Жестокие дети
Когда мне было 13 лет, я сменил школу. Я поступил в интернат. Так у меня начался ужас продолжавшийся 2 года. Я картавил, у меня голос грубый, губы большие. Началось. Сначала меня ни с чего прижали парни с паралельного класса. Но после не трогали. А вот в интернате изводили до слез. Первый год дрался много раз, но не плакал. Плакал от психологических атак. Когда до каждого моего слова, движения начинались издевки. У меня до сих пор комплексы. Я с тех пор говорю тихо. Понимаете, меня и за голоса тоже обзывали. Губошлеп, Горила, Охраник, потому что один раз надел тюбетейку и такая же была у охраника. Потом охраника вообще сделали моим отцом. Двухстволка, звонок..
Я был наивный, однажды все они сговорились. Придумали историю с знаменитым а городе мужиком трансом. Типа он меня ищет, и изнасилует. Я целые сутки ходил в этих страшных мыслях. Потом начал плакать, хотел сбежать домой, чтобы меня защитили от него. Только после этого мне сказали, что это была шутка. Слава Богу я морально устоял, каждый год дети совершают суицид. Возможно из за моральных издевок? Я их не ненавижу, они меня сделали морально устойчивым к проблемам в жизни. Но нафиг нужны такие издевки, ведь после остается комплекс и чувство неполноценности.
Молодая женщина убила котенка
В Херсоне произошло страшное событие: молодая женщина убила котенка, сбросив его со второго этажа. Очень страшно, что это жестокое убийство произошло и в присутствии несовершеннолетних: чужого и собственного ребенка, а это тяжелая уголовная статья. Но самое страшное, что женщина считала себя правой!!! Когда полиция пришла перед ними агрессивно виправдовувала ее поступок, что где-то "убивают кошек". ни капли покаяния - сплошная глупая жестокость! Видео ее оправдания ее жестокого поступка на фоне скривавленного котята видели все Херсонские и не только https://www.facebook.com/groups/DNkherson/permalink/11572570...
Мы знаем, что женщину зовут София К***, она живёт в хостеле в казачьей переулке, и что по факту жестокого убийства животного полицейского завели дело Карну. Но сколько таких вещей потом угасает. Мы хотим предотвратить это, привлекая к этому внимание!
Мы хотим заявить, что это жестокое убийство - преступление! Что наш город должен быть цивилизованным и человеческим, а такие варварские поступки должны быть наказаны законом!
Мы будем требовать лучшего расследования этого дела.
К сожалению, она не единственная в Херсоне. И такие жестокие люди встречаются в другом месте: так на острове появился неадекватный человек, считающий себя спортсменом и нападающим собак, которые, которые, как случаются на пути его пробежки. Падает с ножом!! Девушке, которая пыталась защитить своего любимца, он сломал ей руку. Уголовное дело об этом заведено, но и тонет. Тем временем этот человек опасен не только для животных, но и для всего общества!
Хотим сказать СТОП Жестокость в Херсоне!!! Требуется ПОРАНС СКУРОДЕРЫ!!!
И я иду в городскую полицию с требованием, чтобы она сделала это по закону.
Напоминаем, что в стране карантина и мы обязаны соблюдать все его правила: не скупчуватись, стоять на расстоянии 1,5-2 м друг от друга, и обязательно быть в масках! Как правильно это сделать - объясняй на месте. Пожалуйста, слушайте организаторов и мы сделаем это!
ЖДУ ВАШЕЙ ПОДДЕРЖКУ! Мы верим в ваши дисциплинисты!
Репост!
P.S. Адвокат у нас есть. Очень профессионально. Кроме того, мы поддерживаем связь с зооуристами Украины. Может позже расскажем сократить - куда можно скинуть помощь по оплате адвоката. UPD. Адвокаты работают бесплатно.
P.P.S. О ее ребенке - вопрос отдельный. Но мы будем спрашивать его. Мы думаем, что для нее очень опасно находиться рядом с такой глупой жестокой мамой. И не дать Богу случиться тот случай, который многие по всей Украине - мы будем требовать от органов ожогов делать дело этой семьи
P.P.S. Люди! Не будь таким жестоким, как они! Иначе чем мы лучше? Мы должны остановить зло, а не умножать его. Она просто должна быть сестрой. А все остальные злые люди - помнить и не делать этого.
Отсюда https://www.facebook.com/groups/DNkherson/permalink/11619047...Что превосходит в человеке, его обычные чувства или жестокость?
Прозвучит конечно глупо, но я не могу никому об этом сказать, но я опасаюсь людей, в целом любого человека, не смотря на то что я сам человек.
Потому что я с самого детства от людей только жестокость и видел в подавляющем случае.
Когда я был маленький, меня постоянно порол ремнём отец. Когда я учился в школе, надо мной издевались из-за моей внешности а когда я пытался словами отвечать, меня ловили после уроков и избивали.
Я 2 раза был свидетелем убийства и мгновенной смерти другого человека. Один раз когда мне было 16 лет, один парень в нашем дворе пырнул несколько раз другого парня, там драка была, в конце один из них вытащил нож.
Я вам скажу когда человека режут, это никак в фильмах показывают, кровища там хоть отбавляй и этот крик, человек лежит на земле, корчится, кровь течёт и он орёт сильно, а у того, кто видит это, шок, ничего сделать невозможно и плюс страх к убийце, убийца то пока не ушёл.
Второй раз я стал свидетелем точнее сказать смерти, в армии. У нас довели одного парня до суицида, я зашёл тогда в уборную и увидел сослуживца над унитазом с перерезанной рукой.
Его довели те же люди.
И потом я читал множества книг на тему Холокоста, но меня больше произвели впечатления Ученик дьявола Стивена Кинга, и Татуировщик из Освенцима.
Почему то уже сколько лет мне кажется, вот взять людей, люди привыкли работать, встречаться с друзьями, шутить и общаться, смотреть фильмы и сериалы, играть игры, сидеть в кафешках, гулять по парку, но в каждом человеке, даже в своих родителях и самых близких, во всех, я вижу животное начало, случится какой-то момент и убить или проявить жестокость будет раз плюнуть.
Я не знаю, способен ли я на жестокость или убийство, не могу сказать, но почему-то во всех других людях я вижу зверей и неважно как долго я его или ее знаю или узнаю.
Жестокость в сети
Человеческая жестокость не знает границ и пределов. И страшна не та жестокость, что побуждает тиранов уничтожать целые народы – это уже сумасшествие, но та, что рождается в человеческих сердцах, чтобы жить и проявлять себя в каждый отдельный момент, каждый день, цель которой не убивать людей, а паразитировать на них для самоутверждения. Сегодня, вчера и завтра и много дней после, мне плохо, меня всё бесит, я чувствую себя непризнанным, но ничего не хочу менять, а потому буду ругать весь мир и отыгрываться на «неудачниках», удачно подвернувшихся под руку.
До массового прихода интернета для эмоционального паразитизма, с целью компенсировать свою душевную боль, использовали родственников, а ещё лучше, детей – куда они денутся? Всё стерпят! За пределами собственных домов это были любые общественные места, где только возможно говорить громко, а ещё лучше, всплеснув руками, сорваться на крик. Но и тут было не всё гладко – не хватало размаха, скольких людей получалось охватить, задействовать в своём праведном гневе: пять, десять и то в хороший день. С появлением интернета и соцсетей, наконец-то нашёлся простор для творчества.
Не знаю, сколько лет русскоязычной блогосфере, но я не застала её в самом начале. Десять лет назад начинала вести блог по фотографии, и даже тогда не удавалось избежать того негатива, который лился из людей, как из прорванной плотины вода, но сегодня это по-настоящему страшно. А таких, как я, отправляют к психиатрам, потому что чувствительность, ранимость и желание писать о важном и жизненном искренне воспринимают как слабость, глупость, инфантильность или, ещё хуже, безумие. Да, безумие! Вы чувствительны в 35 лет? Вы можете расплакаться на людях, вы устали от грубости и лицемерия, скрытых «добрыми намерениями» - вам в дурку, потому что не совместимы с жизнью сильных и успешных людей.
Если считать успешными и сильными мужиков за сорок, которые сидят в сети и как стервятники поджидают любую жертву, чтобы унизить её как инакомыслящего, турецкоподданного, или человека противоположного пола, то тогда и вправду, я слабак. Женщины, ближе к пятидесяти, недалеко ушли от этих мужчин, только в силу хитрости, или ещё большего лицемерия, они действуют искуснее. Мало кто решится открыто унижать собеседника, вызвавшего непонимание, зависть, или обиду, нет, это их недостойно, они же женщины, они построят витиевато свои мысли, чтобы показать всем и каждому: «Что бы ты ни делал, мы – лучше! А ты ничего не понимаешь, не знаешь и вообще, как посмел высказывать свои мысли, не обратившись сначала к нашему авторитету – мы растопчем тебя за это! Мы старше, злее, амбициознее и потому лучше!»
С момента, как почти полгода назад я начала вести личный блог, какое-то время раньше оставив фотографическую страницу, каждый вход в интернет – это как погружение в зловонную жижу, хлебнув которую, можно не на шутку отравиться. Да, мы все пишем на своих страницах, но, чтобы найти внимание, общение или интересный разговор, отправляемся в сообщества, но скорее получаем ушат грязи, чем что-то ещё. И те, у кого нет иммунитета к злобе и грубости незнакомых людей, будут ранены.
Когда надо мной, если только я осмеливаюсь писать в какое-то сообщества, как было вчера, надсмехаются, называя тряпкой, за то, что пишу искренне о своих чувствах, у меня опускаются руки… Сколько же злобы! И каждый из этих людей считает себя достойным, хорошим, правым. Да, я пишу о том, что чувствую, и нахожу в этом настоящее мужество, но те, кто только и ждёт промахов, обнаружить уязвимые места другого человека, плюнуть туда в конце концов, или показать своё неоспоримое превосходство – кто они, хотела бы спросить я? И половины того, что они пишут, спрятавшись за монитором, клацая по клавиатуре, они не решились бы сказать лично, в глаза этому человеку, потому что трусы.
Но боли от этого не ставится меньше… Осознание, понимание причин человеческой жестокости, не даёт облегчения и щита, оно лишь вносит ясность, но не помогает нарастить толстую кожу, что бы я ни делала. Меня упрекают в слабости, но тогда если искренность и ранимость – это слабость, а быть чёрствой сукой, выискивая за чей бы счёт самореализоваться – это сила, то, наверное, мир сошёл с ума!
Многие несут в сообщества ни свои идеи, мысли и чувства, а свою злобу, хватаясь за малейшую возможность удовлетворить собственного демона неуверенности, возвыситься через уничижение другого человека. Ты сварила суп? Нет, это не суп – это ерунда, вот я 40 лет варю супы – это другое дело! Ты боишься зубных, говоришь, что пострадала от советских врачей – да ты мямля, бзик у тебя, подбери слюни, лечиться тебе нужно… совсем у другого врача! Рассказываешь о несчастном детстве? Хватит возводить напраслину на матушку с батюшкой, меня ремнём били и на горох ставили, и я, вон, ничего, сильный какой… Да, такой сильный, что от своей силы превратился в бесчувственный кусок дерьма, ведомый неразрешённой злобой, невысказанной обидой, тщеславием и чувством непризнаности, потому что родители воротили от тебя нос, а ты бежал за ними, пытаясь доказать, что чего-то достоин, а потом они умерли, и доказывать больше некому, но боль и яд остались внутри навсегда, и потому их нужно изливать каждый день, ища любую жалкую возможность компенсироваться: подшутить ли зло над кем-то – как хорошо на душе; обозвать слабым, сразу чувствуя себя на коне; нивелировать чьи-то успехи и маленькие победы – чувствуешь себя мастером на все руки.
И человек не успевает оглянуться, как жизнь оказывается подчинена одной только цели – не жить, но компенсироваться, больше, лучше; но этот внутренний демон неуверенности, навязанного нам другими чувства ничтожности, как ненасытная тварь – ему всегда мало, он хочет нашего полного уничтожения. Ему не нужно, чтобы мы встали на ноги, были собой, перестали соревновать и делать плохо другим, чтобы ненадолго почувствовать себя лучше – нет, мы строим свою жизнь вокруг потребности компенсироваться, и она, давая ложное ощущение облегчения, разъедает нас как раковая опухоль. Уже давно я пришла к мысли, что хотя эмоциональный рак не ведёт к смерти тела, он может до основания разрушить человеческое начало души. Неуверенность в себе, привитая почти всем ещё в детстве, обнаруживается в желании отыгрываться и самоутверждаться не через личные достижения, но через статусные вещи, через доминирование, через подавление других и восхваление себя, через желание, страшное, разрушающее, быть лучше других, чего бы это ни стоило – а точнее, создание иллюзии своего превосходства.
Граната (рассказ к 9 мая)
- Димыч, а бабка не заругает? – я спросил скорее по привычке, когда увидел, как он своими вечно ободранными руками, один за одним, выставляет на ящик пять охотничьих патронов.
- Струхнул чель, Коль? – спросил он, насмешливо вскинув подбородок, свысока. – Бабка мне не указ! Она мне не мать, не отец. – и, уже успокаивая себя, добавил. – Че она их, пересчитывать чель будет? Там знаешь: комод ржавленный весь, петли скрипят - аж страшно! Да я еще и велик дедов на него запихал. Он тяжелый, бабке его оттудова ни в жисть не стащить!
Он скрестил руки на тощей, как у воробья груди, и, довольный собой, окинул нас важным взглядом. Петька, самый мелкий, со здоровыми, растопыренными лопухами ушей, скоро схватил патрон и панибратски ляпнул:
- Ну Димыч! Боец! Я б с тобой в разведку… - Димка отвесил Петьке широкую оплеуху.
- Патрон на родину верни, шкет. – он требовательно хлопнул ладонью по ящику. – Не для тебя тащил.
Петька жалостно вскинул выгоревшие брови, в глазах предательски заблестели слезы:
- Димыч…
- У, нюни распустил. – Димка презрительно цикнул длинным плевком в сторону. – Баба! Я б тебя… Не, не взял бы в разведку – не мужик ты, а цуцик трусливый.
Славка, сидевший около Петьки, глухо гоготнул.
- Не скалься! – дал петуха Петька.
- Изыди, отрок. – издевательски пробасил Славка. Он всегда подтрунивал над крещеным Петькой. То попенком обзовет, то тварью господней, а всего чаще – отроком, уж больно Петька бесился на эту кличку.
- Ты! Ты! – Петька сжал кулаки, оттопыренный уши налились пунцовой краснотой.
- Кончай бузу! – рявкнул Димка.
Петька сжал кулаки, надул щеки и, резко фыркнув, отвернулся. Славка расплылся в довольной улыбке.
Я взял патрон, покрутил его перед глазами. Обычный патрон: красный лакированный картон, блестящий латунный капсюль.
- Тройка! – со знанием дела пробасил Димка. – На волка там, али на медведя.
Я поставил патрон обратно на ящик и с обидой сказал:
- Димыч, пустая твоя голова!
- Че! – обиженно встрепенулся Димка.
- Че-че, ружо! Берданка дедова где?
- Погнила берданка… - Димка виновато опустил голову, шмыгнул носом. – Бабка в огороде зарыла, когда фрицы подходили, боялась, что повесют ежели найдут.
- И что нам, с пальца чоль палить? – мстительно спросил Петька.
- Тихо, шкет, не бузи. – Димка полез за пазуху широкой драной майки и бухнул о ящик чем-то, обмотанным тряпицей. – Во, зырте!
Я взял сверток – тяжелый, размотал грязную портянку и услышал под ухом изумленный выдох Петьки.
- Эва штуковина! Сам сделал?
- Ну не дед Пихто, знамо дело – сам! – ответил Димка с нескрываемым удовольствием.
Штуковина – выструганный из бруска дерева пугач с прикрученным к нему толстой медной проволокой обрезком черной трубы. Я, с видом знатока, сощурился, заглянул в трубку, даже палец туда сунул.
- Димка, так она ж у тебя кривая, да и мятая вся.
- Да там ж немного, самую малость, - это я когда ее того, забивал…
- И как ты с этого самопала патронами стрелять собираешься? – подал голос Славка. Он состроил важную физиономию и хитро спросил. – Где боек, где курок? А патрон в дуло пальцем пихать или как?
- Нуууу… - протянул Димка и почесал коротко остриженный затылок. – Скумекаем чего-нибудь, чай не дураки.
- Чай не ду-у-ураки. – пискляво передразнил его я. – Гражданин Димыч, я на вас таки удивляюсь! Ладно если б Петька ляпнул не подумавши. Да этим пугачом ж тока кур гонять, а не по фрицам палить.
- Ребят… - заунывно начал Петька. – А может – ну его, фрицов этих? Война то уже кончилась, они теперь нам как трофейные... тьфу – пленные!
- Ну и что, что пленные! – зло рявкнул Димка. Он насупил брови и весь напружинился. – Думаешь раз они пленными стали, то и все – не фашисты больше!
- Ну они ж того – на стройку вон ходят… Уже почти целую улицу забабахали… - Петька сник.
- Забабахали! Ты, попенок, они и твоего отца забабахали, и Славкиного братана, и мамку мою с папкой, деда! Вишь – улицу они построили! Гниды они фашисткие! Сволочи!
- Димка! – рявкнул я. Димка осекся, примолк – в глазах стояли слезы. Он резко вытер покрасневшие глаза ладонью и добавил с шипящей ненавистью. – Гады они…
Славка посмотрел на Димку, понимающе положил руку ему на плечо.
- Ладно. С патронами не выгорело. – я посмотрел по сторонам, вглядываясь в лица. Димкина физиономия наполненная суровой решимостью, насупленный и серьезный Славка, и только Петька лучился радостью. Я еще раз подумал, что может надо выгнать Петьку – слишком он маленький еще, только девять исполнилось, да и с немцами он частенько посиживает – то ли подсматривает за ними, то ли даже разговаривает… Шут его знает, одно слово – пацан, сболтнет еще кому что и пиши – пропало.
- Может я у отца берданку дерну? – сурово спросил Славка.
- Не, он тебя сразу заловит, а на орехи всем достанется – он у тебя мужик суровый.
- Да вы что, нешто я ему скажу зачем я ружо беру. – Славкины брови обиженно поползли вверх. – Да я хоть раз кого предал! Хочешь, кровью поклянусь – прям счас! Землю жрать буду – не скажу!
- А что говорить то, он у тебя и сам все знает – он у тя башковитый. – вставил Димка.
- Пацаны, не кисни. – я полез в оттопыренный карман и достал почти такой же сверток как и Димка. Теперь уже его черед был брать сверток и разматывать свалявшуюся тряпицу неопределенного цвета.
- Оооо… - то ли восторженно, то ли испуганно выдохнули все, когда последний слой тряпки был откинут в сторону. На Димкиной ладони, громоздясь квадратами выступов, лежала самая настоящая лимонка.
- Колька! – Димка не отрываясь смотрел на гранату. – Откуда!
- С Брянска. – я оглянулся, все уставились ожидая от меня захватывающего рассказа. Я важно подбоченился.
- Это когда нас эвакуировали. Там на перегоне, когда после бомбежки стояли, эшелон стоял – на фронт шел. Весь закрытый – не подлезть. А один вагон дырявый, видно что чиненый – дыры здоровущие! Ну я туда только на половину залез – дальше никак, только до одного ящика дотянулся, а на нем другие стояли – не вытянуть. Я за дощечку то ухватился, потянул – чую, слабину дает – колышется. Ну я обоими руками схватился, как дернул! Руки себе содрал – во как! – я показал белые полоски шрамов. – Доска хрясь, половина отломилась. Я туда-то снова залез, руку в ящик – а там гранаты!
- А что только одну свистнул? – у Димки горели глаза. – Я б полные карманы напихал.
- А я только вылез на свет, ну чтобы посмотреть – что я там нарыбачил, а тут солдат идет. Меня увидел, как заорет – «Стой!» орет, за винтовку хватается – ну я и дал стрекача, он только мои пятки и видел!
- Молодец! – даже у Петьки загорелись глаза. – А не страшно было?
- Подрастешь, узнаешь. – стыдно было признаться, что тогда, шлепая голыми пятками по шпалам, я изрядно перетрусил.
Димка, с тихим стуком, положил лимонку на ящик рядом с патронами. В шалаше опять повисла тишина: пять патронов, выстроившиеся как на параде в красных своих мундирах перед толстой гранатой – словно честь генералу отдавали.
- Когда? – сипло спросил Славка.
- Завтра. – ответил жестко Димка, как отрезал.
- Возьмем патроны и гранату, все в сумку, чтобы рвануло сильнее. – начал я рассказывать план, который придумал еще вчера. Почему-то мне сразу казалось, что с берданкой ничего не выйдет. – Потом на стройку, будем там гулять. Вечером, когда их в колонны собирать будут, тогда и кинем – в самый центр.
Снова тишина. Только теперь другая, не такая как раньше, а тяжелая, словно звенящая – как тогда, в поезде, перед бомбежкой: несколько секунд, и только слышно как еще где-то далеко рокочет нарастающий гул бомбардировщиков, а потом свист летящих бомб, ухающие взрывы – словно подбирающиеся все ближе и ближе и яростная трескотня огрызающихся зениток.
* * *
- С собой? – зачем-то шепотом спросил Славка у меня. Я показал ему холщевую сумку из которой торчала ноздреватая верхушка буханки.
- На дне. – так же шепотом ответил я, и уже громче. – Наши где?
- Димку бабка не пустила. Сказала грядку прополоть, а потом гулять – скоро будет.
- А Петька?
- Вон, с фрицами своими балакает. – он наклонился поближе. – Ой предаст наст этот хлюпик, может его домой послать?
- Ты ему и скажи. Он тогда матери все доложит – в лучшем виде. Поздно уже. Держи. – я протянул ему сумку, а сам пошел к Петьке. Тот уселся на приземистую лавочку рядом с долговязым, исхудавшим до впавших щек, немцем. Видно было, что немец ему что-то рассказывает, весело улыбается, посмеивается, всякий раз оглаживает небритые свои щеки сухой ладонью, а Петька в ответ то кивал, то тоже заливался тонким смехом.
- Шкет, чего расселся? – буркнул я на него, даже не посмотрев в сторону худого немца.
- О, киндер! – радостно воскликнул немец. – Ты садиться, я тебе показать май киндер, он в Дойчланд. Он как ты, твой… - немец замялся, а в следующую секунду поднял руки вверх, словно рост показывал. – вот он, вот ты – он-ты одинаковый. Ты сколько лет? Май киндер десять и цвай.
- Мне тоже двенадцать. – ответил я нехотя и требовательно потянул Петьку за руку. – Вставай, сейчас Димыч придет, а ты тут лясы точишь.
- Ну Коль, давай еще посидим.
- Да-да, посидим! – Генрих вам есть зукерверк, - сладкое. – он пошарил по в нагрудном кармане и достал оттуда маленький газетный сверток. Его тонкие, с набрякшими венами, руки ловко развернули сверток – леденец, маленькая, почти прозрачная лошадка на тонкой палочке. – Один, но ты делить ровно. Не обижать винзиг, - маленький Петька – да? – он протянул мне леденец, я машинально взял и передал его Петьке.
- Молодец! Гуд киндер. – он похлопал меня по спине своей большой ладонью. – Я верить майн киндер генаг, - быть как ты. Я его давно видеть – дребиг нойн. – я оглянулся на Петьку, тот тихо прошептал – В тридцать девятом.
- Он только фо, четыре лет быть - очень маленький. Я больше не быть зу хаус, майн фрау, Элиза, почта послать фото. Вот. – Генрих протянул мне маленький прямоугольничек фотографии: новая, но с уже обломанными уголками. На истертой фотокарточке, во весь рост, стоял худенький парнишка в аккуратном, отутюженном костюмчике, с хорошо уложенными волосами, но впавшие, словно усталые глаза – старили его, казалось что ему не двенадцать, а куда как больше. – Это Потсдам, наш дом взорвать бомбежкой – они быть у гроссмуттер. Они хатте глёк – везучий. Я очень скучать. Там, Берлин, зугрунде гехен ви мути унд папа… Они умереть когда война кончаться, нечего кушать, они еда майн фрау и сын, а сами не кушать. – он задумался на несколько секунд, вспоминая нужное слово. – Берлин блокада… А я даже граб, - могила не видеть – я сын, а не видеть… - он утер рукавом выступившие слезы. Я опустил глаза. Слишком сильно было ощущение горя, так деда Ваня утирал бисеринки слез, а потом замолкал и курил прилипшую к губе козью ножку, выдыхая едкие клубы самосада. Я посмотрел на Генриха – нет, уже не фашист, не гнида... – Человек.
- Колька, Петька! – закричал Славка. – Че расселись, Димка пришел!
Мы с Петькой вскочили как ошпаренные, и понеслись к Славке. На толстом, ошкуренном бревне, уже сидел Димка.
-О чем это вы там с фашистом балакали? – в его голосе звучала совсем не детская сталь. – На попятную чель собрались.
Петька виновато опустил взгляд, я же, наигранно бодро, ответил:
- С чего бы это? Если сам трухнул, так нечего на других стрелки переводить!
- Не трухнул я. – он хотел еще что-то добавить, но смолк.
- Мужики. – подал голос Славка. – Глядь, они сейчас собираться будут.
Немцы действительно потянулись к длинным деревянным будкам – складывали инструмент. На их угрюмых лицах то и дело проскальзывали улыбки, слышались усталые, но обрадованные голоса – смена заканчивалась.
- А может не надо? – с отчаянной надеждой спросил тонким голоском Петька.
- Ну что, мужики, к делу? – скорее приказав, чем спросив, сказал Димка, даже не обратив внимание на Петьку.
- К делу. – ответил я и запустил дрожащие руки в карманы, чтобы остальные не заметили дрожи пальцев. В кармане что-то ломко хрустнуло, я вытащил – фотография, сын Генриха. Суровый мальчишка, с тонкой царапиной на щеке – интересно, где он ободрался? Наверное, когда с пацанами игрался, небось еще и штаны подрал, а потом его мамка, как ее – фрау Элиза еще и отчитывала. Я вспомнил, как мать мне надрала уши когда я пришел домой с ободранным коленом и разодранной на двое, разлохмаченной штаниной – во крику то было.
Димка уже неспешной походкой подходил к собирающимся немцам. Он с деловитым видом залез в сумку, пошарил в ней. Видать ему было шибко неудобно выдергивать чеку из гранаты: он уселся прямо на землю, широко расставил выглядывающие из под длинных шорт ободранные коленки, и залез в сумку обеими руками. Даже с десяти шагов было видно, как его лоб покрылся маленькими капельками испарины, а тонкие руки напряглись – наверное чека уже приржавела, все ж сколько граната провалялась под грудой хлама в сырой сарайке.
Щелчок чеки и граната вырвалась из вспотевших пальцев. Она на метр взметнулась в воздух и беззвучно упала в высокую траву перед Димкой. Тот замер, словно не в силах двинуться, широко распахнутые глаза остановились и уперлись в одну точку – туда, куда упала граната.
- Граната! – заорал я, и одновременно со мной рявкнул Славка. – Беги!
Димка не двинулся, только серой тенью метнулась одна из фигур немцев, что была ближе всех – метнулась и бросилась грудью на траву. Глухо бахнуло, тело подбросило над травой, Димка завалился на спину.
Через секунду к Димке уже сбежалась целая толпа. Тут были и конвоиры и немцы – только мы стояли поодаль, боясь подойти ближе. Над шумом толпы громко и матерно пронесся крик конвоира, а после, и он сам вышел из толпы, таща за шиворот безвольно мотающего руками Димку.
- Сволочь! – орал конвоир. – Гаденыш паскудный, что ж ты творишь – гнида малолетняя!
Димка в ответ только выл и иногда, со всхлипами вылетало:
- Я не хотел так…
Славка, испуганно замерев, смотрел, как Димку протащили мимо, и, не выдержав, рванул прочь.
Постепенно шумиха стихла. Немцев строем увели к баракам, рядом с распростертым, перевернутым взрывом на спину телом, остался один из конвойных: уже не молодой, с седыми усами. Он то и дело тяжело вздыхал, поглядывая на мертвеца, а потом, словно не замечая уставившуюся на него детвору, подошел к телу, провел пальцами по его лицу, а потом еще и перекрестил.
Петька пошел первый. Сначала он сделал один несмелый шаг, потом второй, а следом за ним, словно на поводу и я.
- Шли бы вы, не надо вам такое видеть. – недовольно проговорил солдат, но все же подвинулся чуток, словно приглашая присесть рядом. – Не детское это…
Мы с Петькой подошли, тихо уселись рядышком с солдатом. Никто из нас не посмотрел на распластанного мертвеца, оба испуганно молчали.
- Ладно, когда воевали-то – тогда всяко было, война все ж таки, не в игрушки играли. Тогда, я помню, на всякое насмотреться пришлось – как звери были, что они, что мы – чего греха то таить. Каждый день смерть видишь: то так она на тебя посмотрит, то этак – та еще тварь, спать ложишься, а утром просыпаться страшно было… А тут видишь, отвык ужо – каждый день хожу с ними, с врагами бывшими – присмотрелся. Люди они и есть люди, война то – она ж никому не мамка, из под палки воевать пошли – жены да дитятки по лавкам у них там остались, тоже значится – по человечески все, по порядку – как оно и быть должно, по людски-то… - он тяжело вздохнул. – Вот, тож, мужик хороший был, руки золотые – упокой его душу. – солдат испуганно оглянулся на нас.
- Ничего, я крещеный. – тихо сказал Петька, я тоже кивнул, - солдат облегченно продолжил.
- Значит рукастый был, все про сына своего рассказывал – Андреасом звать, Андрюшка то бишь по нашенски будет. Домой хотел съездить – в Берлин, у него там мать с отцом похоронены. Он уходил – живы были, а война то – она, вишь, тетка та еще, злая – не пощадила стариков.
Я теребил в руках маленький прямоугольник фотографии и боялся оглянуться. Вопрос сам сорвался с губ:
- А как его звали?
- Генрихом, как по батьке величать - уж не упомню, больно мудрено.
- Генрих… - тихо прошептал я и выронил фотографию из рук.
Автор:
Волченко П.Н.
Жёлто-голубой террор
В селе Первомайское, Донецкая область, жёлто-голубые арестовали 55-летнюю женщину. В течение двух недель они держали её на голом бетонном полу, с завязанными глазами и в наручниках. Они не выпускали её в туалет и почти не кормили. Во время допросов жёлто-голубые били её по голове резиновым молотком. В результате она получила переломы носа, челюсти и скуловой кости. Они также переломали ей ногти.
https://www.amnesty.org/en/latest/news/2016/05/no-justice-fo...
В Питере шаверма и мосты, в Казани эчпочмаки и казан. А что в других городах?
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.
Реклама АО «Кордиант», ИНН 7601001509