Работаю дворником и утешаю себя мыслью, что делаю полезное дело. Никакой не убийца, не живодёр.

Рано утром создаю чистое пространство, оберегаю утреннюю невинность, позволяю людям начинать день с ясной душой. Иначе что получается? Обычный работяга вышел в грязный двор, прошёлся по засранной улице — и испачканное настроение справедливо вытирает об окружающих. Нет уж, увольте.

Прохожу чужие дворы на рассвете и часто вижу — мёртвые крысы валяются прямо на дороге. Уверен: кто-то их тоже замечает. Увидеть утром дохлую крысу – живое свидетельство смерти — такое себе начало дня. Все заценили игру слов?

В моих дворах тоже находил мёртвую птицу и летучую мышь. Но они лежали в кустах — никому настроение не портили. От вида мёртвой летучей мыши, внутри разлилось медитативное спокойствие, даже работать расхотелось.

Вчера заканчивал обход дома, когда у подъезда заметил мохнатый комок. Неподвижный, размером с апельсин. Шёл к нему, думая, что это тряпка, но предмет обрёл форму. Крыса. Целая, казалось, сидит у самых ступенек. Ждал, что она рванёт прочь, но она не шевелилась. Стоял над крысой, разглядывал. Никто из жильцов не вышел, не пнул её за то, что портит вид у лестницы. Поднёс совок, чтобы сгрести её, и тут она ожила.

Но это была не жизнь, а скорее пост-скриптум. Не та дикая, яростная прыть, с какой крысы носятся по мусорным бакам, точно цирковые мотоциклисты в шаре смерти. Эта едва приоткрыла глаза, шевелилась, будто впервые узнала своё тело. Так ползает новорожденный котёнок — голодный, слабый, неспособный сделать шаг. Пол-шажочка и заваливается. Трясётся, поднимается кое-как и снова падает.

Времени думать не было. Сгрёб крысу в совок и понёс. Куда? Неважно. Шёл и смотрел, как крыска цепляется за край совка, пытается выбраться. Движения неловкие, пьяные. Полураскрытые глаза выдавали слабость. Может, она уже умирала, но почему — неясно.

Десять шагов — и я начал жалеть её. На пятнадцатом она выпала, плюхнулась на землю, как мешочек с песком. Не убежала. Подхватил её обратно, понёс дальше. Она не брыкалась, не сопротивлялась, лишь цеплялась за совок, словно надеялась спастись. К тридцатому шагу понял: ещё немного, и я дам ей имя, придумаю ей историю, привыкну к ней. Остановился у края двора. Швырнул её в кусты.

Возвращался к тележке и меня трясло. Будто сотворил зло, чёрное, липкое. Если бы это был человек — пьяный, больной, — бросить его так, вдали от мира, значило бы убить.В мыслях спустился на другой уровень, пониже людей и крыс: в каждой уборке смахиваю жуков, выметаю муравейники, выдираю траву с корнем — и не жалею. Но здесь — другое. Жизнь, ещё тёплая, но угасающая. Ладно бы убрал животинушку, но я обрёк её. Изолировал, оставил в глуши, слабую, беспомощную, продлил её агонию.

Поступил с крысой так, будто она — не живое существо, достойное жалости или внимания, но что-то, с чем можно обходиться бесцеремонно, без внутренних переживаний и жалости. Мусор.