Иван Царевич и Серый Волк
5. Иван Царевич: Завидущий глаз
Вот я так рассуждаю, други мои да товарищи, ежели хочет бог наказать, так отымет у человека разум. Я о ту пору вообще неумный был, а ежели вправду сказать – дурень малолетний. Прав был Серый. Сидеть бы мне при батюшке Берендее да в ус не дуть, тем паче, что усов у меня тогдась не отрасло исчо, да и молоко, выходит, на устах не обсохло. Вот казалось бы, чего боле желать? И царевна при мне, и Волк – верный друг, так нет же – коня подавай. Впротчем, расскажу вам всё по-порядку...
Поскакали мы в царство Долматово – хошь не хошь, а должок возвертать надобно. Коник мой гладко так стелет, словно в лодочке плывём, токма быстро, волосья назад. Грива меня по роже хлещет, а мне не обидно – златая же! Еленка сзади льнёт, вроде как от испугу, а вроде как и нарочно притворяется. Серый Волк дозором по округе рыщет, зрит, нет ли за нами погони али ещё напасти какой. Да куда там! Разве за нами угонишься!
И до того мне благостно, что ажно грустно и, я бы сказал, депрессивно на душе. Будто Елена Прекрасная в общей картине мироздания со счастливым моим бытием в будущем без коня этого златогривого – недокомплект. Прибыли мы под стены Долматова дворца, расположились отдохнуть. Елена на травке резвится, бабочек ловит – рада, значит, что от старого жениха спаслась, а я сижу себе, грустный такой. Волк энто подметил и бает с заметным измывательством в голосе:
— Что, царевич, не весел – буйну голову повесил? Неужто на лошадину с золотыми космами глаз свой завидущий положил? Может, мне сожрать конищу да и сказке конец?
Обидно мне стало про глаз и про сожрать. Тут-то я все свои внутренние переживания Серому и обсказал.
— Вот умеешь ты, Ваня, на жалость давить! – рыкнул Волк. – Как начнёшь говорить, так, вроде, и справедливыми выходят твои желания, да и намерения самые честные. Так и быть. Помогу я тебе. Токма давай по прежнему сценарию: вы с девчонкой отвернитесь, а я по кустам соплей намечу в процессе обращения в низший вид моей личной пищевой цепочки.
И наметал. От оригинала не отличишь. И золото такое блестящее, точно монисто цыганское. В общем, привлекательно вышло.
На утро ни свет ни заря свёл я лжеконика к Долмату-царю. От неожиданности он ажно побелел, и лицом и тушкою, а потом пятнами пошёл тёмными.
— У тебя, царь-отец, никак чума бубонная? – спрашиваю.
— Что ты? – замахал Долмат ручонками. – Эт я от радости великой! Дюже люблю я коников, особливо из чистого золота.
— Так живой он, коник-то, – говорю я. – Токма грива у яво, хвост да копыта из металла червлёного.
— В том и дело, Ванюша! – заливается Долмат соловушкой. – Я коня стричь велю, а копыта – подпиливать. Золотыми нитями мои наложницы ковры вышьют узорчатые, а золотую стружку я лучшему ювелиру отдам – пусть мне сделает диво-кольцо, у меня один только палец не окольцован, – и срединный перст, охальник, мне кажет.
Возмутился я, но виду не показал.
— Вижу я, что ты, царь-надёжа, человек деловой, предприимчивого умственного склада, – говорю. – А потому слово твоё крепкое. Я службу выполнил, и ты выполняй. Отдавай Жарь-птицу и клетку золочёную.
Покривился Долмат, но птицу отдал, как и было договорено.
Оставил я Волка Серого во дворце, а сам к Елене побежал. Сели мы на коня настоящего и погнали во весь опор, пока обман не раскрылся. Скачем день, скачем другой, вот уже граница царства Навьего обозначилась, и сторонка родная вдали наметилась. Ещё ночь, да такими темпами, и дома мы.
— Давай отдохнём, Ваня, – взмолилась Елена. – Шибко устала я день-другой скакать. Ход у коня хошь и плавный, а всё ж утрясло меня. Не охота мне перед батюшкой твоим враскорячку ходить. Первое знакомствие самое важное. Да и Волка дождаться надобно. Задержался он. Кабы не случилось чего с нашим заступником.
Согласился я на уговоры невестины. Коня Златогривого стреножил от беды, да пастись пустил. Клетку с Жарь-птицей рогожей прикрыл, чтобы не светила ярко да не горлопанила. Улеглись мы спать на шелковой траве. А потом... я помер.
(Продолжение следует)
