Охряпинск опять затапливало. Вода подбиралась ко вторым этажам и зловеще поблескивала в тусклом свете уличных фонарей. Фонари горели, а в большинстве домов электричество накрылось, как говорила мама, медным тазом, и работали генераторы. Из-за них Охряпинск во время наводнений всегда пах бензином и гудел, как пчелиный улей. Иногда затопленные улицы рассекал одинокий катер, обдавая волнами подъездные козырьки, а потом все успокаивалось.

Город топило каждое лето – иногда сильно, иногда не очень. Надо было перестраивать систему ливневок, но все не перестраивали, а только переносили важные инстанции на верхние этажи – чем важнее, тем выше. Почту, где я работал, в прошлом году перенесли всего лишь на второй этаж, потому что кому теперь нужна эта почта.

На такие случаи у нас с мамой был стратегический запас консервов – тушенки, шпрот, кильки в томате. Мама работала в продуктовом магазине и периодически пополняла нашу кладовую списанным товаром. Сейчас она была на смене, но за нее я не переживал – магазин еще пару лет назад переехал на третий этаж, и еды там точно хватит, чтобы переждать наводнение.

Переживал я за отца. Как он там? Сухо ли ему, есть что покушать? Мама не любила про него говорить, но сейчас я был один, и тоска вперемешку с воспоминаниями накрыла меня с головой. Раньше мы с отцом ходили по затопленным улицам на надувной рыбачьей лодке…

Точно! Наверняка все до сих пор у нас дома – и ярко-желтая лодка, и насос, чтобы ее надуть, и два маленьких весла. Можно было бы доплыть до отца и угостить его тушенкой со шпротами – с ними точно не пропадешь.

– Первая нормальная мысль за весь день, придурочный! – послышалось из шкафа. – Лодка-то как раз у меня под задницей!

Решено!

Я надел дождевик и положил консервы в полиэтиленовый пакет. Трудности возникли с вытаскиванием лодки на воду, но кое-как мне удалось надуть ее в подъезде и спустить вниз с общего балкона. Она пахла плесенью и отцом. Освобожденный Жужик плюхнулся в нее рядом с провиантом. После нашей последней ссоры бедняга просидел в шкафу недели две, без устали матерясь и отпуская злобные комментарии на мой счет. Я старался не обращать на них внимания, да и слышно его было плохо.

– Попробуй только нас утопить! – проворчал Жужа, когда мы тронулись в путь. Голос у него был противный и скрипучий. – Город-то кривой, как твои руки!

Я стал потихоньку грести одним веслом. Лодка шла уверенно, но Жужик подметил верно – город действительно был неровный, и в некоторых местах вода образовывала опасные воронки.

– Можешь вылезти и помогать мне искать дорогу, – предложил я.

– Вот еще! «Я ничего не хочу – Жужа, я словно высохшая лужа!», – прогнусавил он, сверкая глазами из-под пакета, которым я его прикрыл.

И откуда только он этого понабрался!..

Так мы миновали пару кварталов. Город накрывало вечером, отражения фонарей покачивались в воде, генераторы гудели. За всю дорогу нам не попался ни один катер, ни один человек, так что из развлечений мне оставалось только слушать жужиковские колкости.

Проплывая мимо Площади, я различил фигуру, стоящую на постаменте рядом с памятником. Жужик сразу зашипел, мол, проезжай мимо, а то на мель сядем, но я все же подплыл ближе. Фигура оказалась бородатым человеком в болотных сапогах, а еще моим школьным учителем по труду Иваном Петровичем. Тот посветил мне в лицо фонариком и, как ни странно, тоже меня узнал.

– Да как тебя, дефективного, не узнать-то? – ввернул Жужик.

– Николай! – сказал Иван Петрович, но не сильно удивленно. Охряпинск – город маленький, тут сложнее не встретить своего трудовика, чем встретить, странно было другое. В последний раз я был в школе в шестом классе, и именно урок труда стал последним уроком в моей жизни.

– Вы чего тут стоите?

– Да вот, – пожал плечами он, – шел за хлебом – выше-то улицы затоплены не так сильно, а тут гляжу – не пройти дальше.

– Давайте я вас подвезу! По пути, кажется, есть магазин на втором этаже.

– За хлебом, как же! – возмущался Жужа, пока обрадовавшийся трудовик залезал в лодку. – За боярышником старому алкашу приспичило!

– Ты, Коля, в другую школу тогда перевелся или как?

– Взяли бы этого придурка в другую школу, ага, – скрипел Жужа из-под пакета.

– Нет. Я на домашнее обучение перешел, потом, после больницы. Через год.

– Целый год в больнице пролежал?

– Да нет, чуть меньше, – мне стало даже неудобно от сочувствующего тона Ивана Петровича, – а сейчас я на почте работаю.

– Скидывай деда с лодки! – командовал Жужик. – Топи нахер, пока не поздно!

Из-за такой немотивированной агрессии Жужа и просидел две недели в шкафу. Перед этим он требовал, чтобы я вылил кипяток на соседа снизу, пока тот курил на балконе.

– Так ты по работе плывешь?

– Нет, к отцу. Он же один живет. Вот, тушенку ему везу.

– Прямо к отцу? – неуверенно спросил трудовик и как-то странно на меня посмотрел.

К этому моменту я окончательно заплутал в плохо освещенных улицах и плыл наугад. Непрекращающийся поток брани от Жужика не давал сосредоточиться. Хотелось шикнуть на него как следует, но мы были не одни.

Некоторое время Иван Петрович сидел молча, словно о чем-то размышлял.

– Давай я тебе помогу, – наконец сказал он и потянулся за вторым веслом.

– Здорово, – улыбнулся я, но тут течение резко ускорилось, а лодку повело. Я закрутил головой по сторонам и с ужасом понял, что окольными путями мы добрались до Охряпинской Горки в восточной части города, и теперь нас несло вниз.

– Нам пиздец! – заорал Жужик, смекнувший, что к чему. Лодку закружило в водовороте.

– Греби назад! – крикнул мне трудовик, а сам загреб вперед, разворачивая лодку. Я зажмурился от страха и стал выполнять его приказ. Нас подкинуло в воздухе и снова шумно плюхнуло на воду, а потом все стихло. Я приоткрыл один глаз – лодку еще несло течением, но опасность миновала. Впереди была тихая вода.

– Ух ты! Без вас я бы не справился!

– Идиот! – ворчал Жужик, непонятно кого имея в виду.

– Тогда я тоже хотел помочь тебе, Коля, – тихо сказал трудовик, работая веслом, – я говорил комиссии, что это был несчастный случай.

Мы помолчали. Наверное, оба вспоминали тот урок. Тогда я раскрошил Феде Пронину всю руку молотком. Тот потом долго ходил в гипсе и, кажется, так и не смог больше шевелить пальцами. Я знал это со слов мамы, потому что сначала лежал в больнице, а потом в школу уже не ходил.

– Спасибо, – сказал я, – только это не был несчастный случай, вы же знаете.

Мы гребли по пустым улицам – вдвоем выходило быстрее и сподручнее. Трудовик, так ничего и не ответивший на мое признание, все глазел по сторонам, и тут его взгляд упал на Жужика, вывалившегося из-под пакета.

– А это что? – удивился он, прекратив грести и взяв Жужу в руки. – Чучело из кабинета биологии?.. Я еще подставку под него склеивал… да, вот же она, склейка!

– Пусть он меня не лапает! – завизжал Жужик.

– Я взял его для домашней работы, – попытался обмануть я, – а потом не успел вернуть…

Про то, что предметы могут говорить, я узнал от отца, когда тот еще жил с нами.

– Ты слышишь? – спрашивал иногда он, засиживаясь допоздна с бутылками. Я ничего не слышал, а отец злился и прятал кастрюли и сковородки в верхние шкафы. Однажды он выкинул на помойку мамины сапоги, бормоча, что пусть несут свой бред там, а он на провокации не поведется. Потом отец ушел, а предметы заговорили уже со мной.

Сначала они просто комментировали мои действия. Особенно усердствовала дверная ручка, повторявшая название каждой вещи, что я надевал или брал в руки. Потом выяснилось, что карандашу хотелось, чтобы я чиркал в тетрадях, ножницам – чтобы резал дневник и книжки. Когда молоток велел разбить Феде Пронину руку, мне было одиннадцать. Тогда я еще не понимал, что не стоит слушать молотки, и, конечно, выполнил приказ. После больницы голоса стихли, разве что ручка иногда перечисляла мою одежду, но совсем тихо, и маме я про это не рассказывал.

Жужик велел забрать его домой незадолго до рокового урока труда. Это было чучело хорька с блестящими глазами и мягкой шерсткой. Я послушался, но потом началась история с молотком и больницей, и стало не до Жужика. А полгода назад я случайно нашел его на антресолях, и впервые за много лет тот заговорил со мной громким, отчетливым голосом.

Иван Петрович отложил Жужу и включил фонарик.

– Все, – сказал он, – мы на месте.

Впереди показался высокий забор. Мы проплыли вдоль него метров сто, пока свет от фонарика не обрисовал запертые ворота и надпись над ними: «Кладбище».

Конечно, мы были не совсем на месте. Я попытался разглядеть хоть что-то между металлическими прутьями забора, попутно прикидывая, сложно ли будет через него перелезть. Но за забором темнела только вода. Кладбище затопило.

– Ты же не пойдешь туда? – с надеждой спросил трудовик.

– Конечно, пойду! Ему там холодно, мокро. Я еды взял…

Лодка мягко вплыла в желтый круг фонарного света. Лицо Ивана Петровича тоже стало желтым, и я поймал себя на мысли, что давно не видел выражения такой небывалой усталости. На дне лодки лежал промокший Жужик и смотрел в небо.

– Его там нет, Коля, ты же знаешь. Там только кости.

Разумеется, я это знал. Знал это уже много, много лет, вернее, какая-то часть меня знала. Часть, которую я не очень любил слушать.

Там только кости. Я плакал каждый раз, когда приходилось снова это осознавать. Я невольно заплакал и сейчас, но мои слезы скрыл дождь.

– Зачем же вы мне помогали?

– Ты плакал, когда бил по руке Пронина молотком. Ты не хотел этого делать, а я не смог это предотвратить. На моих глазах один ребенок чуть не убил другого…

– А сейчас?

– А сейчас я хотел, чтобы ты сам убедился в том, что отца больше нет и…

– Думаете, я этого не знаю? – закричал я и в сердцах бросил весло в воду.

Когда мне исполнилось восемнадцать, мы с мамой пошли на очередную медкомиссию. Пока мама выясняла что-то у главврача, ко мне подсел бородатый дядька вроде Ивана Петровича. Мы разговорились, вернее, он задавал много вопросов, и иногда мне приходилось на них отвечать. Дядька сразу все понял про дверную ручку.

– Голоса будут всегда, – сказал он, – их не получится выключить, как надоевшее радио. Пусть говорят. Ты их слушай, да не слушайся. Игнорируй.

Я вспомнил об этом разговоре, когда достал Жужика с антресолей. Все оказалось просто. Слушать, да не слушаться. Жужик был под моим контролем. Если бы я умел так раньше, Федя Пронин шевелил бы сейчас пальцами на все лады.

Перед глазами снова встал тот день – безапелляционный голос молотка, вой Пронина, кровь на столе и белое лицо трудовика. Лезть через забор расхотелось, словно внутри меня заглох мотор. Лодку несло течением прочь от кладбища, отца, моего прошлого. Дождь усиливался. Я понял, что больше всего на свете хочу попасть домой.

– Я ведь не за хлебом вышел, – сказал вдруг Иван Петрович. Усталость на его лице все прибывала и прибывала, как вода в Охряпинске.

– За чем же?

Он медленно положил весло на дно лодки рядом с молчавшим Жужей.

– Страшное какое чучело, – заметил он и отвернулся от меня, вглядываясь в даль, в которой не было ничего, только тьма, вода и дождь. – Я смотрел дома в окно и понял, что сегодня отличный день для конца.

От этой фразы мне стало не по себе. Может, потому, что у всего был конец – и у отца, и у пронинских пальцев, и даже у меня. А может, потому, что для конца может быть отличный день, и что этот день именно сегодня.

– И это, наверное, действительно так, раз я встретил тебя, Коля. Таких совпадений не бывает.

Иван Петрович встал спиной к борту.

– Прости меня, Коля, – сказал он и, оттолкнувшись ногами, упал спиной в воду. Охряпинск, ставший рекой, с готовностью поглотил его, будто только ради этой жертвы и затевался весь потоп. Я остался один.

Осознание произошедшего ударило меня по голове. Я понял, что нахожусь в хлипкой лодке посреди темного затопленного города. Единственный помощник меня бросил, а отец давно умер и не нуждался в тушенке. Мне стало страшно, как, возможно, никогда до этого, даже страшнее, чем когда кровь все стекала и стекала на пол с месива, в которое превратилась рука моего одноклассника.

Лодку болтало на воде, меня стало укачивать. Я лег на дно и заплакал. Голоса всего мира обрушились на меня вязким маревом, но они не говорили слов, а только издавали монотонные звуки. «У-у-у-у-у», – скулило небо, «а-а-а-а-а-а», – кричала вода, «ш-ш-ш-ш-ш», – шипел дождь. Они выворачивали меня наизнанку, они были даже громче моих мыслей, и все, чего я хотел, – это услышать чью-то речь.

«Домой, домой», – стучало внутри меня, но я не двигался с места. От громких звуков казалось, что моя голова сейчас лопнет, как переспелый помидор. Тут я вспомнил про Жужика. Он молчал с тех пор, как Иван Петрович вытащил его из-под пакета.

– Жужа! – закричал я, схватив его в руки. Он смотрел вверх, и его мордочку заливал дождь.

– Скажи что-нибудь! Пожалуйста, Жужа, пожалуйста! Что-нибудь…

Я уже не мог разобрать, что текло по моему лицу – дождь или слезы, только тряс и тряс чучело хорька, приказавшее когда-то украсть его из кабинета биологии. Маленького засранца, заставлявшего меня делать пакости. Существа, говорившего со мной за последнее время больше, чем кто-либо другой.

Жужа молчал. Меня размазывало по лодке шипение и улюлюкание внешнего мира. Дождь шел и шел, и всему этому не было конца.

– Жужа! – кричал я в темноту.

«Спаси меня!» – стучало у меня в голове. – «Пожалуйста...»

И Жужик, наконец, заговорил, даже запел, только почему-то тонким детским голосом:

– «In the town where I was born lived a man who sailed to sea…»

Возможно, это был голос семилетнего пацана, разбирающего разбросанные отцовские mp3, в то время как тот лениво дымил «Явой».

Жужик пел тихо, но я сосредоточился и настроился только на его голос. И этот голос, словно волшебная дудочка, выводил меня из тьмы.

– «And he told us of his life in the land of submarines…»

Я положил Жужу и нащупал весло.

– «We all live in a yellow submarine», – тихонько стал подпевать я, работая веслом, – «yellow submarine, yellow submarine...»

Так мы и поплыли, пробираясь сквозь дебри затопленного города и наших мыслей. Жужа пел, я греб, дождь лил, а желтая лодка плыла по воде. Я тогда еще не знал, что это путешествие закончится для меня двусторонней пневмонией, что тело Ивана Петровича, у которого пять лет назад в автокатастрофе погибла вся семья, вынесет за пределы города, а найдут его только через две недели. Я не знал, что этот потоп станет самым сильным за всю историю Охряпинска, и что кладбище размоет водой настолько, что у отца больше не будет могилы, но от этого мне станет только легче.

– «We all live in a yellow submarine», – пели мы с Жужиком, и желтая лодка несла нас домой.

Автор: Даша Берег
Оригинальная публикация ВК

И наконец Маруся умерла...
Но.
Всегда есть но.
Мужик то её привык жить по накатанной. Поэтому дома появилась женщина, и, конечно же, Маруся. Чтоб не привыкать заново.
А потом почившая Маруся стала являться своему мужику. Вернее стала внутренним голосом, мерилом всего и вся. Как при жизни.
А однажды новая Маруся купила постельное бельё. А почившая Маруся мужику своему шепчет: "что это за хуйня. Я бы такое никогда не купила. Цвет бабушкиных рейтуз. И вообще.. И, кстати,трусы у неё красные!!! Куда глаза твои смотрят...". Да, и вообще... это пиздец. И голос...
Мужик пошёл к психотерапевту. Психотерапевт зевая выслушал про голос, про трусы и вообще. Выписал рецепт и счёт на оплату. Не хило. Ну его нахуй. Само рассосётся.
Мужик изрядно поддал в тот вечер. Голос в голове молчал. Значит, действительно, показалось. Стресс, возможно. Короче, хуйня. Померещилось.
А потом в спальню пошёл. А там новая Маруся вся себя "кремирует", в смысле кремами мажет о пяток до лба. Голос в голове говорит:" Жопу, жопу то забыла помазать, царевна-лягушка ". Мужик аж срыгнул, как младенец. И пулей из спальни вылетел.
Ебтвоюмать- думает мужик. Что это за хуйня. Никогда такого не было и вот опять. Тьфу, привязалась фраза.
Нет, так жить категорически не приемлимо, думает мужик. А ещё думает, может ли почившая Маруся мысли читать или только видит. Так что на всякий случай стал думать про рыбалку.
А тут на кухню новая Маруся пришла. Говорит:"ты чего это убежал, я вся "кремирована" уже и готова к соитию". И халатик китайского шёлка распахивает, а под халатиком сиси висят и трусы красные.
"Ебать, и трусы красные"- голос в голове мужика.
Мужик как подскочи. По кухне юлой крутится. В голове радиоточка, под носом красные трусы....ебвашумать...
Перестал крутиться. А голос в голон спрашивает:" Хочешь, чтобы всё это прекратилось? ". Мужик сам себе кивает, мол, муму. Хочу.
" Ебни её молотком по башке", - вещает голос.
"Дык как же это молотком по башке? ", - переспрашивает вслух мужик.
А сиси под шёлковым халатом возбудились от страха и пятятся. Видят, что здесь пахнет достоевщиной.
" Трахни молотком, говорю тебе, по башке. А кровь трусами её красными притрешь", - не унимается голос.
Мужик и исполнил. Как на зло на столе молоток для отбивания мяса лежал. И трусы красные, как на зло... И вообще...
Но голос замолчал.
И на суде молчал. И в дурке ни пикнул не разу. Но кто ж ему поверит.

‼️‼️‼️ SOS!!!SOS!!!SOS!!!‼️‼️‼️

Я живу и меня окружают овощи... Овощи, они везде... Они преследуют меня и я стала слышать их голоса! Они хотят завоевать наш мир!!!

Я слышу голос овощей...

"Воины света и воины тьмы
На этот раз объединиться должны
Чтобы встретить угрозу лицом к лицу
Время этого мира подходит к концу...

Я слышу страшный зов!
Я слышу, как он идёт за мной...
Под бой часов!
Он превратит меня в перегной...

Кабачок убийца!
Потрошитель трупов лук порей...
Разрезают лица!
Топинамбур, брюква и сельдерей...

Я слышу голос овощей!