболел: озноб, кашель, температура. Слишком много времени под открытым небом. Он предложил свой дом, свой замок похоти и разврата – перевалочным пунктом. Пару раз я ночевал у него. Но спасть с ним невыносимо, половой гигантизм Никоса притча во языцех. Вчера, со свадьбы на которой он был ведущим, а я больной, исполнял роль диск-жокея он притащил пьяную, заблеванную подружку невесты. Мне бы отдохнуть, выспаться, не слушать ее заунывного воя, напоминающего скрип старой деревянной, рассохшейся оконной рамы, покачиваемой осеним ветром. Разве можно так стонать – какое уныние! Ночью за ней пришли, я слышал из своей каморки. Утром Никос рассказал – невеста. Он выебал и ее.
Здоровье пошло на поправку. Август перевалил за средину. Жаркие летние деньки сменились, казалось бы, приятной дневной прохладой. Ночью приятности нет. Промозглый холодный ветер пробирает до поджилок, пронизывая куртки, рубашки и душу. Словно живой он не желает дуть ровно, выискивая свою невинную жертву в любых закутках, механически сдирая с тела последнее летнее тепло, так же упорно как кипящий бульон сдирает мясо с кости.
Зима катит в глаза – мне пора подумать о жилье.
Мне помогли, впрочем, не бесплатно. Договор – живу и делаю ремонт. Деньги их, руки мои. Конечно же я соглашаюсь. Боги спасибо, что плодите Обломовых. Ремонт, как можно посмотрев на меня единожды, поверить, что для меня багет не аппетитная французская булка. К тому моменту, когда поймут я … впрочем, неважно: жилье и деньги, удачней не придумать.
Ливень такой плотный, что от его тяжести гнуться спины редких неудачливых прохожих. Словно неестественный, нарушающий законы, придуманные яблочным гением, он тяжелым напором льется из пустоты. Они требуют, плати налоги – мы даем тебе воду. Жалкие лгуны, вода бесплатна – когда нам грустно, она течет с неба.
Мне нравится лежать в горячей ванной наблюдая через огромное специально установленное для того зеркало, как они несчастные мокнут под проливным дожем, как ругаются на проезжающих мимо, окатывающих их ледяной, грязно-желтой жидкостью, автомобили. Так просто, что даже думать об этом странно, и все же моралистам посвящается: им скверно и от того мне благодатно. Нужны ли еще измышления о том, что я не желаю им лиха, нет не нужны, ибо все мы люди и всем понятно: тебе плохо и от того мне хорошо.
С верою и бдением Лимоновских заветов, взглянув вверх в мое окно, все в том же большом зеркале они могут увидеть меня голого, окутанного пенкой и горячим паром.
Лера пришла за какой-то хуйней. В проеме отделяющим священный храм дома Каллиопы, личного маленького Парфенона богини, от неуютной сырости коридора, в котором обитают призраки, а что еще хуже периодически шаркает мамаша хозяина квартиры, застыла она.
Словно из другого плана бытия, паутины запутанного мироздания, осколками трескающейся вселенной она ворвалась в мой мир обдав нагое тело холодом лестничных сквозняков и теплом вожделения.
Императрица, ты ли это? О Мессалинна, ждал я лишь тебя.
Леру интригует моя нагота. Нет места на ее лице конфузам и удивленьям, в свои пятнадцать уж опыта не в меру. Она спокойна, владелица того деланного лица, достойного самой Мата Хари. Того самого приобретаемого женщиной познавшей боль и победу, унижение и экстаз. Лицо – маска. Лицо – загадка. Лицо – желание?
Я улыбаюсь, поднимая верхнюю губу обнажая зубы, свой хищный оскал охотника. Оскал в гипнотический в силе не утупает Стокеровскому кровососу. Лера не Люси, и я не ловец, это рефлекс. Вмете с губой поднимается член, в ответ она улыбается. Ему и мне.
Я веду в свою самую пустую комнату. Огромная полка размером, превосходящая все мыслимые необходимости, несет на себе разорванную пачку кофе, несколько недопитых бутылок коньяка, оставшихся с прошлой попойки, пару фантиков от конфет, гнилой лимон и неизвестно откуда и для чего взявшуюся соль.
Лера, потрясающа, застывает у стены, где свалены мои работы и более не замечает ни чего, даже меня. С уверенностью хозяйки (ах будь же моей госпожой, я буду твоим крепостным), она отодвигает рамы пока не доходит до вишенки.
Одно слово, один выдох – гамма эмоций.
Она приглашает меня к ним в гости. Ужин. Ее супруг строитель, но у него есть хобби он актер озвучания. Как пафосно – актер озвучания: он уныло надиктовывает текст пред сном. Актер? Актеришка!
Он много рассказывает о своей работе и о своем «маленьком» увлечении. Хорошо, что он много говорит иначе пришлось бы мне, полить его грязью, зловонней самого сакрального Ганга. Мне приходится осекать себя: «Саша, не забывай, как все закончилось в Москве! Больше бежать не куда!». Логика их сильная сторона, она для них, для хуев. Он хуй – крепкий уверенный в себе, напирающий на жизнь - хуй. Скоро, когда я узнаю ее историю, мне откроется причины ее интереса к хую. Пока что, сие – тайна.
Его заискивания с искусством насквозь пропитаны фальшью и компромиссами. Поди угадай что хуже. Его слова – малярийный комар ворвавшийся в ухо, они ввинчиваются в голову раздражая само мое существование. Заставляют меня криво ухмыляться, выискивая в дырявой словно дуршлаг памяти те самые ответы, которые можно применить вне зависимости от контекста.
– Как интересно. – скорее несите раскаленный воск, пора изжить тварь, мне впору думать.
Он размышляет о Пушкине. Я доведен до отчаянья.
– Вам нравится Пушкин? – вопрос уловка, он святой, какие могут быть ответы. Можно дружно ненавидеть власть, презирать руководство и политику, ругать все принятые решения. Нельзя порочить святых! Мое отчаяние!
– Посредственность – его глаза ползут на лоб. Такого он не ожидал. Все чтоб встать поперек. Он ждет, когда я обосную. Поди попробуй. Слово сказано – ужи не крутятся как я, на тех сковородах.
И о прости меня Великий! Нашли Дубровского, Онегина и Таню Ларину в придачу. Пусть мучают меня во снах, и поделом. Но как никто постигнуть должен ты: он Жорж, она Наталья. И именем твоим священным, я с чувством трепета в руках сражаюсь! Иль поменялось все, и я – коварный Геккерн. Смиренно... Прошу я у тебя прошенья, но слово сказано и аргументы в путь.
– Легко владеть, словом, когда ты его творец – противно, до колики в боку, по коже не мурашки, заменены на адских муравьев. Пробегая те волной, оставляют сотни не заживляемых укусов. Хватит ли бойлера отмыть грязь звуков рта?
Она приходит мне на выручку.
Она – что за слово. И, Лера – разве достаточно? Дорогая сука – может так? Она дорога, и сучности без меры. Нет, нет – не то. Пятнадцать лет, рост где-то метр шейсят-два, глаза с чарующей грустинкой оттенком крема для богатых BS2660-3042, и кожа тепло-бежевого цвета, и волосы с каштановым отливом, казалось бы, небрежно кучерявятся, как водопад они спадают. Схожесть есть, запахом той небулы, марева-пятна, где падающие струи врезаются в подножье, разбиваясь и унося микроскопические холодные частицы вдаль, распространяя вкус свежести и гор. Так с ней – сладковатый запах секса, то запах ее тела, и бледно-розовых губ, а где-то ниже запах вагины. Ах, сколько сил укрыто в небрежности формальной. Три дня и я узнаю. Она придет позировать ко мне. Лера!
Каждый найденный полутон ее ареол, для меня праздник. Работа сделана, лишь на сегодня. Продолжим позже.
Мы мастурбируем усевшись друг напротив друга. Она не видит в том измены.
Никос, не согласен: – Ты пока что ее не трахнул.
Его умозаключение ясно. Никос мало кому об этом говорит, но у него тоже есть любовь. Женя, соведущая его шоу на радио. Женя, по мнению Никоса не самая желанная из женщин. И по его же словесной градации возможностей, он мог бы "раскрутить" ее за два неполных дня. Однако, когда-то давно он решил этого не делать. Женя – благочестивый сосуд в его грязной непристойной жизни. Удачный брак, разве что с бытовыми сложностями, извечный позитив и неуемная доброта. По мне все перечисленное граничит со скукой столь же мощной как лавины в Альпах, замеченные нашим солдатами под предводительством тезки Суворова, а ранее карфагенянами дерзнувшими бросить вызов столице мира. Никос согласен со мной от части. Мне его доводов не понять, но я принимаю саму идею – чистоту женщины неопороченной соитием с смотрящим, то есть со мной.
– Как только, так сразу, и я тебя сука, уверяю – ты забудешь ее через день!
– Ты может быть прав! – он прав. Прав! В его словах так много истин. Значит ли это, что я отступлюсь. Конечно нет. Я буду владеть ей и ее пиздой.
