Шрифт «лобстер», белобородо-синелицый батька из мультика «Потец» и рядом — прифотошопленная крыса из «Рататуя» с кусочком сыра. Картинка, преисполненная абсурдного юмора для элиты всех сортов, готова.

Тимофей Ханкин поставил мем в отложку и ушёл варить пельмени.

Вести паблик с постироничными шутками на полмиллиона подписчиков — странное такое занятие, думал Ханкин. Симулякр. Ты делаешь абсолютно бесполезную работу, захламляешь чужие ленты соцсетей, съедаешь внимание и деятельность чужих нейронов шутками уровня Г, а тебе платят выбросом дофамина — или эндорфина, чего там выбрасывается, — в пустоту. Пользы — ноль. И тебе, и подписчику.

Конечно, нет ничего постыдного в «развлекательном контенте». Ханкин был бы рад, если бы оно было так, но что развлекательного в картинках наподобие той, что он вчера постил: КамАЗ с надписью «МЁРТВЫЕ ДЕТИ» на кузове, а из кузова торчит Зелибоба и играет на дудочке?

Паблик отдал Ханкину после выпуска одногруппник, который всерьёз занялся рекламным бизнесом, а эти «детские игрушки» решил передарить. Сказал Ханкину: «Забирай, не жалко. Там с рекламы даже чего-то получать можно, главное контент генерить стабильно. Но я уже не могу — у меня мозги от этой дичи разжижаются».

И теперь, запостив картинку про «сырец», Ханкин помешивал в кастрюле бледнопузые пельмени, подскребая половником прилипшие ко дну и продумывал материал следующей главы кандидатской. Всё-таки паблик с мемами — это для денег, а для души — аспирантура в филологическом.

С учётом того, что страстью Ханкина (да и темой его диссертации тоже) была авангардная поэзия двадцатых годов прошлого века, можно было сказать, что в паблике с тупыми картинками он отрабатывал филологическую практику «в поле».

Ему вспомнилось:

«шлёп шляп
шлёп шляп
шлёп шляп
шлёп шляп.

ВСЕ»

Даниил Хармс, опубликовано в тысяча девятьсот двадцать пятом. Чем не постирония, изобретённая на век раньше, чем она заполонила интернет? Конечно, то было явление более локальное, но Ханкин верил: здесь есть связь. Культурологический феномен, который вспыхнул на сломе эпох, но прогорел недолго, был затушен большевистским сапогом, как папиросный окурок. Но всё же…

Ханкин ел пельмени, терзая мозг этими загадками: какие переломы в обществе породили такую тягу к абсурду? Почему она пропала почти на век и вылезла теперь, в эпоху информационной глобализации? Как авангардные стихи про «дыр бул щыл» связаны с мемами про «семью вады»?

Набрасывая в голове тезисы следующей главы диссертации, Ханкин вернулся к компьютеру. Пришло уведомление:

«Рекламная интеграция: хочешь познакомиться с Богом?» — на картинке улыбался «Дружище-Иисус» из фильма «Догма».

Ханкин поставил пост на таймер. В последнее время ему часто приходили заявки на размещение этой рекламы, и она отлично вписывалась в общий контент паблика с незамысловатым названием «постироня))». Знакомиться с Богом Ханкин не хотел — его интересовал только заработок, позволявший посвятить себя филологии — в пересчёте на нынешний курс едва ли столько получали за свои публикации чинари и обэриуты, гревшие постель проститутками.

Вспыхнула мысль. Быстро найдя в интернете несколько изображений домовят из мультиков, Ханкин собрал в фотошопе троих, одного раскрасил в радужные цвета, прилепил рядом стиральную машинку и подписал троицу: «афоня, нафаня, постироня))».

Пост улетел в отложку, а Ханкин открыл заготовку с радугой.

Идея «за немательной радуги» пришла накануне перед сном: выкладывать семиколорную картинку и писать на ней абсурдные слова, начинающиеся на буквы, с которых начинаются названия цветов. Поставив чайник, Ханкин сделал первый пост:

Красный
Оппенгеймер
Жора
Залазий
Губка-Боб
Сасай
Фломастеры)

Сверху над радугой красовалась подпись неизменным шрифтом «лобстер»:

«занемательная радуга: за немайтес чемнибудб полезным лутше пожалусто»

Не успел Ханкин допить чай, как зазвонил телефон. Вызывал Аркадий Павлович Биндюков — профессор кафедры филологии, научный руководитель по диссертации. «Ага, прочитал главу, значит, правки обсуждать будем», — кивнул себе Ханкин, принимая вызов.

— Да, Аркадий Палыч?

— Я долго думал, — донёсся из трубки густой баритон научрука, — откуда на улице взялся тигр…

* * *

Ханкин приехал в университет. Поднимаясь на кафедру филологии, услышал оклик:

— Челодой моловек!

Обернулся: на лестнице стоял мужчина с венцом седых волос вокруг блестящей плеши и лицом, похожим на творог — рыхлым и бледным. Но глаза из складок этого творожного лица смотрели остро и пристально, со смешинкой. Мужчина забивал трубку, зажав кисет табака между мизинцем и безымянным пальцем. Он спросил:

— Слоны бились бивнями так..?

— Что казались белым камнем, — машинально ответил Ханкин. И добавил: — Под рукой художника.

Мужчина кивнул, сунул трубку в зубы и засеменил вниз.

Тряхнув головой, Ханкин подумал: «Все старые филологи такие придурковатые?» — и двинулся к кабинету профессора Биндюкова. Перед тем, как постучаться, усмехнулся, достал телефон и перечитал накатанные в троллейбусе заготовки «за немательных радуг»:

Куклуксклан
Офигемба
Жъжжъжъж
Зомбиленд
Гавно))
Синий
Фонари

*

Коловрат
Ородруин
Жолтый
Запорожье
Гыгыгыгыг
Слабосоленый
Фунфырики

*

Ключи от танка
Оранжывый
Жаришка
Залупа)
Газгольдер
Салатницы
Фиолетовый

* * *

Аркадий Палыч сидел с распечаткой, замаранной пометками, — по тексту от захватанных пальцами следов гелевой ручки размазались хвостами розоватые кляксы. Научрук кивнул на стул и, не здороваясь, заговорил:

— Тимофей, смотрите. По плану у вас всё хорошо, но содержание нужно раскрыть полнее. Вот, например, тезис об использовании гласных. «Вселенский язык» Крученых — это хорошо, но это самая база. Хорошо, что вспомнили «Гласные» Александра Красного, он менее известен. Анализ ритма и фонетического рисунка выполнен замечательно — я только не согласен с тем, что в строке «ё о а» тон идёт на повышение и передаёт восторг.

— Почему же? Буква «ё» всегда была этакой «буквой зю» в русском языке. Восклицания, бранная лексика, «ё-моё» в конце концов…

— Во-первых, это «ё-моё» может быть и минорным, а про брань я вообще молчу. — Биндюков постучал по столу концом ручки. — Как и «о», и «а». Их можно прочитать как междометия, выражающие растерянность… Ну, а во-вторых, не стоит анализировать эти вещи с точки зрения русского языка — мы говорили об этом в прошлый раз. Вот, видите, я абзац вычеркнул? Это лишнее, это уводит от сути. Вселенский язык, Тимофей. Все-лен-ский!

— Ну, а если я не согласен насчёт минорности?

— Это плюрализм мнений, это хорошо. Просто раскройте оба тезиса, исследуйте их диалектически.

— Хорошо.

— К дальнейшему… Материал отработан неплохо, но его нужно актуализировать. Приведите примеры из… м-м-м… более современной культуры, где используются одни гласные. Чтобы сразу начать прокладывать мостик к последующим главам, где вы собираетесь анализировать феномен постиронии, раз уж вы меня убедили в необходимости этого раздела. Итак, где у нас сейчас есть одни гласные?

— Музыка? — с сомнением протянул Ханкин. — Все эти завывания, вокализы… А, вот! Был такой армяно-американский ансамбль: «Систем оф эй даун» называется. У них есть песня с названием… Можно я напишу? — Взяв ручку, Ханкин вывел вверху страницы: «I-E-I-A-I-A-O». — Причём, текст — совершенная бессмыслица. Кажется, это наши пациенты.

— Хорошо, — кивнул профессор. — Но можно не ходить далеко. Вот вам ещё подсказка.

Биндюков написал чёткими печатными буквами поверх страницы: «ЪУЪ».

— Но тут не только гласные, — произнёс Ханкин.

— А как вы собираетесь произнести твёрдый знак? — улыбнулся профессор. — Кстати, можете посвятить небольшую главку дискуссии о том, как читается эта трёхбуквенная конструкция. Насколько я знаю, есть разные версии.

— О, ещё вспомнил! В нулевых-десятых в интернете модно было писать «ыыыы», а сейчас иногда встречается «аоаоаоао».

— Отлично!

— И это… Операция Ы!

— Чтоб не догадались! — засмеялся Биндюков. — Замечательно.

Обсуждение правок затянулось на полтора часа. Ханкин записывал комментарии, набрасывал новые тезисы на полях, фоном размышлял над главкой о загадочном слове «ЪУЪ»; Биндюков сыпал ссылками на работы авангардистов, названия сборников и газет, которые нужно прочесть; и к концу встречи у Ханкина распухла от информации голова, рабочий блокнот пополнился парой исписанных страниц, а на языке начали бутаться пуквы.

Наконец, они закончили. Ханкин убрал в рюкзак и блокнот, и почёрканную распечатку, пожал руку профессору и вышел. И хотя мозг его кипел, на душе было легко и лихо — диссертация обещала выйти на славу.

У крыльца университета стоял и курил трубку тот самый пожилой мужчина с творожистым лицом. Казалось, будто он только что вышел. Увидев Ханкина, он спросил:

— Смотрю, у вас душевный подём?

— Ч-что душевный?

— Подём.

— Вы хотели сказать, «подъём»?

— О! — Мужчина выдохнул колечко дыма. — А как вам удалось произнести твёрдый знак?

Оставив Ханкина в недоумении, старик ловко выбил трубку и проскочил в университетскую дверь.

* * *

Следующие три недели Ханкин редактировал главу и писал две новые. И даже привёл в сыром материале выдержки из сетевых дискуссий о том, как читать пресловутое «ъуъ». Они с Биндюковым сформулировали концепцию Сырца, и теперь план кандидатской выстраивался вокруг неё. Сырец стал осевой мыслью. В перерывах между диссертацией и заливкой мемов Ханкин слонялся по квартире, пытаясь произнести твёрдый знак.

Однажды он поперхнулся чаем и загоготал, увидев в ленте картинку: пафосный мужчина в пальто и шляпе, объятый колдовским зелёным пламенем, а сверху подпись: «ЛОБОТОМИЯ».

Открыв пост, Ханкин понял, что это был рассказ в литературной группе, подсунутый алгоритмами ленты, а картинка с подписью — иллюстрация с названием.

«Сырец,» — подумал он.

Смыслы и формы играли в чехарду в мире победившей постиронии. Картинка с определённым смыслом стала выглядеть нелепой абсурдной шуткой. Может, и наоборот — смыслы можно было найти в нелепой чуши?

Открыв «постироню))», Ханкин перечитал последние набросанные в отложку «за немательные радуги»:

Космодесантники!
Ололо)))
Жыжа
Зеленый
Гречка)
Саб-зиро
Фу ты опять напердел стас

*

Колян
Ого
Жостка
Заставь меня даваййй!
Гиги за шаги
Синий
ФФФРИСТААЙЛА!

*

Кукумберы
Охохонюшки-хохо(
Жупел
Зырь че могу
Гули-гули
Салам алейкум
Фиолетывый

Смысла найти так и не удалось.

Но Ханкин вернулся к Сырцу. Над этой главой он бился последние шесть дней, сдвигая сроки сдачи. Она давалась ему плохо — хотя когда на прошлых консультациях Аркадий Палыч рассказывал о Сырце, всё звучало стройно и логично, но наспех начирканные после консультаций заметки теряли всё волшебство — буквы торчали остро, но смысл висел на них вяло и скользко, как червяк на рыболовном крючке.

Он перечитал начало главы.

«Сырец — сырой текст, не ставший текстом, полу-смысл, рыхлая ткань языка, не оформленная в чёткую речь, срыв границ синтаксиса. Чистый поток идей, обрывочный и нескладный, реальность по ту сторону лингвистики, новые горизонты коммуникации и познания. Всё созданное человеком родилось из пустоты, из пространства отсутствия смыслов. Всё созданное человеком — вытащено из-за границы реальности, из трансцендентальной области сугубо мыслимого.

Письменность (и язык в целом), архитектура, искусство и даже технологии — всё это вещи, не существовавшие никогда в природе, человечество вырвало их из небытия, из тех свёрнутых измерений, где они прячутся, запакованные, как архивы в тёмном интернете.

Чтобы создать новое, нужно смотреть за пределы ограниченного пространства старого. Тот океан инновационных идей и неизобретённых форм — сам по себе бесформенный. Это пространство Сырца — материи, спаянной из обрывков слов, слогов и звуков, сплавленных воедино так же плотно, как нейтроны в нейтронной звезде — когда давление настолько высоко, что они не могут держаться на стабильных упорядоченных орбитах атомов».

Ханкин ещё тогда удивился, откуда у профессора филологии такие странные сравнения. Хотя чему удивляться — человек пожилой, начитанный. Наверняка с широким кругозором; не авангардом же единым, наверняка он научпоп какой читает или даже фантастику…

С каждой консультацией Ханкин всё больше проникался уважением к научруку. Биндюков мало-помалу добавлял в план диссертации новые главы, совершенно иначе раскрывающие искусство абсурда и абсурд в искусстве. Так в одной из бесед родилась идея «Сырца» — Ханкин назвал так сырой черновик следующей главы, которую принёс к сроку, но не успел привести в порядок, а Биндюков подскочил на месте и стал возбуждённо рассказывать о пространстве за пределом форм и даже отечески обнял Тимофея, взъерошив тому волосы.

— Сырец! — провозгласил он, вскинув к потолку растопыренную пятерню. — Точно же! Расскажи-ка нам отец… Да-да! Вселенский язык! Все-лен-ский!

Дальнейшие тирады профессора оставалось только успевать записывать — но когда наваждение сошло, и Ханкин с квадратной головой вернулся домой, концепция Сырца подтухла и развалилась.

«Ну, пространство несозданного… — думал Ханкин. — Ну, область неоткрытого, ну, сырые идеи. И при чём тут постирония и авангард?»

Сравнив текущий план диссертации с изначальным, он заметил, что работа довольно сильно отошла от намеченной темы. Впрочем, с таким увлечённым и знающим руководителем это не должно составить проблемы. Осталось около трёх месяцев до защиты — главное успеть дописать.

Но утомлённый размышлениями и попытками структурировать неструктурируемое, Ханкин решил, что с утра допишет главу и отправит к обеду, как и было условлено. Потерев уставшие глаза, он выключил компьютер и лёг спать.

Ночью ему снилось, что он смотрит в зеркало, а на лбу выступают бледные крупные капли, он соскребал их ногтями и ел, на вкус они были как сыр, только слегка пахли формалином.

* * *

Ханкин проспал до пяти вечера — проснулся с гудящей головой, будто всю ночь пил. Ужаснувись тому, что опять сорвал сроки, схватил телефон, чтобы отзвониться профессору, сказать, что, кажется, заболел. И сел, удивлённо глядя на оповещение.

От Биндюкова пришло СМС:

"Не ходи, сволочь, без меня в бар, подожди меня".

Не узнав цитату, Ханкин погуглил. Потом позвонил Биндюкову.

— Да? — отозвался профессор.

— Это из письма Введенского Хармсу, — осторожно отрапортовал Ханкин. — Аркадий Палыч, я…

— Не идёт глава, да? — перебил Биндюков. — Ничего, Тимофей, бывает. Вы просто слишком много думаете. А вам надо нырнуть в Сырец, понимаете?

— Пока не очень.

— Тогда пошли в кабак.

— Э-э-э…

— Да я серьёзно, Тимофей, мы взрослые люди, давайте выпьем и поговорим ещё о Сырце. У меня тут появились идеи. Разгоним мысль, сдвинем тебя с мёртвой точки, раз ты завис. Ничего, что я на «ты»?

— А… Ничего. Хорошо, давайте.

— Давай-давай, пока таракан не попал в стакан.

После звонка профессор скинул адрес, и Ханкин засобирался. Потом вспомнил, что забыл поставить новую «за немательную радугу», сел за компьютер и быстро набросал новый пост:

Кириешки с сыром

Огурцi
ЖОПА АХАХАХ
Зилёный
Гурченко
Сова с сиськами
Фруктовый лёд хочу

Поставив своё авангардное творчество в отложенные записи, Ханкин вышел из квартиры, размышляя, противоречит ли эта сетевая тупизна, которой он занимается, идеям Сырца и работе над серьёзной филологической диссертацией — или же, напротив, их дополняет.

На лестничной клетке Ханкину померещился запах табака — не сигаретного, а другого, ароматного. Будто кто-то на ступеньках у его квартиры курил трубку.

* * *

Они встретились в утлой рюмочной, адрес которой прислал профессор. Стоя за столиками, потягивали коньяк из пластиковых стаканчиков — заказали по сто, но пьяненькая барменша ливанула на глазок почти все сто пятьдесят.

— Тимофей, мы с тобой отвлеклись от важного понятия, — Биндюков хлебнул коньяку и выразительно моргнул. — Заумь.

— У меня в плане было, мы просто не добрались…

— Да, действительно. Чёрт с ним, с этим Сырцом. Отложи пока ту главу — напиши про заумь, она тебя всё равно туда же выведет. «За умом» — понимаешь?

— Да-да, значение слова изменилось, сейчас это слово понимают как «слишком умное». Я слышал, второкурсники так про ваши лекции говорят…

— Эх-хе-хе-хех… Это они настоящей зауми не слышали. Но да, Тимофей, верно подмечено — раньше это слово означало скорее «внеумное». То, что вне ума, вне осмысления и…

— Пространства форм и символов, да.

Они чокнулись и выпили. Голова у Ханкина переставала болеть. Обрывки слогов и завитки букв спаивались в единое целое, где-то внутри (или всё-таки вне?) рассудка созревал Сырец.

— Мне понравилось сравнение с нейтронной звездой, — вдруг сказал Ханкин. — Даже стало интересно, откуда вы…

— О, есть ещё интересное сравнение, — не дослушав, усмехнулся Биндюков. — Тоже про космос. Вот слушай, человечество жило в ограниченном пространстве ньютоновской физики. Ограниченном земными условиями, я имею в виду. Впоследствии стало ясно, что земная физика, вполне работающая по Ньютону, — лишь частный случай общей теории относительности. Просто есть определённый комплекс условий, в котором она работает вот так вот. И понимаешь, любое пространство — это частный случай и подпространство некоей другой среды, более широкой, более универсальной.

— Такая матрёшка из пространств, да? — слегка развязно спросил Ханкин, теплея от коньяка.

— Точно! И вот Эйнштейну потребовалось сломать привычную математику, выйти за пределы устоявшихся концепций, чтобы выдернуть эту плавающую в великом ничто идею. Просунуть руку сквозь щель матрёшки и оттуда, из большего пространства, достать новые законы и формулы.

— То есть, ограниченность языка — это про любой язык? Математический тоже?

— Ну конечно! — Профессор допил коньяк и сказал: — Поэтому и «дыр бул щыл», поэтому и «Вселенский язык». Попытки выйти в бесконечность смыслов и идей за пределами наблюдаемого и осмысляемого, ну ты понял уже, да? Те футуристы, мой дорогой, — они не просто сочиняли бессмыслицу. Они искали ключи от дома Бога! То же, что делают сейчас эти гении постиронии в глупых, на первый взгляд, пабликах с тупыми картинками. Вселенский язык, Тимофей. Все-лен-ский! — Биндюков постучал пальцем себе по лбу и ушёл заказать ещё коньяку.

А Ханкин сидел, чувствуя, как у него горят щёки от смущения и радости. Правда, сам он не понимал, как именно он ищет язык Бога, ведь до этого вечера ему казалось, что он просто делает скромную денежку на тупых и бессмысленных приколах для деградантов.

Ожидая Биндюкова, он достал телефон и сочинил ещё три «за немательных радуги» для «постирони))»:

Кроты-хомякииии
Орео (печенево такое)
Жажа пыщпыщ
Задолбали
Глупый кретин тупица!!(
Ссаки
Фасоль

*

Ку роч ка
Отк рой дверь
Жеска надристал!!!
Зюзя
Голубой (ты)
Сорян я пошутил(((
Фиалковый ето фиолетовый же да?

*

КАЛБА-КАЛБА-КАЛБАСА!!!
Омайгад
жывотнее
Зодумайтесь…
Голубое
Сало
Фаллоимитатор «Кузя» (из универа)

Перечитав всё это, Ханкин довольно хмыкнул. Что-то внутри мешало перестать чувствовать себя дегенератом, но теперь к этому стыдному ощущению примешивался лёгкий шлейф гордости.

— Язык Бога! — Он прищёлкнул языком. — Сырец…

Ханкин вернулся с маленьким подносиком со стоящими на нём четырьмя стаканчиками «по сто». Сказал:

— За что будем? А! За заумь!

— А-за-за… — бормотнул себе под нос, улыбаясь, Ханкин.

А потом они безбожно напились.

* * *

Работа над диссертацией снова закипела. Следующий месяц Ханкин писал и переписывал главу за главой. Раскрыл суть зауми, проанализировал социальные процессы в России, Европе и мире, происходившие в начале двадцатого века и начале двадцать первого — искал закономерности, совпадения, связи.

Потом перестал искать эти связи и решил сосредоточиться на зауми. На Сырце. Вспомнил хрестоматийное «тега егал могол» и посвятил пару недель разбору фонетического и ритмического рисунка последних страниц сорокинской «Нормы». Биндюков больше не звал в рюмочную, лишь иногда звонил, чтобы Ханкин заехал в университет за очередной исчёрканной распечаткой.

Около университета Ханкин неизменно встречал пожилого творожистого филолога, пыхтящего трубкой. Иногда, проходя мимо, Ханкин слышал, как тот бормочет что-то вроде: «Я тега ега модо гадо. Я тега ега могол гадо дано. Я тега могод нога ега модо».

Утомившись от бесконечного переписывания, Ханкин отдыхал, собирая в фотошопе новые абсурдные картинки. Он делал шутки всё более бредовыми, упрощая и уплощая, отказываясь от панчлайнов; впрочем, постирония давно сделала это за него, он лишь догонял её, отрезая от себя здравый смысл — ту гаденькую писклявую сущность, что называла его дегенератом после каждой «за немательной радуги» наподобие:

Конина)
Оранж-сода
Жук-насарог)))
ЗОЖ маваши турнички
Го по пиву
Сосал?
Фхфъхфъхфъхъхфъхъхъ

Недосып, переутомление и обилие сидячей работы прискорбно сказывались на внешнем виде Ханкина — кожа его стала пористой и дряблой, он побледнел, стал замечать, сидя на стуле, что на животе собирается парочка новых складок — хотя раньше он всегда был тощим. Часто в квартире мерещился запах то формалина, то табака, но Ханкин списывал это на последствия инфекции. Он и правда переболел чем-то серьёзным, пока писал главу о Сырце, — но с температурой под тридцать девять глава получилась идеальной — такой как надо: частично академической, частично бредовой, частично заумной, с парочкой искромётных шуток про пердёж.

Приехав в очередной раз в университет за распечаткой, Ханкин не встретил мужчину с трубкой — решил, что это дурной знак. И для успокоения нервов, перед тем как войти в кабинет Биндюкова, набросал в телефоне ещё одну «радугу»:

Какашки)))
Остановись не читай
Желтенький)
Зелибоба
ГОЙДА!
Сарацыны-сарацыны
Фофан тебе пабашке))

В кабинете Аркадий Павлович Биндюков был не один.

С ним рядом сидел старик с седым венцом волос вокруг блестящей плеши и тонкой, как разрез ножа, улыбкой на творожистом лице.

ЧАСТЬ 2

(Автор: Александр Сордо)