Больше всего, конечно, нравилась сделанная по спецзаказу «кошачья» дверь, через которую можно было беспрепятственно шнырять на улицу и обратно. Но и остальное вполне не подкачало. Комнаты — здоровенные, хоть боком катись. Подоконники — широкие, тёплые. Вид из окна — бери, как есть, да на открытке печатай: лесок, речушка, а за ней, как декорация из старого кино, открывается панорама деревеньки с покосившимися избами. Мостик над рекой деревянный, но основательный, хозяйский. И вокруг — тишина, покой. Птички в негустом перелеске орут душевно, будоражат охотничьи инстинкты. И что немаловажно, машины бешеные не носятся, с десяток разве что за весь день проедет — дом-то новый совсем, ещё и не все квартиры распроданы.
Одним словом, условия для самовыгула были наилучшие. Идеально для мейн-куна его положения.
Правда, имелось всё-таки одно «но», седьмой месяц державшее в оккупации дом, и всю семью — в заложниках. Маленькое, крикливое и почему-то считавшее его хвост самой желанной игрушкой на свете.
Младенец Тёма после переезда почти не спал. Точнее, он спал урывками, а в остальное время орал так, будто у него забирали единственную во вселенной погремушку. Марс, чей сон был священен, терпел две недели. Ушами прядал, болезненно морщился на особо патетичных верхних «ля», но пытался принять ситуацию. Однако становилось только хуже. К исходу третьей недели он решил, что с этой вопящей экстатической катастрофой нужно что-то делать.
С соседской, домашней с виду бабушкой пока не складывалось. Она оказалась не в меру резвой, гоняла по округе с палками для скандинавской ходьбы, пока снег не выпал. А как только укрыло всю округу этим белым, от которого лапы промокают, встала на лыжи — и только её и видели! Ну и толку с такой бабушки, скажите на милость? Мотыляется по свету, а дом пустой стоит, холодный! Ни пирожка тебе с мясом, ни за ушком почесать. Ни выспаться в уютном кресле, на худой конец!
В тот день Марс с видом полководца, разрабатывающего план осады, отправился в разведку за речку. Деревня встретила его заброшенными избушками с пустыми глазницами окон. Жилых домов оказалось раз-два и обчёлся — да и те на зиму законсервированные. Пустая деревня, в общем. Грусть-печаль…
Искать там было нечего, ловить — тоже: мыши в пустых подполах водиться не жаждали, и их можно было понять — вкусно кушать хочется всем. Однако со свойственной ему обстоятельностью Марс обошёл все домишки, вдумчиво втягивая в себя странные запахи. И, как оказалось, не зря, совсем не зря вынюхивал!
В предпоследнем, почти развалившемся доме, смердящем прелыми досками, он нашёл-таки на свою голову отменное приключение.
На печке, свернувшись калачиком, лежало нечто. Ну, буквально нечто: полупрозрачное, похожее на клуб пыли существо с косматой бородой и грустными-прегрустными глазами. Марс таких никогда не видел и не понял, что это за зверь такой. Пахло от него странно, тревожно даже: стариной древней и заброшенностью. Марс чихнул несколько раз, смешно попискивая на вдохе.
— Ты кто? — спросил он, отойдя от приступа чихания и усаживаясь напротив существа в позе ревизора. — И почему так неэстетично разлагаешься?
Существо медленно подняло на него взгляд.
— Домовой я... Проша... — прошелестело оно едва слышно. — И не разлагаюсь вовсе — буржуи, знать, разлагаются, а я пропадаю. Помираю, в обчем... Дом мой помер, хозяйка моя, Аграфена, пять зим как к праотцам отошла. Вот и мне пора... Бо без живой души, без тепла... мы таем.
Марс призадумался, подключаясь к коллективной библиотеке кошачьей мудрости. Нужная информация нашлась сразу: оказалось, коты и домовые испокон веку сосуществовали бок о бок ко взаимной пользе. Хм-м... Дух-хранитель жилища... В хозяйстве существа сугубо полезные, если сарафанное народное радио не врёт.
Тут в голове у кота, просветлённой страданием от бессонных ночей, что-то щёлкнуло, и сложилась картинка, сногсшибательно прекрасная в своей простоте.
— Та-ак, — властно промурчал Марс. — Значит, ты специалист по... уюту? Можешь в доме навести порядок? Унять... гм... мелких беспокойных духов?
— Духов — нет... — Проша печально покачал головой. — Шишигу разве что могу из дома турнуть, но они редкость сейчас. А вот деток укачивать... это я могу. Раньше, бывало, Аграфенины внуки...
Этого было более чем достаточно. Дальше можно было не раздумывать — Марс уже увидел решение всех своих проблем.
— Отлично. Ты поступаешь ко мне на службу. Пакуй барахлишко, переезжаем!
Однако паковать оказалось нечего. Вся энергия Проши уходила на поддержание его призрачной формы, все свои былые прибытки он уже проел. Ну, не в зубах же его тащить, хилого-полупрозрачного? Марс, пораскинув мозгами, вспомнил об одной честно стыренной у хозяйки и надёжно припрятанной вещице. Вот как знал, что для такого дела пригодится, берёг, не топтал с неприличными целями! Он помчался назад, в квартиру, и минут через пятнадцать вернулся, гордо волоча в зубах полосатый носок — тот самый, тёплый, вязанный ещё бабкой хозяйки.
— Влезай, — скомандовал Марс, бросая носок перед Прошей.
— Куда? — недоуменно прошелестел Домовой.
— В носок! Это теперь твой лимузин. И не спорь, у меня ребёнок орёт опять!
Путь через заснеженное поле с полупрозрачным домовым в носке был подобен подвигу. Марс пыхтел, отдувался и мысленно составлял список своих заслуг перед человечеством в целом и одним отдельно взятым семейством — в частности. Дома он вытряхнул Прошу за батарею в детской комнате, а носок, как трофей, повесил на самую видную ветку вчера поставленной новогодней ёлки.
— Что это? — удивилась хозяйка, обнаружив странное «украшение».
— Марсик, наверное, играл, — пожал плечами хозяин. — А что, креативно! Намекает на вкусный подарочек!
Первые два дня ничего не менялось. Проша лежал за батареей, покрывался пылью и тихо плакал о своей Аграфене. А Тёма орал, всё так же задушевно — в смысле, за душу брал основательно. Марсова душа, как и последние нервы, держались на тонюсенькой ниточке упрямства. Не привык он сдаваться и пасовать, тем более перед мелочью в мокрых подгузниках! Однако все попытки расшевелить Прохора и заставить его приступить к выполнению домовых обязанностей успехом не увенчались. Тот, видать, ещё в своей избушке-развалюшке твёрдо решил помереть и от намерения этого отступать не собирался.
Но на третью ночь произошло чудо. Младенец, как обычно, зашёлся в крике, а потом вдруг замолчал и уставился в тёмный угол. Марс, приоткрыв один глаз, увидел, как из-за батареи высунулся кусок бороды, похожий на жёваную паклю. Тёма задумчиво гукнул и принялся энергично размахивать ручонками, словно подзывая к себе кого-то. И тогда Проша неловко выбрался из своего укрытия и медленно побрёл к кроватке. Колыбелька качнулась раз, другой, Тёма заинтересованно затих, а домовой тем временем затянул свою древнюю, как мир, колыбельную:
Мама спит, и папа спит...
Тёма засопел и уснул. В квартире воцарилась благословенная тишина. Марс расплылся в довольной кошачьей улыбке.
На следующее утро, когда хозяйка подогревала молоко для кофе, он подошёл к своей миске и требовательно стукнул по ней лапой. Миска звякнула. Марс повторил свой маневр — снова и снова, пока хозяйка не оглянулась на него. Тогда он подскочил к ней и принялся тереться о ноги, исступлённо тряся хвостом. Так он делал, только когда выпрашивал свои обожаемые креветки — но сейчас ими даже и не пахло.
— Что это с ним? — спросила хозяйка, с улыбкой глядя на мужа. — Раньше молоко не жаловал.
— Может, к Тёме ревнует, решил в маленького поиграть? — предположил тот, и они рассмеялись.
Марс едва удержался, чтобы не фыркнуть в голос. Ревнует! Слушать подобную чушь мастеру манипуляций было даже немного обидно, но своего он в любом случае добился: хозяйка налила молока полное блюдце, до краёв.
Марс с ленцой полакал — понятно, для вида — терпеливо дожидаясь, пока хозяева покинут кухню. Тут же из-за батареи вынырнул Проша и, припав к миске, стал жадно лакать, понемногу обретая очертания и становясь видимым. Молоко, как оказалось, было для домовых настоящим эликсиром жизни.
Так и пошли дни, тёплые да уютные. Проша креп, хорошел, помолодел даже. В квартире стало на удивление комфортно: вещи сами вставали на места, потерянные пульты находились на самом видном месте, каши не пригорали, полки в шкафах не перекрашивало, а Тёма теперь спал как идеальный ребёнок из учебника по педиатрии.
Как-то вечером Марс, развалившись на диване, наблюдал, как Проша невидимой рукой поправляет сползающее с кресла одеяло.
— Скажи мне, Прохор, — лениво начал кот, — а много вас там, в этих развалюхах, томилось? Или ты был один, в гордом одиночестве?
Проша, чьи очертания стали уже вполне различимы, вздохнул.
— Один-то?.. Какое уж один... Жили мы, милок, испокон большим семейством. В каждой избе — по хозяину. И в бане — банник сердитый, и в овине — овинник... А на посиделках, бывало... — Он умолк, и в его глазах мелькнули огоньки далёких деревенских вечеров. — Собирались, рассказывали, у кого какая живность в доме, кому какую кашу хозяева сварили... Шумно было, весело.
— И куда же все подевались? — поинтересовался Марс, прибирая лапой воображаемую пылинку. — На пенсию?
— Люди ушли, котусик... Люди ушли, — просто ответил Проша. — Старики — к праотцам. Молодые — в города, за лучшей долей. Дома осиротели. А нет дома — нет и домового. Мы ведь от домашнего тепла питаемся. От запаха щей, от детского смеха, от хозяйских разговоров... Без этого — вянем, как цветок без солнца. И гаснем.
Марс, привыкший к городскому комфорту, с трудом представлял эту катастрофу локального масштаба.
— То есть, вы все... испарились?
— Не все, — Проша грустно улыбнулся. — Кого-то и спасли. Помню, Афоньку... Совсем дурик мелкий был, зелёный домовёнок. Жил в доме у учительницы Марьи Игнатьевны. А она замуж за городского пошла. Собирается, плачет, дом продаёт, а его, Афоньку, бросить не может. Говорит: «Пропадёшь тут». Взяла она его, значит...
Проша сделал паузу, и по его лицу пробежала тень тёплой усмешки.
— Взяла она его, засунула в старый валенок, набитый душистой соломой, чтоб не трясло... И увезла. Чин по чину. Говорили потом, письмо приходило, прижился, мол, Афонька в новой «хрущёвке», балкон цветами обставил... А я вот... — он обвёл взглядом уютную гостиную, — до тебя дожил, котик. До своего валенка.
Марс фыркнул, но в его фырканье слышалась нотка гордости.
— Носок, — поправил он величаво. — Не валенок, а носок полосатый. И это тебе не простая «хрущёвка», а монолитно-кирпичный жилой комплекс с панорамным остеклением. Так что не порти мне картину своими деревенскими сравнениями.
Проша улыбнулся своей тихой, мудрой улыбкой и поправил мелкую складку на пледе. А Марс закрыл глаза, размышляя о том, что он, выходит, не просто котик, а чуть ли не оператор службы спасения вымирающих видов. И это звание обязывало как следует выспаться — что он с чистой совестью и отправился исполнять.
В новогоднюю ночь, когда часы пробили двенадцать, а семья обнималась под бой курантов, малыш Тёма потянул ручонку к углу, где невидимо присутствовал Проша, и радостно залопотал:
В воздухе заискрился счастливый смех: Тёма сказал первое слово! Правда, почему-то не «мама» и не «папа», а «деда» — но зато как чисто!
Проша смотрел на эту новую, шумную, живую семью и понимал, что его долг выполнен. Он сберёг старый дом до конца. А теперь у него появился новый.
Марс, растянувшись на диване, блаженно мурлыкал. Тишина была восхитительной. Он посмотрел на свой полосатый носок, болтающийся на ёлке, и закрыл глаза. Лучшего подарка он себе и представить не мог. Теперь у него был собственный, персональный Домовой. И это был самый разумный поступок в его жизни. Ну, кроме того раза, когда он спрятал под диваном назначенные ветеринаром таблетки.
Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.
