Тревожит ночью душу детский плач,
Но льётся вальс успокоенья зельем.
Не умолкай тоски моей палач,
Напоминай мне о былом веселье.
Пусть скоро я почувствую опять
Касанье пальцев и дыханье тёплое.
И взгляд, любовью полный, время вспять
Вдруг обратит и вновь надежда робкая
Меня обнимет и шепнёт: "Не плач,
Тебя я не забыла, жди, всё сбудется".
И сна меня теплом укутал плащ,
И что любил, то вечно не забудется.
Скоро вырастут листья и им шелестеть,
Нам шепча как разгульные головы
О любви, о желании к звёздам лететь
И о том, как быть листьями здорово.
О садах, о деревьях, полях и цветах,
Светлячках и о совах с полёвками,
О синицах, о дятлах и пёстрых дроздах,
О скворцах с их смешными издёвками.
Дождь польёт и листва заблестит серебром,
Будто в реку погрузится сонную.
И мечтательный вынырнет Месяц серпом,
Осветя жизни логи бездонные.
Чтобы звёзды достать
Можно вычерпать небо ладонью.
Чтобы слиться с травой,
Землю мирно собой украшать.
Чтобы речкою стать,
Быть весёлой, шумливой водою,
Гладить гальку рукой
И песок проносясь приласкать.
И цветком можно быть,
Да, ромашкою стать полевою,
Быть нарядной и лёгкой
Всех радовать взгляд и ласкать.
Камнем стать я хочу
Валаамскою глыбой седою,
Чтобы смог я порой
Чинно судьбы людей призревать.
А у меня счастье. Мне повезло. Ведь в кошку мою врос самый красивый хвост на планете.
И приходит к отцу Июнь, синеглазый мальчик,
Как положено, весь искрящийся и упертый,
Говорит, что на свете есть паруса и мачты,
Перекрестки, меридианы, аэропорты.
Можно топать по теплым шпалам до горизонта,
Можно взять за рога потертый, но крепкий велик.
Это значит, что ни единого нет резона
Оставаться с тобой по эту сторону двери.
И плевать, что подстерегают в потемках ямы,
Что гремят арсеналом молний чужие выси…
Если что-то случится, то эта гибель – моя, мол.
Понимаешь, она от меня одного зависит!
А потом приходит Июль, двухметровый воин,
Через щеку шрам, в золотой бороде косички.
Говорит, что на свете есть подлецы и воры,
И удары исподтишка, и ночные стычки.
И поэтому ты, отец, на меня не сетуй,
Слишком горек теперь мне вкус молока и меда.
Прямо в эту секунду, пока мы ведем беседу,
По жилому кварталу кроют из миномета,
Бронированная махина въезжает в надолб,
Георгины распускаются на могилах…
А случится чего со мной, горевать не надо б,
Только этого я тебе запретить не в силах.
И последним приходит Август, сухой, прожженный,
Преждевременно поседевший, глотнувший лиха,
Говорит, что в саду за домом созрел крыжовник,
Теплой мякотью наливается облепиха.
Можно сесть на скамейку и ничего не делать,
Можно просто прикрыть глаза, улыбаться немо.
Только братьев уже десятую нет неделю,
А кому их спасать от гибели, как не мне, мол?
Не подумай, что я о ком-то из них скучаю.
Мы, конечно, родные, но дело не в этом вовсе…
Он хватает куртку, позвякивает ключами
И уходит, не оглянувшись, из дома в осень.
Стихи: Ренарт Фасхутдинов
Музыка и исполнение: Suno AI
Завел себе канал на YouTube, где выкладываю нейроклипы на свои стихи. Приглашаю всех, кому понравилось. И в ВК тоже приглашаю. Там у меня группа: "Дудочка Крысолова"
Пишу ужасно.
Исправить можно.
Вот только правда.
Вдруг станет ложью.
Он
Я не помню какой была погода в тот день. Осень. Серое небо. Ветер цепляется за куртку. Я уговорил её встретиться. В тот неспокойный период мне казалось, будто я воюю со всем миром — хотя и не знал, против чего.
Чёрная байкерская куртка. Чёрные джинсы. Ковбойские сапоги — с металлическими набойками на каблуках. При каждом шаге — резкое цок-цок. Как будто я ступаю по стеклу. Как будто вызываю кого-то на дуэль.
Утром, перед встречей, я ломал голову: что ей подарить? Хотелось не вещь, а нечто, что останется навсегда. Напоминание обо мне. Шанс — на прощение.
Я не помню, на какие деньги купил маленький золотой ключик. Последние — или нет. Не знаю, видел ли что-то ещё в витрине. Кажется тогда, всё исчезло, кроме него.
В тот момент я верил: этим ключом она сможет закрыть всё — мою вину, боль, которую я ей причинил, и мою хрупкую надежду.
Закрыть.
И унести с собой.
Я не был уверен, примет ли она подарок. Когда увидел пакет в её руках, предложил понести. Он был почти невесом. Но я держал его так, будто в нём лежало всё, что у меня осталось.
Мы погуляли недолго. Говорили о чём-то несущественном. Я, кажется, просто болтал без умолку какую-то ерунду.
Перед расставанием я незаметно уронил ключик в пакет. И, с улыбкой, почти таинственно сказал:
— Ты найдёшь маленький подарок.
Она, как мне показалось, не столько удивилась, сколько поморщилась. Словно от лёгкого раздражения. Словно мои слова нарушили тишину, которой она доверяла больше, чем мне.
Я не помню, встречались ли мы после. Может, и виделись — но это уже не имело значения.
Через несколько лет мы снова начали общаться — только по телефону.
И однажды я спросил:
— А нашла ли ты тогда мой подарок?
Она ответила:
— Нет. Ничего не было.
Я не знаю, правда ли это. Может, ключик выпал. Но он был в отдельном пакетике — потерять его было почти невозможно.
Может, она нашла. Может, спрятала. Может, до сих пор лежит где-то в шкатулке, под фотографиями, между страниц старых книг.
Я не хочу знать этой правды.
Я хочу верить — что она хранит.
Что он ждёт. Ждёт то, что можно открыть.
Она
Я помню тот день. Не потому, что он был ярким. А потому что он был тяжёлым — как мокрое одеяло.
Он попросил встретиться. Я не хотела. Но сказала «да». Может, из жалости. Может, чтобы наконец закрыть то, что давно пора было похоронить. А может — просто, чтобы убедиться: я больше не боюсь.
Он был в своей поношенной куртке, в сапогах со звенящими каблуками — будто пришёл на войну. У меня — дорогой плащ, новая причёска и уставший взгляд.
Я уже не была той, кто влюблялся в его бунт.
Я стала той, кто боится боли.
А он — всё ещё был тем, кто хочет, чтобы его поняли.
Он предложил принести пакет. Я почти не заметила. В нём был чай, купленный по дороге. Лёгкий. Пустой. Как наша встреча.
А потом он сказал:
— У тебя там маленький подарок.
Я замерла. Не от радости. От усталости. Я знала: всё, что он называл «подарком», рано или поздно становилось грузом.
Я не хотела открывать. Не при нём. Боялась, что это будет что-то слишком личное — письмо, фотография, кольцо. Что мне придётся сказать «спасибо» и еще остаться на какое-то время. Что он посмотрит на меня с надеждой — а я не в состоянии это исправить.
Дома я нашла его.
Маленький, тоненький золотой ключик. В прозрачном пакетике. Как драгоценность. Как символ. Как обещание, которого я не просила.
Я держала его в руке. Холодный. Маленький. Лёгкий.
Не понимала: что он должен открыть? Что закрыть? Моё сердце? Его вину? Прошлое?
Я положила его в коробку — под старые билеты, между страницами исписанной тетради. И забыла.
Нет. Не забыла.
Спрятала.
Потому что не знала, что с ним делать.
Не могла выбросить — слишком много боли в нём было.
Не могла хранить — слишком много боли в нём было.
Прошли годы. Он позвонил. Спросил:
— А нашла ли ты тогда мой подарок?
Я сказала:
— Нет. Ничего не было.
Не потому, что лгала.
А потому что не хотела появиться.
Не хотелось, чтобы он думал: «Значит, она хранит. Значит, есть шанс».
Я не могла дать ему эту надежду. Потому что она была бы ложной. Или — слишком опасной.
Но иногда, когда перекладываю старые вещи, я нахожу его.
И каждый раз — не выбрасываю.
Снова кладу туда, где лежал.
Потому что он — не просто ключ.
Он — память о том, как один человек пытался искупить себя.
О том, как он верил, что всё можно исправить — одной вещью, одним жестом, одним словом.
И, может быть, я не выбрасываю его не ради него, а ради себя.
Чтобы запомнить:
- Я была слабой.
Но я выжила.
И теперь — я выбираю, что хранить, а что — отпустить.
А этот ключик… он так и остаётся между ними.
Не потеряно.
Не найдено.
Не открыто.
Не закрыто.
Просто — ждёт.
Как и он.
Как и я.
Встреча
Она шла по набережной — быстро, опаздывала. Пальто запахнуто, руки в карманах, музыка в ушах, но выключена. Иногда она слушала тишину. Особенно в такие дни — когда небо серое, как старая фотография, и ветер несёт запах дождя, который так и не начинается.
И вдруг — остановилась.
Не потому, что увидела.
А потому что почувствовала.
Он стоял у перил, лицом к реке, смотрел вдаль.
Те же сапоги? Нет. Теперь — обычные ботинки, потёртые, без набоек. Куртка — тёмная, но не байкерская. Просто куртка. Как будто он, наконец, закончил объявлять кому-то войну.
Она не знала, сколько прошло. Пять лет? Шесть?
Достаточно, чтобы перестать бояться. Недостаточно, чтобы забыть.
Она могла пройти мимо. Но он обернулся. И она остановилась. Не ради него. Ради себя.
Ради того, чтобы понять: «Я больше не дрожу».
Они встретились взглядом.
Молчание. Не неловкое. Не пустое. Плотное. Как слой пепла после костра.
— Привет, — сказал он. Тихо. Без улыбки.
— Привет, — ответила она.
И — всё.
Никаких «как твои дела». Никаких «давно не виделись».
Всё это было бы ложью. А здесь — не место для лжи.
Он посмотрел на неё. Не как влюблённый. Не как виноватый. Просто — как человек, который наконец увидел: она — не призрак.
Она. Настоящая. Здесь.
— Я думал о тебе, — сказал он. Не чтобы вернуть. А чтобы сказать.
— Я знаю, — сказала она.
Не обвиняя. Не прощая. Просто — принимая.
Долгая пауза. Где-то упал лист. Где-то зазвенел велосипед.
— Я больше не ношу те сапоги, — сказал он. Улыбнулся — впервые. Слабо. Но по-настоящему.
— Я заметила, — сказала она.
И тоже улыбнулась. Не потому, что смешно. А потому что стало легче.
Они постояли ещё немного. Не рядом. Не далеко. Просто — в одном времени.
Он изменился. Она — тоже. Молча. Без слов. Он пошёл вдоль реки. Она — в свою сторону.
И если бы кто-то смотрел со стороны, он бы сказал:
«Обычная встреча двух незнакомых людей».
Но если бы заглянул глубже — увидел бы: это был не прощальный звонок. Это был — покой.
Не любовь. Не боль. Не прощение. Просто — конец.
Тихий.
Достойный.
Человеческий.
А где-то в ящике, под старыми билетами, лежит маленький золотой ключик.
Он больше никому не нужен. Но его никто не выбрасывает.
Потому что он — не для дверей. Он — на память. Для того, чтобы знать:
Мы были.
Мы болели.
Мы прошли.
И — выжили.
Когда цветы теряют блеск, но сохраняют душу
Иногда в строках чужого стиха мы вдруг слышим своё дыхание. Так бывает с великими поэтами: они говорят издалека, через века, а в итоге — прямо в сердце сегодняшнего дня.
В переводе Маршака сонет Шекспира звучит как размышление о том, что делает время с нашей жизнью. Оно умеет быть щедрым — дарить праздники для глаз, раскладывать лето на оттенки зелени, солнца и тепла. Но оно же умеет быть и строгим: увлечь всё это в холод, в снег, в паузу, когда земля замирает, и кажется, будто жизнь уходит из ветвей.
И всё же остаётся то, что сильнее увядания. «Свой прежний блеск утратили цветы, Но сохранили душу красоты».
Эта мысль звучит удивительно современно. Мы часто пугаемся осени — как предвестия перемен, как утраты того, что радовало летом. Но Шекспир вместе с Маршаком словно шепчут нам: не спешите грустить. Листья опадут, цветы увянут — а красота их не исчезнет. Она сохранится в памяти, в ароматах, в стекле, в словах, в том самом «летучем пленнике», который переживает и зиму, и холод.
Может быть, в этом и заключается мудрость: понимать, что блеск уходит, но сущность остаётся. Так и люди, так и всё, что мы любим.
Скоро осень. Мы снова увидим, как деревья теряют листву. Но именно тогда природа словно напоминает о вечности: о том, что за замиранием всегда приходит дыхание, за холодом — оттепель, за белым снегом — живая зелень.
В этих строках каждый слышит что-то своё: для кого-то они о быстротечности времени, для кого-то — о вечности. Для кого-то — о том, что уходит, а для кого-то — о том, что всё же остаётся.
Пожалуй, в этом и есть сила настоящей поэзии: она не только говорит о своём времени, но и помогает нам глубже проживать наше собственное.
Пусть строки этого сонета будут как тонкий аромат розы в зимней комнате — почти незримый, но долгий. И, может быть, именно он приведёт нас снова к Шекспиру, к Маршаку, к тем словам, которые умеют звучать в сердце ещё долго после прочтения.
