Ответ на пост «Походу , нам нравиться страдать»
Про церковь, любовь страдать и стоять.
Мне было лет 10, моя бабушка решила меня воцерквлять, когда я приехал на летние каникулы. Каждое утро я стою и читаю утреннюю молитву пол часа, а каждый вечер стою и читаю молитвы на сон грядущим пол часа. Каждое воскресенье в 7 утра я уже стою на службе в церкви 2 часа. Раз в месяц я, грешная 10-летняя душа, причащаюсь, а это значит, что нужно и в СБ отсоять 2 часа и в ВСКР 2 часа и еще дома прочитать молитвы перед этим часа на 1.5. Мой рекорд был 4,5 часа стоять на утренней службе по случаю какого-то важного праздника.
И не нужно рассказывать про скамейки, которые есть в наших церквях, их там 2,5 штуки на 100 бабулек в день службы. Если хоть на 5 секунд присесть, эти же бабульки вас сожрут, во славу божию.
Спасибо бабушке, я так воцерквился, что храмы за километр обхожу. Если хотите отвадить ребенка от религии - начните его активно воцерквлять)
Теперь живу с бабушкой в деревне. День седьмой
С утреца и до полудня начищаем иконы мятыми клюквинами.
Я снимаю образа с гвоздиков, таскаю с балкона клюкву, хожу мочить, полоскать и отжимать тряпочки. Бабушка сминает ягоды между пальцев, размазывает кровавую кашицу по замутневшим киотам, трёт мокрой тряпочкой металлические детали, вспухшими подушечками пальцев обтирает лики, писанные по дереву.
— Бабушка, почему клюквой чистишь?
— Так всю жизнь ею моем иконы-то! И мамынька так мыла, и бабка моя, и вси. Клюквина – она дорога очень, тошнёхонько станет, пока наберешь её ведро. Вот потому Боженьку ей и моют всегда, чего попало не кладут на икону.
Трёт-скоблит закопчёный киот изо всех сил. Клюквенная кожица забивается в щели, словно сбегает от морщинистых пальцев, хоронится. Бабушка обматывает острие ножа краем тряпицы и выскребает их уголков всех схоронившихся: засохшего паучка, сгруточки паутинок, сгустки старой смолки и сбежавшую кожицу.
Сует икону мне в руки:
— Глянь-ко, нигде боле нит грязи-то?
Проверяю все улочки трещин и зазубрин – чисто. Пишу бабушке на крае газетки, что порядок, чистота. Кивает, довольная.
— На, вишай обратно Боженьку, намытого. Гляди, не вкривь только!
Вешаю, проверяю, чтобы не вкривь, чтобы ровнёшенько висело. Бабушка тянет маленькие образки, без киотов – чистый металл. Тычет пальцем, куда их ставить. На одном из образков не разобрать доподлинно, кто изображён. Надпись по макушке забавная, выдавленно: «детка Микола». Бабушка из вепсских мест родом, так кто их там знает, может святой Николай у них и в детках, мне не узнать. Бабушка прерывает мои этнографические размышления дёрганьем за подол, тянет второй образок:
— Этой иконой мамынька меня благословила, гляди, как хороша!
Прежде, чем отдать мне – обцеловывает образок со всех сторон, и с обратной тоже, хоть Богоматерь только на лицевой стороне выгравирована – у бабушки свои традиции. Отдаёт ставить.
— Тебя-то какой иконой благословили, такой или поболе?
Я улыбаюсь бабушке и киваю. Она решает, что этот кивок означает, что моя икона точно поболе ейной, радостная идёт домывать оставшиеся образа. Она не знает и не узнает никогда, что меня никто ничем не благословлял – некому было, так уж вышло. Но ей ни к чему это знать, станет плакать ещё чего доброго – неблагословлённая невеста внуку досталась. Уж какая есть.
Вешаем иконы по местам. Ставим к ним свежие вербы. Зажигаем свечку. Сидим, любуемся, до чего чудно вышло. Бабушка тянется ко мне и внезапно обнимает:
— Как хорошо-то, доченька, всё мы с тобой удилали к Пасхе, спасибо!
Хорошо удилали. Пахнет горелым мушиным крылышком – на свечку налипло. Вербной пыльцой медово пахнет и клюквой забродившей. Хорошим пахнет. Живым.
"Влюбился"
В восьмом клaссе я влюбился в десятиклaссницу. В те годы я дaже ходил через две ступеньки. Онa былa комсомолкой, членом советa дружины.
Комсомолкa курировaлa нaш клaсс и особенно меня, кaк отличникa и перспективного кaдрa. У нaс были сугубо деловые отношения. Я рыдaл нa плече у друзей-хулигaнов: онa любит не меня, онa любит мои пятерки!
Однaжды моя комсомолкa зaшлa ко мне домой, чтобы передaть книжку, но никого не зaстaлa и остaвилa книжку бaбушкaм нa лaвочке у подъездa. В те годы бaбушки нa лaвочкaх были несущей конструкцией дворa. Им доверяли нa хрaнение сумки с продуктaми, детей, тaйны.
Когдa я появился, бaбушки передaли мне книжку.
– Хорошaя девушкa! – скaзaлa однa.
– Прямо кaк я в молодости! – добaвилa вторaя.
– Мы ей всё про тебя рaсскaзaли! – зaявилa третья.
Я уже собирaлся уходить, но тут отнялись ноги.
– Что… что…что вы ей про меня рaсскaзaли?
– Что ты у нaс хулигaн, и вся округa тебя боится! – скaзaлa однa.
– Что все девчонки нaшего дворa в тебя влюблены! – добaвилa вторaя.
– И что у тебя есть подпольный мотоцикл! – зaявилa третья.
Я едвa не плaкaл.
– Что вы нaделaли? Это же все непрaвдa! Я отличник, я перспективный кaдр! Онa теперь в мою сторону дaже не посмотрит!
– Отличник! – скaзaлa однa.
– Перспективный кaдр! – добaвилa вторaя.
– Пaмятник! – зaявилa третья, и все они дружно зaхохотaли, помолодев вдвое.
Нa следующий день моя комсомолкa поймaлa меня в школьном коридоре.
– Ты это… кaжется, в кaфе-мороженое меня приглaшaл… я подумaлa, a дaвaй сходим, отдыхaть тоже нужно.
Когдa я слышу рaсскaзы про злых и мрaкобесных бaбулек нa лaвочкaх, я только пожимaю плечaми: добрее и мудрее бaбушек моего дворa я не встречaл...
© Олег Бaтлук
Ответ на пост «Изящность»
В те времена, когда про ковид еще не слыхивали, в нашем городе вовсю набирала обороты торговля не так давно открывшаяся IKEA, до которой был запущен бесплатный автобус. Так вот, решил я однажды поехать в этот ТЦ, дождался автобус и, зайдя, протиснулся ближе к середине. Время шло, а народ не переставал набиваться. Все уже утрамбовались по-максимуму, а двери все не закрывались. И тут издалека доносится тихий голос старушки: "Ну подвиньтесь еще на пол-бабушки"."
Самозванец
"Когда человек умирает, соседи узнают, сколько у него детей" (народное) Двор этого маленького домика никогда не видел столько народу, людей собралось как на очень богатой свадьбе – это бабушка Араксия – старейшая жительница поселка, дожила до своего сотого дня рождения. Внуки, правнуки, праправнуки, соседи, со вчерашнего дня шинковали горы салатов и обустраивали столы и навесы. Народ съехался со всей Армении, даже Париж и Лос-Анджелес не остались в стороне, выделили пару семей. Несмотря на то что именинница родилась еще до революции, она до сих пор вполне сохранила крепость духа и ясность мысли, даже со своим нехитрым хозяйством справляется. После смерти мужа живет одна, в город ехать не хочет. Друзья-соседи помогают, правнуки набегами появляются, так и живет, не жалуется. Имениннице налили вина в маленькую довоенную рюмочку и попросили произнести первый тост. Все замолчали. Бабушка Араксия встала, кашлянула, чтобы себя подбодрить и начала: — Дорогие мои и любимые, я очень рада, что не забыли вы старую бабушку, отложили дела и приехали ко мне на день рождения. Мне очень, очень приятно. Хоть всех правнуков увидела своими глазами, а не только на фотографии. Теперь и умереть не жаль… Тише, тише, не собираюсь я еще умирать, не думайте. Но первый тост, вы все меня извините, я хочу сказать за здоровье нашего врача скорой помощи — Аванеса Гургеновича, который двадцать лет тому назад не дал мне умереть, когда я очень сильно болела. С того света достал. Почти каждый день сюда по нашим ямам ездил, выхаживал меня – старую бабку, жаль, что его сегодня нет за этим столом. Если бы не он, то и меня давно бы не было. Говорят, что он давно живет в Ереване, надеюсь, что там он стал самым главным городским врачом, дай бог ему здоровья, всегда свечку за него в церкви ставлю. Какой же хороший доктор, добрый, внимательный, тут многие должны помнить его. За столами закивали в подтверждение бабушкиных слов. Она еще что-то говорила про незабвенного Аванеса Гургеновича, а в это время, несколько человек, сидящих за самым дальним столом, игриво подмигнули седому почтальону Левону. Когда-то давным-давно, на излете "Перестройки", вся Армения погрузилась во мрак, автоматную стрельбу и дикую нищету. Чтобы вызвать скорую помощь, нужно было заплатить и заплатить не просто деньгами, а самым дорогим, что было на ту пору — канистрой бензина. Без этого врачи вообще на вызов не ехали. Тут, как на зло, серьезно заболела бабушка Араксия, а во всей деревне ни капли бензина. Делать было нечего, посовещались соседи, выбрали Левона, как самого высокого и представительного. Кто-то дал ему очки и белый халат жены, кто-то "слушалку" из детского набора доктора, а лицо закрыли марлевой повязкой, чтобы больная не узнала почтальона. Так в доме бабушки Араксии и появился врач скорой помощи Аванес Гургенович, с футляром из-под шуруповёрта в руках. Он слушал больную игрушечным стетоскопом, понимающе кивал, давал советы и выписывал лекарства, которые нашлись в аптечках соседей… Левон держал рюмку, внимательно слушал длинный тост именинницы, улыбался и незаметно вытирал глаза…
Теперь живу с бабушкой в деревне. День шестой
Мы за чаем теперича с бабушкой не молчим, болтаем.
Ну, технически в доме у нас тихо, конечно. Она ведь не слышит всё также, толку-то мне воздух сотрясать. Мы болтаем по бумажке, по тетрадке с отлинявшими клеточками точнее. Я пишу в тетрадку крупные печатные буквы, бабушка через лупу собирает их в слова и отвечает. Иногда говорит, что не понимает.
Не понимает она в основном длинные слова – пока до конца буквы дочитывает, начало слова забывает. Ещё не понимает более, чем двузначные цифры, годы не может прочесть. Переписываю: сложные слова меняю на синонимы покороче, иногда нарочито неправильно пишу, ну, не как по правилам русского языка положено, а по бабушкиному говору, чтоб понятней ей было. Цифры переписываю словами или тоже сокращаю.
В этот момент отчего-то особенно ярко вспоминаю свою работу с гватемальскими жителями – потомками индейцев майя, для которых их сегодняшний испанский – не родной язык. Для них мне тоже приходилось переиначивать классические испанские слова, иногда чуток нарушать правила, чтобы поняли. Доводилось даже бывать в роли эдакого переводчика между пациентами и новыми врачами, которые пытались говорить на правильном испанском, а надо было на народном, чтоб понятыми быть. Теперь вот и с бабушкой я что-то вроде того выполняю, перевожу ей сегодняшний мир на понятный для неё язык.
Переговариваемся так долго, половину тетрадки за чаепитие исписываю ей. Обсуждаем мою бабушку, кошку, войну, корову Тарьку, какого-то Серёгу Чуркина, который помер во время всхода свекольной ботвы – не дожил до свёклин. Обсуждаем, что на пасхальный стол сготовим, к приезду мамы и мужа. Бабушка описывает мне блюдо, которое нужно состряпать и добавляет загадочно:
— Сготовь, а им-то не говори из чего сготовлено, пусть гадають себе.
Мне смешно, но я согласно киваю. Отравы там нет, так что сготовлю и говорить не стану состав – пусть погадают, коль бабушку это потешит.
Наконец, меню согласовано и записано. Бабушка отставляет от себя пустую чашку, сгребает со стола крошки на ладонь, сыпет в рот. Тихонько выдыхает:
— Спасибо тебе. И за чай, и за всё. Хорошо.
Вечером сидим в её комнате, обнявшись. Глядим кино про Мухтара. Бабушка гладит меня по колену и объявляет:
— Хорошо у нас с тобой, дружба.
Похоже на то.