Кухонный кран зашипел и плюнул в сторону, словно устал от всех её гостей. Алёна закатила глаза, но в этом движении была почти нежная усталость. Капли воды стекали в кастрюлю под раковиной, как будто она собиралась сварить из них суп из одиночества.
— Проблемы с напором? — раздался глубокий мужской голос у двери. Уверенный, без тени сомнения. Он не спрашивал, он уже знал.
Алёна открыла дверь, чуть насторожённо. Он стоял с чемоданом для инструментов. Высокий мужчина, с мозолистыми руками и плечами, словно из бетона. Настоящий мастер. Без излишеств, без лишних слов.
— Про кран. Объявление дала?
— Да. Я… — она запнулась, но он не стал слушать окончание. Просто прошёл мимо. Ему не требовались предисловия.
Он наклонился к раковине, включил фонарик на лбу и начал разбирать смеситель. Каждое его движение было уверенным, без суеты. Спина как гранит, руки словно не человеческие: знающие, спокойные, готовые справиться с любым сопротивлением. Он не касался её, но Алёна ощущала, что эти руки могли всё.
Она стояла в дверном проёме, скрестив руки, наблюдая за ним. И лишь когда хрустнула гайка, он на мгновение замер, выпрямился, вытер лоб и впервые встретился с её глазами.
В его взгляде не было вопроса, не было желания, не было игры. Он смотрел на неё как на чертёж, как на объект, который можно понять, если знать, где слабое место, где трещина, где скрыта, правда.
— Вода теперь пойдёт ровно, — наконец сказал он.
Её голос был почти шёпотом:
— Вы всегда такой… немногословный?
— А вы всегда такая наблюдательная?
Пауза. В этой тишине капнула последняя капля с разобранного фильтра, и словно запечатала момент.
Он отвернулся и начал собирать инструменты. Алёна продолжала стоять. Что-то в ней колыхалось. Это были не страсть, не влечение. Может быть сомнение? Нет. Алёна поняла, что это было – интерес, чистый, необработанный интерес. Он встал, бросил взгляд на стол.
— У вас хлеб чёрствый. Не едите?
Он кивнул, будто сделал вывод. Ещё один чертёж готов. Он уже видит схему её забывания, её одиночества, её хаоса. Он не говорит, не лезет в чужое, но будто знает. Простая работа. Простой мужчина, но его взгляд глубже, чем все поэты и барды. Алёна поймала себя на том, что не хочет, чтобы он уходил.
Он не ушёл сразу. Алёна предложила чай и сама удивилась, зачем. Он лишь слегка кивнул. Ни «да», ни «нет». Просто остался.
Она заметила, как он прислонился к косяку, не снимая куртки, как будто его тело и было его домом. Ему не нужно было устраиваться. Он уже был устроен.
Её кухня, обычно казавшаяся пустой и скучной, наполнилась чем-то тяжёлым, и основательным. Он не делал ни одного лишнего движения, не бросал на неё оценивающих взглядов, не задавал вопросов. Но казалось, будто всё в ней под его взглядом расправляется, плечи, осанка, даже дыхание.
— У вас руки... как камень, — сказала она, наливая чай. — Это комплимент.
Он не ответил, только слегка хмыкнул. Просто звук, как будто в груди у него что-то сдвинулось.
— Вы вообще говорите? — спросила она, усевшись напротив.
— Когда есть зачем, — сказал он просто.
Его голос был низкий, без интонаций, словно цемент в звуке. Но в этих словах было больше, чем в десяти тирадах любого из её бывших. И в этой скупости была «настоящесть».
Алёна взяла кружку, и ощутила, как глупо выглядит с её ярким лаком на ногтях, и тонкими пальцами. Она даже опустила глаза. Но он всё ещё не смотрел на неё. Он смотрел в окно или сквозь него. Как будто оттуда, из темноты, он ждал сигнала.
Он повернулся, чуть наклонив голову. И снова молчание. Ответ был в его взгляде. И Алёна поняла: да, всегда. Таким он был не только с ней. Он не играл. Он не производил впечатление. Он просто был.
И в этом его молчании, в этой бетонной простоте, она почувствовала безопасность. Не от того, что он скажет нужное, а от того, что он не скажет лишнего.
Он сделал глоток чая. Словно цемент пил, медленно, основательно. И тут он снова замолчал, а её дыхание, наоборот, становилось всё чаще.
— Мне… трудно, — вырвалось у неё.
Он поднял глаза, ничего не сказал, но смотрел. И это было, как будто дом в ней, который давно развалился, кто-то просто держал на плечах. Она вздохнула первый раз по-настоящему медленно и глубоко.
Он остался до вечера. Они не говорили. Только изредка встречались взглядами. И в этих взглядах было то, чего ей не давал никто, в них был покой и надежность.
Он ничего не предлагал, ничего не хотел. Он просто был.
Они сидели за её маленьким кухонным столом, как за каким-то странным алтарём. Между ними не было ничего. Ни свечей, ни еды, ни разговоров. Только два стакана: её с вином, его с простой водой из-под крана, который теперь больше не капал.
— Будешь? — Алёна слегка наклонила бутылку «Рислинга», как будто хотела проверить не столько его вкус, сколько его границы.
Он покачал головой, не сказал «нет». Он просто дал понять: не нужно так. Алёна налила себе, и, поднеся бокал к губам, почувствовала, как жидкость горчит сильнее обычного.
— Ты не пьёшь? — спросила она, чуть иронично. — Или просто сегодня?
— Вода проще, — сказал он.
Это прозвучало так, будто он говорил о ней. Как будто вино было она. Такая же сложная с привкусом, иногда кислая, иногда слишком сладкая, иногда опьяняющая. И он выбрал не её.
— Простое скучное, — ответила она, пряча нервную усмешку за новым глотком.
Он не отреагировал. Лишь смотрел неотрывно. И, как раньше, будто вглубь. Алёна впервые за долгое время почувствовала, что не может увильнуть в слова. Его молчание делало невозможным всякую игру. Она знала, как играть с мужчинами: ирония, флирт, паузы, взгляд через плечо, но с ним ничего не срабатывало, потому, что он не играл.
— Ты так смотришь… — начала она, — будто что-то во мне ищешь.
Он поставил стакан, вода в нём слегка дрогнула.
— Усталость. И злость. На себя. На них. На всё.
Он снова умолк. Не из страха из уважения. Он знал, что сказал ровно столько, сколько нужно. Не больше. Не меньше.
— Ты всё это понял, пока кран крутил? — усмехнулась она, но даже её сарказм звучал блекло. Он пожал плечами.
— Работы у тебя дома много. Воды течёт везде.
Алёна вдруг почувствовала себя разоблачённой, как будто трубы в ней тоже гудят. Как будто где-то внутри была течь, и он её увидел.
Она сделала ещё глоток, теперь уже, чтобы не заплакать.
Он взял свой стакан, и стал спокойно пить. Как будто вода была единственным, что ему нужно. И он не хотел ничего от неё, не страсти, не слов, не обещаний. Он хотел просто быть здесь, пока она пьёт своё вино.
На секунду ей захотелось выбросить бокал, залить вином раковину. Алёна хотел выплеснуть всё это: вкусы, попытки, маски, изломанную женственность, и оставить только воду.
Он поднялся первым, не сказал, что уходит, не сказал, что остаётся.
— Хочешь — зови, — произнёс, подходя к двери. — Только когда по-настоящему.
Вино в её бокале помутнело от света.
Он вернулся вечером без звонка и без слов. Он просто постучал два коротких удара, как будто был не мужчиной, а молотом, и его рука всё ещё пахла пылью бетона.
Алёна открыла дверь в халате, под которым ничего не было. Она не думала, не спрашивала, зачем он пришёл. Алёна не гадала, скучал ли он, хотел ли её или просто пришёл закончить то, что начал.
Он вошёл без сумки, без улыбки, без цветов. Только он и его тяжёлые, уверенные шаги, как если бы шёл не по её ламинату, а по щебню собственной жизни.
Она отступила на шаг. Он закрыл за собой дверь и подошёл. Его ладонь легла на её шею. Он не ласкал, он утверждал, прикасался, как строитель к кирпичу: надёжно, твёрдо, с уверенностью в прочности.
— Скажи, что ты хочешь этого, — проговорил он, не сводя с неё взгляда.
— Я не хочу, — прошептала она. — Я не думаю об этом, я просто не могу иначе.
Он снял с неё халат, просто потянул его вниз. Он не торопился, но и не останавливался. В его действиях не было привычной ей игры, эротической паузы, намёков, как делают это мужчины, привыкшие быть желанными. Он не проверял можно ли. Он знал, что можно.
Когда он наклонил её к стене, она вздрогнула от резкого ощущения, тут не будет театра. Он вошёл в неё резко, грубо, как будто забивал свай в землю. Она вскрикнула. Он не остановился. Он двигался в ней так, как будто рыл тоннель, каждое движение как удар, как утверждение. «Ты здесь, ты моя, ты настоящая».
Она цеплялась за подоконник, за стены, за воздух, как за последние остатки контроля, но он разрушал всё жёстко, по-настоящему.
Его дыхание было горячим, но без слов. Он не говорил ей, какая она. Он не шептал ничего. Он просто брал её. Так, как будто мир заканчивается. И только они как глина и рука, как форма и плоть, как женщина и мужчина, без игры, без правил, без фильтра.
Когда всё закончилось, он обнял её сзади. Её голова лежала на его груди. Он гладил её спину, не ласково, а будто проверяя целостность.
— Ты в порядке? — спросил он.
— Я не знаю, — прошептала она, и её голос сорвался.
Он не стал утешать. Он просто был рядом. Она чувствовала, что больше не сможет придумывать эту ночь, раскрашивать её воображением, искать подтекст или скрытый смысл. Этот мужчина не был образом, не был фантазией или идеей. Он был телом, фактом, землёй, камнем, самой реальностью, и его присутствие заставляло всё остальное раствориться, оставив лишь честное, неизбежное ощущение настоящего.
— Скажи хоть что-нибудь, — произнесла Алёна, склонив голову набок, облокотившись на стол.
Он сидел напротив, в той же футболке, что вчера, и мыл кружку под прохладной водой. Его мозолистые руки, с белыми шрамами на костяшках, — двигались неторопливо, будто керамика в его пальцах могла треснуть от суеты.
Он поставил кружку на подставку и только тогда повернулся.
— Ты слишком много думаешь, — сказал он просто, будто описывая погоду. — И в этом вся беда.
Алёна фыркнула.
— Спасибо за диагноз, доктор философии.
— Я не философ, — пожал плечами он. — Я кладу плитку.
— Это видно, — сказала она и скрестила ноги, глядя на него с вызовом. — И плитку, и женщин, ровно, быстро, без швов. Только потом ты уходишь.
Он прищурился.
— Ты хочешь, чтобы было как в кино? Диалоги, длинные взгляды?
— Я хочу, чтобы ты вообще был человеком, и хоть иногда говорил со мной.
Он медленно подошёл, как будто обдумывал каждый шаг, и каждый был весом, положил руку на её затылок. Его пальцы были тёплыми, но грубыми, как наждачная бумага.
— Я человек. И просто я не из твоих книг.
— А из чего? — спросила она тихо, — Из бетона. Из кирпича. Из шурупов и шума.
Он наклонился к её уху и прошептал:
— А ты думаешь, как будто мир можно описать словами, а его надо просто прожить.
Алёна отвела взгляд. Впервые за долгое время ей нечего было сказать. Не потому что она проиграла спор, а потому что в этом простом, туповатом, мужском «ты слишком думаешь» было что-то, что резало по живому.
Она вспомнила, как однажды в детстве лежала под столом, прячась от ссор родителей. Она думала тогда: если я буду думать правильнее — всё будет иначе. Эта привычка, спасать себя мыслями, засела в ней, как осколок. И вот теперь этот строитель, этот… кирпич с глазами, вытаскивал её из головы голыми руками.
— А если я не хочу выключать мысли? — спросила она.
Он пожал плечами.
— Тогда ты всегда будешь одна, даже в постели. Ты никогда никого не сможешь найти, точнее не сможешь оставить с собой.
Он ушёл в ванную без пафоса, без драмы. Она сидела на табурете, босая, в его рубашке. Алёна молча слышала, как шумит душ, а потом поняла, он моется не от секса, а от неё.
Алёна стояла у окна, укутанная в его серую кофту. Она была грубой, колючей, с запахом цемента и табака. Снаружи моросил дождь, по стеклу стекали капли, как ноты на забытой партитуре. На кухонном столе остывала её чашка с чаем. Он сидел рядом, закинув ногу на ногу, и молча листал телефон.
— Мы так и будем молчать? — спросила она.
Он не поднял глаз.
— Я не против тишины.
— А я против, — сказала она, мягко, но сдержанно. — Мне нужно больше, поговори со мной. Я хочу больше, чем просто секс.
Он положил телефон, встал и подошёл. Его лицо как всегда каменное. Он провёл рукой по её щеке не ласково, но внимательно, словно проверял, цела ли.
— Больше чего?
— Больше слов. Больше смысла. Больше… — она запнулась, чувствуя, как в горле поднимается то самое «больше», которое её всегда предавало. — Я не знаю. Просто больше.
Он выдохнул.
— Я не даю обещаний. Я не играю в любовь. Я делаю, что чувствую, а чувств у меня немного.
— Значит, ты не любишь меня?
Он пожал плечами.
— Я сплю с тобой. Я чинил тебе кран. Я был здесь. Разве этого мало? Что ты хочешь?
— Да, — сказала она твёрдо. — Этого мало. Мне не нужен сантехник. Мне нужен человек.
Он отвернулся, снова взял телефон.
— Тогда ищи другого. Я не тот.
Молчание между ними стало плотным, как вода перед бурей. Его присутствие не требовало слов, и она вдруг поняла, что больше не сможет украшать эту ночь фантазиями. Её мысли, как разбросанные листы бумаги, осели сами собой, без надобности их сортировать. Он не был образом, не был мечтой или идеей — он был телом, фактом, землёй, камнем, реальностью, и его присутствие оставляло всё остальное — страхи, догадки, сценарии — лишним.
Он не стал утешать. Он просто был рядом. Алёна чувствовала каждое движение, каждое дыхание, которое он не подавлял, но и не предлагал. Она ощутила тепло его спины, тяжесть его тела рядом, и это ощущение было медленным и неотвратимым, как прилив.
Она подошла к нему, встала рядом. Он моргал редко, экономя движения, словно каждый жест имел смысл, который ей не был дан.
— Я не просто женщина с поломкой на кухне, — сказала она, почти шепотом. — Я живая. Я думаю. Я чувствую.
— Вот именно, — ответил он. — А я не чувствую. Я просто живу здесь и сейчас.
Он встал, лёгкость в движениях не поддавалась описанию.
— Прости, но у меня завтра работа с утра.
Он ушёл в спальню. Дверь закрылась мягко, но окончательно. Алёна осталась среди грязных кружек, лужиц чая и лампы, чьё бледное сияние казалось ей почти материальным. Она сняла его кофту и повесила на спинку стула, как возвращает вещь, которой никогда не владела, а потом подошла к зеркалу.
Смотрела на себя и впервые увидела без фильтров. Даже своё отражение не подчинялось её желаниям. Оно было честным и холодным, как лёд, который тает слишком медленно.
Она села за стол, подтянула ноги, обняла себя. Рубашка, в которой они были вместе, теперь ощущалась иначе, как оболочка, хранящая память и тепло, которого не вернуть. На столе стояли две чашки, её пустая с отпечатком губной помады и его с водой, из которой он не пил.
В ладонях была сигарета, не зажжённая. Она держала её как маркер реальности, точку, на которой всё сходится. Дыхание за стеной напоминало дыхание прошлого, такое ровное, неизменное, почти болезненное по своей постоянности.
Она посмотрела в окно. Там был унылый сюжет, подворотня, одинокая машина, жёлтый свет фонаря. Весь город продолжал жить, а она ломалась, растворяясь в каждом мгновении.
— Может, я слишком думаю… — пробормотала она, почти себе. — Может, если бы я просто жила…
Но её слова растворились в капающей воде. Кран, который не слушался, стал символом внутреннего течения, вроде всё в порядке, но капает, и это раздражает. «Как внутри», — подумала Алёна.
Она снова села, обняла себя, почувствовала каждый сантиметр своего тела. Алёна чувствовала боль в ногах, плечах, спине. Всё было на месте, целое и одновременно треснувшее. Дыхание стало внутренним звуком, собственным метрономом, который следил за её сердцем. Сердце не ломалось, оно трескалось по чуть-чуть, без крика, без драматизма.
На холодильнике висел магнит с Парижем. Все там, где её не было. Она оставалась с чашками, с трещинами, с мужчиной за стеной, который просто спал. Алёна закрыла глаза и вспомнила его твёрдые, как кирпич руки, с силой, которой хватало, чтобы строить, но не чтобы соединять.
«Я больше не хочу быть частью чьего-то интерьера», — сказала она себе.
Она встала, прошла в ванную, смыла запах, расчесала волосы. Вернувшись на кухню, выключила свет. И осталась в темноте, впервые позволяя себе быть собой полностью. Без роли, без желания, без мужчины. Она ощущала своё тело, свои мысли, свои эмоции, всё было без прикрас, без подсказок, без чужой интерпретации. Она была здесь, настоящая, и это было достаточно.
