У нашего народного поэта (а по-другому Сергея Есенина и не назовешь) очень много стихов положено на музыку. И список продолжает пополняться год от года. В последнее время все чаще за его тексты берутся отечественные рокеры.

Вот и стихотворение «Пой же, пой» 1923 года превратилось в шикарный рок-хит. Даже дважды. Свои песенные версии представили группа «Кукрыниксы» группа The Retuses. Не беремся сказать, у кого получилось лучше, все зависит от музыкальных пристрастий.

Давайте мы вам приведем начало этого стихотворения:

«Пой же, пой. На проклятой гитаре

Пальцы пляшут твои вполукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг.

Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь — зараза,

Я не знал, что любовь — чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Пой, мой друг. Навевай мне снова

Нашу прежнюю буйную рань.

Пусть целует она другова,

Молодая, красивая дрянь….»

Если вдруг возникнут вопросы по орфографии, то «другова» — не наша ошибка, так и было написано в оригинале. Что за женщина здесь имеется в виду, ценители творчества Есенина прекрасно знают. Это Айседора Дункан, которая в это время как раз была женой Есенина. Отношения у них были бурными, все искрилось и полыхало, так что накал этих строк вполне понятен.

А вот к кому обращается Есенин, кого просит петь, кого называет «последним, единственным другом», — это уже не так известно. Однако подсказка есть. В черновиках начало четвертой строфы выглядит немного иначе. Там написано следующее:

«Пой, Сандро, навевай мне снова

Нашу прежнюю буйную рать.

Пусть целует она другого

Изжитая, красивая…»

Последнее слово приводить не будем, и так догадаетесь. К тому же нас здесь в первую очередь интересует загадочный Сандро. Кто это такой? Знаете какого-нибудь Александра в есенинском окружении?

Литературоведы знают.

Это Александр Кусиков, поэт, младший друг и соратник Есенина по «Ордену имажинистов». В начале двадцатых годов их было четыре закадычных друга — Есенин, Мариенгоф, Шершеневич и Кусиков. Сергей, Анатолий, Вадим и Сандро. Кусикова все окружающие обычно звали именно так — Сандро. Почему? Потому что по национальности он был армянином (настоящая фамилия Кусикян).

В январе 1922 года Александр Кусиков уехал из Советской России по ходатайству Луначарского. Вроде как в зарубежную командировку. Но обратно он уже не вернулся. Однако с Есениным они еще успели увидеться — летом 1922-го, когда Есенин путешествовал по Европе. Вместе они приехали в Париж, а дальше Есенин отправился в Америку.

Спустя несколько лет, узнав о смерти друга, Кусиков написал:

«Еще не приспело говорить об Есенине в целом. Мне — особенно. О поэте? Но наша долгая, почти неразрывная дружба заслоняет пока все, кроме личного. Еще предо мною, во сне и наяву, не один из самых талантливых русских лириков, Сергей Есенин, а Сережа, ласково улыбающийся, Сережа страдающий, Сережа буйный…»

Источник: Литинтерес

Однажды юный Мариенгоф сочинил поэму "Гимн гетере", которую с чувством прочёл отцу. Борису Михайловичу опус показался скучноватым, но больше всего вопросов вызвало само название:

"Почему «гетера»? Уж если ты хочешь писать об этих женщинах, которых, по-моему, совсем не знаешь, то называй их так, как они называются в жизни: проститутки. Есть и другое слово — простое, народное, конечно, грубоватое, но точное по смыслу. Ну и употребляй его. Пушкин в таких случаях ничего не боялся. А поэму свою так и назови: «Гимн бляди». По крайней мере, по-русски будет. А то — гетера!.. Наложница!.."

(А. Мариенгоф. "Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги".)

Говоря о Маяковском, практически все биографы неизменно отмечают один факт, ставший уже трюизмом: его вопиющее, тотальное невежество, которым он при этом всячески бравировал. Кажется, к моменту появления "Пощёчины общественному вкусу" он написал больше стихов, чем прочёл.

(Тут нелишне заметить, что изначально Маяк позиционировал себя именно как художника - и вот как раз живописи он учился всерьёз, имел представление об академической школе, и всю жизнь свои познания успешно в этой области применял.)

А культура Серебряного века, обратите внимание, была чисто постмодернистским проектом, немыслимым вне глубокого культурного контекста. Практически у каждого поэта - что поэта, у каждого стихотворения и едва ли не у каждой строки - можно проследить "родословную". Это была такая "игра в стихи как образ жизни" - вполне в духе той помеси карнавала с конвульсиями, каковой и является Серебряный век.

"Культурный контекст", которым мог оперировать Маяковский, равен нулю. Собственно, отсюда его пренебрежение классикой, призывы побросать всех предшественников за борт и прочее. Так они для него и не были предшественниками, он не был продолжателем какой-либо литературной традиции. Именно этот факт и выводит его за рамки Серебряного века.

Здесь необходимо заметить, что братья Бурлюки, некогда откопавшие этот самородок, были как раз более чем продуктом своего времени. Уж у этих-то с контекстом всё было отлично. А Маяк, слегка пообтёршись в кругу поэтической богемы, мгновенно сообразил, что стихи пойдут у него куда лучше картинок - и мигом переквалифицировался в поэты.

В этом феномен Маяковского: он ниоткуда. У него нет литературной родословной. Над ним не висела тысячелетняя история поэзии с её законами и табу. Он единственный, кто мог встать вровень с тем заросшим кроманьонцем, который впервые издал рифмующиеся вопли - и убедился, какое воздействие те оказывают на его соплеменников. Он сам был для себя точкой отсчёта, системой координат и мерой вещей. Именно в этом уникальность Маяковского, именно поэтому все его последователи (а школа Маяковского - это огого, от Заболоцкого до Вознесенского, оцените разброс!) не смогли повторить его магии: культурный багаж мешал. Духовные богатства.

Потом, конечно, Маяка пообтесали. И Пушкина он уже не порывался сбросить откуда-нибудь к чортовой матери, а даже написал "Юбилейное" - слабое, "программное", в худшем смысле слова, стихотворение.

Тарзана превратили в лорда Клейтона, приодели и научили вести себя за столом. Но что-то от той неистовой дикой мощи, перед которой когда-то трепетали джунгли, осталось в нём до конца.

(Собственно, таких "гениальных невежд" в русской литературе двое - Маяковский и Лев Толстой. Но Толстой - это другая история.)

***

Забудь — мы будем лёгкими, как воздух,

Сам ветер будет саблей в наших ножнах.

Забудь — дай сердцу в пепел раскрошиться,

Летает пепел легче всякой птицы.

А если встретят саблями нас люди?

Тогда бороться ветром с ними будем.

А если разлетится в поле пепел?

Тогда узнай в аду меня, мой светик.

(из книги "Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне")

От руки чёрной гелевой ручкой. Штрихи белой ручкой. Транспортира не случилось, поэтому окружности несовершенны – как и почти всё в нашем мире.

Так что это просто принятие мира во всём несовершенстве его кривизны, буду думать так. Под океанами Земля довольно крива, но мне норм. Я свободен от педантизма. Всё, подсудимый считает себя полностью оправданным.

В рисунок заложено всяких смыслов, вдохновение черпала во французском ар нуво, в Мухе и Бердслее.

Пообсуждайте его со мной, господа! Символы, символику композиции, и проч., и проч.

Владимир Маяковский

Вот так я сделался собакой

Ну, это совершенно невыносимо!
Весь как есть искусан злобой.
Злюсь не так, как могли бы вы:
как собака лицо луны гололобой —
взял бы
и все обвыл.

Нервы, должно быть…
Выйду,
погуляю.
И на улице не успокоился ни на ком я.
Какая-то прокричала про добрый вечер.
Надо ответить:
она — знакомая.
Хочу.
Чувствую —
не могу по-человечьи.

Что это за безобразие?
Сплю я, что ли?
Ощупал себя:
такой же, как был,
лицо такое же, к какому привык.
Тронул губу,
а у меня из-под губы —
клык.

Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.
Бросился к дому, шаги удвоив.
Бережно огибаю полицейский пост,
вдруг оглушительное:
«Городовой!
Хвост!»

Провел рукой и — остолбенел!
Этого-то,
всяких клыков почище,
я не заметил в бешеном скаче:
у меня из-под пиджака
развеерился хвостище
и вьется сзади,
большой, собачий.

Что теперь?
Один заорал, толпу растя.
Второму прибавился третий, четвертый.
Смяли старушонку.
Она, крестясь, что-то кричала про черта.

И когда, ощетинив в лицо усища-веники,
толпа навалилась,
огромная,
злая,
я стал на четвереньки
и залаял:
Гав! гав! гав!

1915 г.