Арестован на месте преступления

Было у вас когда-нибудь такое, что приснится сон, после которого весь день какой-то сам не свой ходишь? При этом в течение дня воспоминания о событиях во сне уходят, но вот послевкусие остается. У меня такое случаются, но есть среди них исключительный, потому что я его записал. А поэтому могу поделиться.

Так вот, мне снился очень странный сон. Все происходило в каком-то киберпанковом городе с высоким уровнем преступности. Я сам во сне в физическом теле не присутствовал, а как бы смотрел за всем как зритель. И смотрел я за укутанным с ног до головы в балахон человеком, или, вернее, существом. С первого взгляда он производил впечатление чего-то потустороннего. Он был высоким и казался очень сильным. Даже не сильным, а могучим, что ли. Как будто это огромный мифический зверь. Еще от него исходило ощущение спокойствия и безопасности, но оно было странным и неустойчивым. Иногда сменялось на совсем противоположное: казалось, если он захочет, то тебя не станет в ту же секунду.

В общем, он ходил по городу, который для своих размеров казался очень пустынным. Народ там был разный: киборги, роботы, люди с очень странной внешностью, и очень много кто носил маски. Странным было то, что громадину в балахоне как будто никто не замечал. А потом в какой-то момент наблюдаемый мной персонаж достает очешуительных размеров пистолет и сносит к чертям головы троим проходящим мимо людям в масках. Толпа на какое-то мгновение прихуела почти так же, как и я, но как-то быстро опомнилась и разбрелась по своим делам. Кто-то из ближайших ко мне людей обсуждал происходящее, и я услышал, что в этом городе есть некие "Кровавые Призраки", которых никто не видит. А вот они видят всех и, главное, очень хорошо чуют страх, боль, страдание, отчаяние и прочее в том же духе. Главный момент здесь - это то, что они не почуют конкретно твою боль и твои собственные страдания. Они чуют причиненные тобой страдания другим людям. Вроде как на всяких подонках остается След. И вот эти Кровавые Призраки уничтожают без всяких сомнений всех встречных, у кого След особенно силен.

В общем, какое-то время я двигался за ним и смотрел за его "работой", а потом мы вроде как пошли к нему домой. Там он снял свой балахон и... пиздец. Я такое изуродованное тело видел разве что пару раз в каких-то фильмах/сериалах. Даже непонятно, как он вообще функционировал в качестве живого существа. В нижней части корпуса у него был только позвоночник, кожа почти везде отсутствовала, где-то проглядывали кости.  Потом я заметил, что у него много чего в доме сделано из частей тела: кожи, костей, органов. Причем я был абсолютно уверен, что все эти куски плоти - его, хоть их и было много для одного человека.

Тут на меня откуда-то (сон же) снизошло понимание, что в этом киберпанковом мире много мутировавших людей, и мутации эти дают разные способности. И вот эти Кровавые Призраки - это мутанты. Сначала они очень плохо чуют След, но чем больше они истязают и кромсают себя, тем сильнее эта способность становится. В какой-то момент, пережив бесконечные причиненные себе увечья, они вроде как перестают быть людьми. И ничего у них не остается, кроме своей миссии. А другие люди перестают их замечать. Не умирают они от этих истязаний по хрен пойми какой причине.

Но не все Кровавые Призраки "хорошие" и занимаются прополкой жителей города. Есть и другие, со схожими способностями, но эти ребята поставили себе задачу устранить всех "хороших". Понятие не имею, почему, но в тот момент все было логично, как это всегда бывает во сне. А еще плохие сами по себе почему-то слабее хороших, но берут количеством.

Проснулся я на том моменте, когда с десяток таких плохишей ворвалась в дом к моему мужику, за чем последовал пиздец. Начались убийства какой-то невероятной жестокости. Особенно впечатлило, как мой главный герой вырвал у себя ребро и воткнул одному из нападавших в глаз. При этом царила атмосфера безграничного хладнокровия: никто не кричал от боли или гнева, даже выражения лиц не менялись совсем. Хотя у некоторых его сложно было определить ввиду полного отсутствия лица. Кстати, что примечательно, у нашего главного героя лицо - это единственное, что осталось нетронутым на всем теле. И оно было красивое.

Короче говоря, происходил полный фарш, и в конце все умерли. Я же "проснулся" в другом сне, но там уже ничего интересного.

Очень хотелось поделиться. Спасибо, что дочитали, и приятных всем сновидений :)

Яков надсадно пыхтел. Хирургическая пила задорно жужжала, отделяя от трупа всё новые и новые части. Было в расчленении собственного тела какое-то особенное исступление: вот он ты — живой, смотришь на собственную смерть, будто бы давным-давно раздал дворовым псам кости жуткой старухи и сломал об колено её косу. Но это всё самообман, всё ложь, вредная ложь! Даже почти бессмертный Яков Шпрут рано или поздно не проснётся.

Труп жутко вонял, любого другого уже давно бы вывернуло наизнанку, но тут ведь другая история! Свой труп, собственный; ведь не бывает же такого, чтобы тошнило от запаха собственного дерьма?

По суставам пилить легко — одно удовольствие. Лишь колени, тронутые артритом, закоченелые и ссохшиеся, поддавались с трудом. Пришлось повозиться и с черепом: чтобы добраться до мозга, Яков напряг свои дряхловатые мускулы, вложив в круговой надрез остаток старческих сил. Он словно кубок поднял отделенную от тела голову, пошурудил ножичком в глубине черепа, перерезая нервы.

— Свидимся позже, братец! — прокряхтел Яков, бултыхнув мозг в чан с уксусом. Осталось прибраться в подвальчике, пересыпать расчлененное тело хлорным порошком, упаковать его в брезент, а брезент в большой походный рюкзак. Всю эту радость — и хлорный порошок, и уксус, и хирургическую пилу, и даже брезент с рюкзаком — Яков купил у братьев Водичичией, таких же тайных полукровок. Ласло Водичич был аптекарем, Родан — охотником и оружейником. О природе их тайных силах Яков не знал, как и предпочитал не знать о даре Отцов у других болдырей. Много проблем, всегда слишком много. Однако Яков знал и то, что у Водичичей не было матери, их родил мужчина. От семени Отцов даже бесплодное чрево могло зацвести жизнью: так иногда и случалось после Ночи уродов. Каждый шошец старше сорока помнит историю, когда Георгий Водичич пропал несколько лет, а потом вернулся вдруг в отчий дом с близнецами. Говорил, что нашел себе в путешествии женку, да померла горемычная родами. А потом отец Георгия помер, да и сам он прожил недолго, оставив своим отпрыскам внушительное купеческое наследство. Братья были нормальными, в общем-то, мужиками, и Яков им завидовал: свой капитал он собирал мучительно, путаясь с сомнительными людьми, скупая и перепродавая краденное, беря в залог последние ценности нищенствующих.

Болдыри... Водичичи — болдыри. Он знал это по запаху, но уже которое десятилетие подряд старательно делал вид, что ничего не замечает. Он чувствовал, что и братья знают о его секрете, но даже в приватных беседах никто не осмеливался поднимать сию тему.

Яков дождался темноты, переоделся в дорожную одежду, купленную в соседнем магазине, и отправился в дорогу. По пути в Шершнявицу его остановил моторизованный патруль, но бричкой правили знакомые полицаи из «прикормленных», так что не беда.

Мешок тянул вниз, в горбу ныло фальшивой скрипкой, но Яков упрямо шагал прочь из города. Позади уже осталась унылая Шершнявица, замаячили мрачные пакгаузы порта. Река, кирпичные громады и лес крыш с замшелым шифером. Он устало брел вдоль причала, а на волнах мирно покачивались утлые дома-корабли нищих, соседствуя с приличными на вид рыболовными баркасами и паровыми баржами.

Желание бросить мешок в воду прямо здесь было нестерпимым. Но Яков наученный: разок он уже поленился донести свой страшный груз вверх по реке — к необжитому берегу, бросил труп в тёмном уголке порта. Хищные рыбы прогрызли мешок и останки всплыли. Кто-то из нищих даже опознал Якова. Началось следствие, но не передать словами, каково было удивление полицаев, когда целехонький Яков вернулся в свой ломбард. Стражи порядка успели уже набить карманы всякой всячиной, но пришлось их простить. Яков сделал вид, что ничего не заметил, а нужный человек приказал своим легавым псам оставить старика в покое. Все живы ведь, все целы? Ну, почти...

Через пару недель пропал кто-то из рабочих, его нашли с перерезанной глоткой в одном из пакгаузов. Вскоре нашелся и убийца: грязевой наркоман, польстившийся на серебряные зубные коронки несчастного докера. Надо ли говорить, что «зеленые мундиры» пытками добыли признание в еще одном убийстве?

Тогда Якову повезло, но не стоит слишком уж доверять шлюхе-удаче: она не умеет любить по-настоящему и ни с кем не остается надолго.

Вот уже остался позади порт, горели уютные огоньки, тихо шуршали на ветру спущенные паруса. Впереди, отражая свет луны, тянулся сквозь степь серебряный шнур реки Улиты и терялся где-то у горизонта, там, где убогий степняк молится своему богу-коню.

Колени горели огнем, в горбатой спине уже надрывался целый оркестр боли, но Яков заставил себя пройти еще версту — туда, где Улита обретала уверенное полноводье. Старик на берегу снял с себя рюкзак, достал из рюкзака мешок и, кряхтя и переваливаясь как утка, пошел к воде. Скрипела под подошвами галька, ноги оскальзывались на влажных водорослях. Яков чуть не упал, но все же сумел удержаться на ногах, зашел в воду и с силой швырнул мешок. Легкая плоть не желала тонуть, пришлось дать мешку уверенного пинка, чтобы поплыл дальше — к лихому течению.

Яков еще долго стоял на берегу, провожая собственный труп в последний путь. Снова. Вскоре злосчастный мешок пропал из вида, и Яков засобирался обратно.

Совсем уж стемнело, звезды блестящими росинками рассыпались по небу. Из-за полицейских прожекторов Яков уже и забыл, какова она — первородная синева далёких светил, не испорченная желтым светом электрических лампочек.

Вдалеке заплясало оранжевое пламя, светом своим очерчивая контуры больших походных палаток. Торговцы редкостями! Все не загонишь их в город, все сидят в своей степи. Борясь с желанием вернуться домой и как следует выспаться, Яков все же решил навестить старых знакомых. За редкости приходилось платить, пусть и с хорошей скидкой, а вот слухами товарищи всегда делились бесплатно.

Уже никуда не торопясь, Яков устало зашагал на свет костра. Подходя ближе, он заметил, что на пеньке возле очага сидит ссутулившийся человек. Был одет он в грязную голубую мантию, массивный бронзовый медальон в виде блохи заметно оттягивал его тонкую шею.

Встречая Якова взглядом, человек поднял огромную голову с круглым выпуклым лбом, устало улыбнулся и кивнул.

— Ты, Шпрут, выглядишь больно молодо. Дай угадаю: ещё одну проспал?

— Знаешь, я иногда жалею, что так много тебе рассказал. Пятнадцать лет в задницу, Лоб. Труп мой вон — поплыл рыб кормить. Что стряслось-то? Город весь шиворот навыворот.

Яков сел на свободный пень, потянулся и зевнул.

— Ночь уродов, Яков, будь она неладна… Сильно раньше срока случилась: стрелка тревожных часов на ратуше на пятёрке стоит. На пять лет раньше, получается. Говорят, что всё из-за парочки мелких болдырей, были тут у меня… И у тебя, кстати, тоже. Ты им одежду продал.

— Болдырей? — Яков наклонился и, кряхтя, потянул к огню морщинистые ладони. — С каких пор Отцам есть дело до своего последа?

— Я подарил мальчишке компас Отцов… Он же не работал, понимаешь? Я его тысячу раз проверял: и так — и эдак. Не работал… Просто безделушка. А полицаи пристрелили Кшиштофа. Его звали Акула… Ты его не застал. Город теперь в полной заднице и оправится нескоро, к нам никто не приходит за покупками. Это всё пыль, но Акула… Парнишку уже не вернёшь. Он пытался защитить этих детишек, пытался помешать полиции. И всё из-за меня… Прогони я их, не пусти я их…

— Ну-ну, Лоб, отпусти скорбь. Цверг-то живой?

— Живой… Но тоже пулю поймал. Сейчас в Азаревичах в больнице лежит.

— Так и то повод для радости! Вы оба на свободе; гильдия вытащила, поди что? Оба живы. Ну, парнишка погиб, жалко, конечно. Однако ж хорошую жизнь пожить успел. Наш брат-полукровка на улице редко до полутора десятков полных лет доживает. Сколько ему было?

— Двадцать два…

— О! Долгожитель! Всё лучше, чем грязь на улицах жопой протирать. Соберись! Сегодня нет ни одного динара, значит, завтра будет два. Кстати, остался у тебя тот порошок для быстрого горения пороха?

Лоб поднялся с пня, скрылся ненадолго в шатре, спустя некоторое время он вышел со свёртком вощёной бумаги и кинул оный на колени Якову.

— Держи вот, — Яков отсчитал монеты из кошеля, — двадцать с полтиной. Считай это добрым началом, а мне пора домой. Вымотала меня эта прогулка. Передавай привет Цвергу!

— И всё-таки ты мразь, Яков. В тебе даже для болдыря мало человеческого.

Шпрут лишь помахал на прощание шляпой и растворился в непроглядной степной ночи.

Оказавшись в уютном полумраке родного ломбарда, Яков спустился в заветный подвальчик, включил свет и присел на стул — отдохнуть. Старик прибрался на совесть, не пожалев хлорки, что, впрочем, не помогло полностью избавиться от трупного смрада.

— А вот и я, братец!

Яков пододвинул к себе чан, достал из уксуса мозги и приступил к трапезе. Каждый съеденный кусочек отдавал часть воспоминаний. Большинство воспоминаний были о рутине, но и в них находилось и много важного: люди, места, какие-то важные детали, открывающие полную картину того или иного события. Вот и пришли воспоминания о детях, которых упомянул в беседе Лоб. Мальчик с огромными ладонями, девочка, одетая как проститутка…

Яков каждый раз очень тяжело переносил воспоминания о собственной гибели. Это абсолютный ужас, к которому невозможно привыкнуть, даже если ты проспал жизнь несколько раз. Нынешний ужас затмевал все предыдущие: чистая смерть, чистое зло.

Яков упал со стула и вскрикнул. Воспоминание всплыло перед глазами и казалось настолько реальным, что не было сил совладать с собой. Старик обмочил штаны. Он буквально чувствовал, как из него предыдущего, того, что уже умер, тянут жизненные силы. Преодолевая страх, старик пытался всмотреться в свою смерть, увидеть лицо своего убийцы. Но видел он лишь сутулую спину уходящего по коридору худого человека, в руке он держал серебряную маску.

— Сдалась тебе моя детская безделушка, холера, — Яков вытирал со лба крупные градины пота. — Ничего-ничего, сочтёмся. Будь уверен…

Примечание автора: всем, кто просил и ждал продолжения цикла по Чизмеграду! Вы дождались. Я пишу объёмную повесть, действие которой происходит между сюжетами рассказов "Ночь уродов настанет" и "Пришли к вам шут и фокусник"
Приятного чтения!

Яков резко дёрнулся, подпрыгнул на лопатках, словно рыба на берегу, и жадно глотнул душной тьмы. Пыль, жара, сладковатый дух подгнившего дерева. Но всё одно — воздух, всё одно — жизнь.

Чьи-то ловкие пальцы настойчиво, по-хозяйски ощупывали его нескладное тело. Невидимый ещё человек продолжал свое гаденькое дельце даже теперь, когда Яков, подавая признаки жизни, перевернулся на бок.

— Голый я, кхе-кхе, — громыхал он, — не поживишься, милчеловек.

— Уж прости, — ответила тьма писклявым мужским голосом. — Думал, что ты мёртвый. Я это... От полицаев на чердачке сховался, а тут ты — не дышишь, не шевелишься. Не серчай, пане!

Глаза привыкли ко тьме, и Яков видел перед собой низенького костлявого мужичонку, за каким-то бесом — в женском платье. Доходяга улыбнулся чёрной улыбкой без передних зубов и подал Якову руку.

— Ну-ка, пан, давай на ноги!

Яков крякнул от хруста в пояснице, мелкой булавочкой боль разбежалась по кривой спине, заныли кости в глубинах горба.

— Не серчай, пане, — замурлыкал мужичонка, глядя Якову между ног. — А хочешь — ублажу? В этот раз даром.

И взялась ведь откуда-то ярость в измученном теле! Забурлила по жилам горячая кровь. Горбатый Яков был на голову выше и с виду вдвое крупнее мужичонки. Кабан против шавки.

— А ну пшол вон, курва! — крикнул Яков и тут же кашлянул. — Растопчу, идол ты худосочный! Ишь, чего решил дать старому человеку!

Мужичонка мерзенько ощерился напоследок, да и был таков. Какие-то мгновения ещё слышался его торопкий бег по скулящим ступеням.

Оставшись в долгожданном одиночестве, Яков дал волю кашлю, сплюнув на доски чёрной, вонючей мокротой. Шаркая широкими ступнями, старик добрёл до окошка и в неверном свете луны глянул на запястье: круг из семи бугорков, ни то бородавок, ни то волдырей; шесть из них провалились мясом в себя, и лишь седьмой топорщился жизнью.

— Ох, Отцы всевеликие. Проспал еще одну...

Старик крутанулся на месте — боль в спине почти отпустила, — и стал искать доску с сучком у самого угла. Крутился-крутился, нашёл.

Поддев дерево толстыми пальцами, Яков достал из тайничка свёрток. Развернул домоткань, достал простецкую льняную одежду с лаптями, соломенную шляпу и очки в дешёвой проволочной оправе. Неторопливо оделся и, покачиваясь, зашагал вниз.

— Ещё одну проспал! — сокрушался старик. — Последняя осталась...

Узкую булыжную мостовую обступили пакгаузы из потемневшего кирпича. Чуть поодаль фабричные цеха и кустарные мастерские терпеливо дожидались утра. Тихонько застучал дождь по старой черепице. Яков поёжился и шибче замотался в кусок домоткани: паршивый — не паршивый, а плащ!

Позади оставалась необжитая промышленная окраина, мостовая набирала ширь, а впереди замаячили утлые белёные домишки. Шершнёвица: неумытый, зловонный район, где влачили свой убогий век всевозможные проходимцы.

Редкие электрические фонари тускло освещали дорогу; где-то вдалеке пыхтела паровая бричка полицаев, и, заслышав её, разбойничье племя не решалось покидать тень.

Ещё немного, и дом. Ещё чуть-чуть...

— Шпрут! — сипло каркнул кто-то в темноте. — А мне сказали, что ты мёртвый, собака!

— Таки врут, милчеловек, — ответил Яков, всматриваясь в прохожего. — Яков Шпрут живее всех живых.

— Досада! — снова каркнул человек. Был он низок, лыс и чрезвычайно худ. Лицо его и ладони шелушились крупной розовой перхотью, какая бывает у грязевых наркоманов. — Я уже три дня как чистый, Шпрут. А ты со своими соблазнами, собака. Лучше бы подох...

— Милчеловек, ты подскажи, где я делаю зло? Только покупаю да продаю: люди сами вещи несут.

— Мамкино кольцо верни, ты, курац! Последняя память была. Сестра плачет, просит его назад. А я тебе продал, чтобы забыться. Отдай...

Яков понял, что совершил огромную глупость, разрешив себе разговор с оборванцем, но что поделаешь: усталость и злость — это не о разуме.

Наркоман что-то верещал вослед, но, к облегчению старика, не собирался преследовать. И оно понятно: Шпрут для сброда фигура почти отеческая. Мало какой ростовщик в Шоше решится брать краденое; замучай такого человека — и сразу грошик станет тяжелее. Вот и тянется к Якову речка-вонючка из нищих, наркоманов и воров. А полицаи… Что полицаи? Им тоже хочется есть досыта.

Из многих окон сквозь затворённые ставни сочился рыжий уютный свет керосинок. На улице пахло жареным луком, покосившиеся кирпичные трубы курились дымком. Кончалась Шершнёвица.

Двухэтажными плетарами, выкрашенными в зелёный цвет, замаячил Кривой околоток — родной район Якова. Народ здесь жил небогатый, но и не нищий: искусные рабочие, ремесленники, солдаты, полицаи и низшие чины городских служб. Брусчатка здесь была уже из обтёсанных камней, щетинилось железным лесом множество электрических фонарей, и почти в каждом окне горел яркий электрический свет.

Барахолка Якова стояла на перекрёстке между Шершнёвицей и Кривым околотком. Единственное кирпичное здание посреди деревянных плетар и брвнар.

Как и подсказывало сердце — разорили кормилицу: витрины разбили, изломали мебель в непотребный мусор. Стены, обшитые недорогой, но добротной чизмеградской сосной, исписали похабными словечками.

Яков в задумчивости бродил по этому запустению, а воспоминания нарисовали неутешительную картину: Ночь уродов! Вот почему проспал! Вот почему жестокая и бдительная полиция Шоша допустила хаос и разорение.

Яков гулял по району и лишний раз убеждался своим догадкам: где-то ещё не убрали обломки разбитых домов, облицовку иных плетар оторвали с мясом и оставили чёрные подпалины на зелёных стенах. Некоторые дома стояли без стёкол — с заколоченными окнами. От вида одной из брнвар Яков едва не вскрикнул: по бревенчатой стене вверх тянулись потемневшие пятна крови — это, стало быть, Отцы тащили на крышу изувеченное тело.

Смотрел Шпрут на родной район и в который раз завидовал Шершнёвице: что ни Ночь, то обходят Отцы стороной прогнивший приют скорби. Иные болдыри, что трудились золотарями в подземельях, говорили, что мясо у отребья горькое, что плюются с него Отцы, и что девок Отцы любят целых — а ты попробуй найди в Шершнях бабу, чтобы не шлюха. Разве что совсем девочку…

Невдалеке запыхтела паровая бричка, а вскоре из-за угла выплыла и сама машина — длинная, стальная рыба на колёсах. Глаза-фары щедро расплескали по домам жёлтый свет; механическое чудище то и дело открывало рот, чтобы выпустить облачко пара. Машина немного сбавила ход, полицай глянул на Якова сквозь жабру-окошко и отсалютовал. Шпрут кивнул в ответ. Они узнали друг друга, Яков и немолодой фельдфебель, хотя Яков помнил оного без усов и мешков под глазами.

По широкому степному горизонту заструился рассвет. Свежий утренний ветерок заиграл флюгерами крыш, запахло росой. Яков кончил своё путешествие и возвращался домой. Покряхтывая, старик наклонился за оброненной кем-то газетой. Неторопливо брели мимо рабочие, кто-то только выходил из дома и негромко ругался, обходя старика.

— Юна, восьмое число пятьсот третьего, — пробубнил Яков вслух. — Эй, — крикнул он бредущему мимо рабочему. — Какое сейчас число, милчеловек?

— Двенадцатое! — добродушно отозвался работяга.

— А месяц какой, а год?

— Чудак-человек! Августа, пятьсот третий.

Яков скомкал газету и бросил в урну. Пятнадцать лет как проспал... Целая вечность.

Он не спеша доковылял до разгромленной барахолки, спустился в подвал и среди вездесущего кирпича нашёл проволочную петельку, потянул на себя и с усердием вытащил потайную крышку. Из лючка ударило смрадом разложения. Яков осторожно спустился вниз и щёлкнул выключателем: в круге тусклого света посреди старинной мебели, облепленный клочками пыли, лежал труп. Труп Якова. Старик смотрел на самого себя, раздувшегося, истекающего гнилью, прижимающего к груди револьверный карабин. Кто мог знать об этом месте? Как настигла его смерть?

Яков метнулся к тайничку: долговые расписки и страховые полиса сложены аккуратной стопочкой, рядом лежат несколько толстеньких пачек валюты. Но не было главного — серебряной маски шута, старинной семейной реликвии. Что за странный человек или болдырь забрал серебро, но не тронул деньги?

Мать нечасто рассказывала Якову о своём злосчастии, о Ночи уродов, в которую Отцы избрали её одной из невест. Но иногда, сидя за вечерним стаканом ракии, она становилась болтливой и с горечью сообщала, что маску ей оставили в подарок, что приносит она удачу. И главная удача и счастье её — это умненький сынок.

Раздосадованный, Яков выудил из пачки несколько банкнот и полез наверх. Нужно купить одежду поприличнее и инструменты, чтобы избавиться от трупа.

Больше рассказов здесь