10.1. Вечер трудного дня
Востриков послал левофлангового за старшим полигонной команды. Когда тот, лениво переваливаясь, подошел к капитану, тот приказал:
- Поставь-ка нам грудные и ростовые и дай две плащ-палатки.
Насчет мишеней у сержанта не было проблем, - поставим, как же! А с плащ-палатками он заартачился.
- А плащ-палаток нет, товарищ капитан.
- Рожай, - отрезал Востриков, - а то одеяла сейчас на землю положишь.
Через пять минут стояли мишени и были принесены две плащ-палатки: такие старые и дырявые, словно не по мишеням, а по ним вели упражнения в стрельбе.
- Ну, кто смелый? - спросил Востриков, когда плащ-палатки были уложены на огневом рубеже.
Патроны после штурма сопки остались у всех, но смелых не находилось. Хоть пострелять из настоящего автомата хотелось всем, но никто не хотел быть первым.
Стеснялись.
- Разрешите, товарищ капитан?
Это Рыжий подал голос.
- Окажите любезность, товарищ сержант.
Рыжий вышел из строя, примостился на плащ-палатке и, недолго целясь, двумя очередями снял две мишени - грудную и ростовую.
- Молодец, - похвалил его Востриков, - ты не просто автомат видел, но и держал его в руках. Следующий.
Вторым всегда проще. За одним Первым обязательно потянется полтора десятка вторых.
- Разрешите?
- Разрешите?
- Разрешите мне?
Понеслось со всех сторон.
- Разрешаю, - одобрил Востриков, но по очереди.
Когда очередь дошла до меня, я почти строевым шагом вышел из строя и доложил:
- Курсант... Младший сержант Сёмин к бою готов.
- К бою! - скомандовал Востриков.
Я уже лег на плащ-палатку и стал изготавливаться к стрельбе, как услышал над собой:
- Вы что, младший сержант? На бабу, что ли, залезаете? Ну-ка, как положено!
'Как положено' - я не знал.
- Товарищи сержанты! - обратился Востриков сразу ко всем, - Во время занятия по тактике я обратил внимание, что все вы, кроме, пожалуй, этих троих - Востриков показал рукой на разведчиков, - плюхаетесь на землю как на бабу с голодухи. Меж тем, существует специально для вас придуманный и единственно правильный способ изготовки для стрельбы из положения 'лёжа'. Показываю для начинающих. Подход к плащ-палатке осуществляется бегом. Перед плащ-палаткой правая нога ставится вправо-вперед, левая ладонь упирается в плащ-палатку. Левое колено подгибается и ставится на упор. Теперь можно лечь. Ноги прямые, чуть раздвинуты. Носки сапог смотрят в стороны. Правая нога находится на одной оси с автоматом. Вопросы?
Вопросов не было. Капитан показал все наглядно, просто и доступно.
- Младший сержант, изобразите показанное.
- Есть!
Я подбежал к плащ-палатке, олицетворяющей огневой рубеж, и, как и было показано, выбросил правую ногу в сторону, оперся левой рукой в ткань и лег, раздвинув ноги, стараясь правую положить на одну ось с автоматом.
- Младший сержант Семин к стрельбе готов!
- Огонь! - скомандовал Востриков.
Ага! Легко сказать: огонь. А куда?! Если стоя грудную мишень еще видно за двести метров и можно рассмотреть ростовую за четыреста, то лежа не видно ни хрена! Грудная едва торчит из земли, а ростовая через прицел кажется тоньше волоса. Кое-как прицелившись, я дал по две очереди в каждую. На мое удивление - попал в ростовую, промазав по ближней грудной.
- Младший сержант Сёмин стрельбу закончил! - доложил я Вострикову.
- Разрядить оружие, поставить на предохранитель, встать в строй.
- Есть!
Я отсоединил магазин, передернул затвор - патрон из патронника отлетел в сторону - и встал в строй. Востриков подошел ко мне.
- А ты не так уж и безнадежен. Не только бражку пить умеешь, но и стрелять немного.
Из скромности я не стал уточнять, что по второй мишени попал случайно, но поклялся сам себе, что обязательно научусь стрелять.
За какой-то час отстрелялся весь взвод. Первый взвод стрелял рядом, по своей линии мишеней. После стрельбы Востриков усадил карантин чистить оружие. Я сунул палец в затыльник приклада: как и ожидалось, пенал с приспособлениями для чистки там и не ночевал. Беда не великая. Я оторвал подворотничок - все равно стираться - и стал оттирать пороховой нагар с поршня затворной рамы. Щербаничи и разведчики, усевшись рядом со мной в кружок прямо на землю, взяли с меня пример: оторвали свои подворотнички и, такие же грязные, как у меня, и драили ими свои автоматы.
Я оттирал свой автомат от грязи и копоти, со злостью, которую испытывал к себе и к своей страсти к рисовке:
'Надо же, какой выискался! Дай-ка мне! Дай-ка я покажу!', - думал я про железяку, которой так неудачно пытался открыть цинк. Кому из нас в восемнадцать лет не приходилось переоценивать свои возможности? Но тут моя самоуверенная беспомощность была видна целому взводу! Напыщенный дятел (это я про себя) решил блеснуть хваткой, которой у него отродясь не было и обс..смотрелся прямо у всех на глазах. Вдобавок саднили сбитые костяшки пальцев.
Глупый, глупый дух, я не думал тогда, что убогая и примитивная железяка-цинкорез - удобнейшая на свете вещь для открывания всего, что запаяно. В умелых руках, конечно. Что никаким консервным ножом нельзя открыть цинк с патронами. Все будет соскальзывать. Даже прочным штык-ножом будешь колупаться с ним четверть часа, тогда как цинкорезом, специально для того и придуманном, можно открыть все что угодно в считанные секунды.
Пройдет совсем немного времени, и я освою этот прибор для взлома консервов до совершенства. Двадцать месяцев цинкорезы будут с нами в палатке, землянке и на операциях. Весь срок службы патроны, запалы и консервы будут вскрываться исключительно цинкорезом и я привыкну к нему до такой степени, что, вернувшись домой, долго не смогу открыть консервную банку некогда привычным консервным ножом.
Но это будет чуть позже, а пока настроение у меня было 'ни в Конную Армию'.
- Вас куда распределили? - спросил я у братьев и у разведчиков.
- В роту связи, - похвастался Щербанич-младший.
Парням повезло. Полковая рота связи - это не второй взвод связи с примитивными рациями. Рота связи - это аппаратура. Та самая, на которую мы учились. Это возможность выйти на связь с любым полком, с любой точкой в Афгане. Пусть крохотная, но возможность поговорить с Союзом, где за такой же аппаратурой сидит выпускник нашей учебки. Рота связи - это, наконец, возможность поймать что-нибудь запретное, какую-нибудь западную волну. Это возможность первым в полку узнавать все самые свежие новости, о которых никогда не расскажут на политзанятиях. Да что там говорить?! Рота связи - это жизнь, а батальонный взвод связи - жалкое существование. Так и сгниют мои молодость и талант никем не востребованные в тупорылой пехоте. Двадцать месяцев я буду таскать простейшую Р-149, пока мои однокашники будут работать на нормальных радиостанциях с мощными антеннами.
- Не ссы, братуха, - Рыжий хлопнул меня по плечу, - вместе службу тянуть будем. Меня во второй разведвзвод направили. Так, что, служить будем в одном батальоне.
Утешение, конечно, хоть и слабое, что буду служить дальше с Рыжим, с котором на одном КАМАЗе в Афган приехал. Только я - связист, а он разведчик. Разные подразделения, как ни крути. Разные палатки. Разные деды. Разная служба. И не с Рыжим, а с Щербаничами я был в учебке в одной роте.
- А вас куда? - спросил я остальных разведчиков.
- Эдика - в какой-то Шибирган, - пояснил Вадим, - а меня в разведроту.
- А где это - Шибирган?
- Говорят, километров двести от полка. Дикое место. Колонна раз в месяц. И больше ничего.
- Тоска, - посочувствовал я Эдику.
- Тоска, - согласился он, - Вы все вместе в полку будете, хоть иногда друг друга увидите, а я...
Действительно: ему было хуже любого из нас. С Рыжим мы будем служить в одном батальоне, к Щербаничам тоже можно будет иногда зайти на дежурство - разве они откажут мне в удовольствии 'половить' на хорошей радиостанции? А Эдика засунули в какую-то дыру! Слава Богу, что не меня. Уж лучше второй взвод связи.
Все познается в сравнении. Минуту назад не было человека в полку, более меня обделенного жизнью и горько пенявшего на свою несчастливую судьбу. Но, стоило мне узнать, что Эдик распределился еще хуже меня, то мое собственное положение показалось мне чуть ли не завидным. Всегда приятно, что кому-то еще хуже, чем тебе. От этого на душе как-то легче делается.
Как хорошо, что существует такая вещь как чистка оружия. Занятие нетяжелое, требующее прилежания, а не физической силы, оно позволяет вот так вот, сесть в кружочек и вести неторопливые разговоры. И не надо бегать, ползать и стрелять. Сиди себе и надраивай автомат до блеска. И делом занят, и пот не капает. Но все хорошее когда-нибудь кончается.
- Карантин, становись! - это возник Малёк, отряженный Востриковым, - по машинам.
'Уралы', съехав по серпантину вниз, через кишлак Ханабад доставили нас обратно в полк.
- Орлы! На сегодня занятия окончены. Приготовиться к построению на ужин. Вечером в летнем клубе будет кино. Семин!
- Я!
- Головка от ружья. Если вечером я тебя не буду наблюдать в строю, то до конца службы ты будешь бедным человеком. Вопросы?
- Никак нет.
- Вольно, разойдись.
Когда строй рассыпался и народ пошел отмываться перед ужином ко мне подошел Рыжий:
- У тебя сухпай остался?
- Остался, а что? - не понял я.
- Давай вместо ужина постираемся?
- Зачем?
- Чудак! Секи сюда. В карантине пятьдесят четыре человека. Так?
- Ну?
- Вот тебе и 'ну'! А кранов всего восемь.
- Ну?
- Баранки гну. Раздели пятьдесят четыре на восемь.
- Ну?
- Вы, морвины, все такие тупые или тебя одного в армию делегировали?
- Я не мордвин. Я русский, - поправил я Рыжего, - ты толком объясни: чего хочешь?
- Если стираться после ужина, то очередь до нас часа через три дойдет. Тогда будешь выбирать: или идти в кино в мокрой хэбэшке, или сидеть в модуле? Врубился теперь?
- А-а, - протянул я, - ну, так бы сразу и сказал.
- А я тебе 'так сразу и сказал': давай постираемся до ужина.
- Смотри-ка, - похвалил я Рыжего, - хохол, хохол, а соображает.
Я разыскал Щербаничей и вывалил им резоны не ходить сегодня на ужин. Те согласились, что кино будут показывать когда стемнеет и сидеть в ночной прохладе в мокром хэбэ не полезно для духовского здоровья. Таким образом, когда сорок восемь молодых сержантов отбивали шаг, маршируя на ужин, шестеро самых умных, во главе с хитрым хохлом стирались в умывальнике.
Знаете, за что я люблю Афган и весь Краснознаменный Туркестанский военный округ? За то, что там удобно стираться. Я это понял еще в учебке. Постирался - и ни в коем случае не выжимай! Встряхни пару раз и вывешивай. Через двадцать минут все высохнет. Я засекал. После того, как ты повесил невыжатую хэбэшку, с которой в песок под ногами стекают ручейки воды, времени у тебя останется как раз на то, чтобы сходить обратно в модуль за сигаретами и спичками, вернуться и, не спеша, выкурить сигарету.
Всё!
Готово. Можно снимать с веревки и надевать на себя сухое и чистое хэбэ. А так как ты предусмотрительно не перекручивал его, выжимая воду, а повесил, дав воде стечь самостоятельно, то оно у тебя уже вроде как немного поглажено. Без морщин и складок. Носи, солдат, чистое и немятое.
Рыжий как в воду глядел. Колдун, наверное.
Из столовой карантин возвращался всё также печатая шаг, но с постепенным ускорением ритма. Наконец, дойдя до поворота к модулям, строй сломался и сержанты уже неприкрыто побежали к модулю, сдергивая себя на ходу грязные хэбэшки. Первыми в умывальник ворвались расторопные чурки. Разбрызгивая воду из кранов во все стороны, они совали в раковины свои задубевшие от грязи хэбэ и судорожно снимали штаны, опасаясь, что пока они отняли руки от крана, их место может кто-нибудь занять. Чурбаньё - оно чурбаньё и есть!
Мы вшестером философски покуривали, глядя на азиатские страсти в умывальнике. Наши хэбэ уже подсыхали на заходящем солнце.
- Пацаны, - обратился я к Щербаничам, - а помните, как в нашей столовой автобат жрал?
- Да уж... - вспомнили братья этот эпизод и кивнули на чурок - эти ничем не лучше тех.
В учебке у каждой части была своя отдельная столовая. Пехота ела в самой большой и просторной столовой, потому, что пехотинцев было больше всех - целых четыре батальона. Свои столовые были у связистов, автобата, саперов, зенитчиков. И вот летом, когда мы вовсю постигали военную науку, столовую автобата закрыли на ремонт и целую неделю автобат ходил в нашу. Распорядок дня во всей дивизии примерно одинаковый и время приема пищи совпадало у обоих учебок. Казармы связи и автобата находились по соседству, поэтому, мы приблизительно представляли себе уклад жизни в автобате и не завидовали им. Мало того, что там лютовали сержанты (а в какой учебке они не лютуют?), так еще в тот призыв по необъяснимому демографическому выверту автобат укомплектовали процентов на девяносто уроженцами Средней Азии. Если у нас в роте был один единственный узбек, который вел себя тише воды, ниже травы, то в автобате целых семьсот чурок зарабатывали себе сержантские погоны.
И над нами глумились сержанты во время завтраков, обедов и ужинов, не давая куска взять со стола. И нам все время хотелось есть. И у нас чувство голода пропадало только во время нарядов по кухне. Но никому из славян в голову не приходило отобрать кусок у соседа.
В автобате порядок приема пищи был немного другой.
Если связисты заходили в столовую 'справа в колонну по одному' и аккуратно занимали свои места за столами по взводам и отделениям, то черномазый автобат врывался с криком, гиком и конским топотом. Юные потомки сардаров и дервишей, ни на кого не обращая внимания, беспорядочно занимали места за столами. Причем за некоторыми столами их оказывалось шесть, тогда как за другими - тринадцать, при том что столы были накрыты на десять человек. Не успев подбежать к столу, один чурбан хватал тарелку с маслом, второй - тарелку с мясом, третий - тарелку с сахаром. Завладев продуктами, они, удовлетворенно склабаясь, раскидывали между собой, кто что успел хапнуть и по их виду было понятно, что им глубоко наплевать на тех неудачников, которые сели с ними за один стол, не имея столько же наглости.
Нас, связистов, было меньше. Нас было четыреста, их - семьсот. Но нам хотелось намотать на руку свои солдатские ремни и тяжелыми латунными пряжками охаживать это тупое и наглое скотье стадо, так и не переросшее в своем развитии племенной строй.
Сдерживала угроза попасть под трибунал.
Обидно было усесться в тюрьму или 'дизель' на первом году службы, не доехав до
Афгана, из-за каких-то урюков. Но по мелочам мы их все-таки гнобили.
Кто-то положил мне сзади руку на плечо и прервал мои воспоминания об урюках и учебке. Я недовольно обернулся. За моей спиной стоял Амальчиев. У меня сжались кулаки, готовые снова расквасить ему шнобель.
- Мужик! - одобрительно обратился он ко мне, - раз на губе сидел, значит не чмо и не стукач. Давай, мир. Меня Тимур зовут.
Я недоверчиво посмотрел на протянутую для закрепления дружбы руку и, пожимая ее, не удержался и переспросил:
- А те двое - из твоей команды?
- Да ладно, тебе, - примирительно махнул рукой Тимур, - на, угощайся. Тут такие только шакалы курят.
Он протянул мне пачку 'Ростова'.
Это была правда. В доппайке некурящим выдавали по два килограмма сахара, а курящим восемнадцать пачек сигарет. Только солдатам и сержантам выдавали сигареты самые дешевые, пятого класса, а офицером - с фильтром. Я отбросил свой окурок и вытянул из пачки две сигареты: одну себе, другую - за ухо, про запас. Амальчиев ничего не сказал на такую мою наглость: сам же предложил угощаться, ну, вот я и угостился.
- Ладно, пойду и я постираюсь, пока чурки всю воду не вылили.
Тимур зашел в умывальник так, как зашел бы тигр в клетку с обезьянами.
- А ну, урюки, подвиньтесь, - послышался его голос, - отвали-ка отсюда, дай место.
Чурбанов в умывальнике было человек пятнадцать, но никто из них не посмел возразить Амальчиеву, хотя там были ребята и покрепче Тимура.
До фильма было часа два, до отбоя - и того больше, заняться было нечем. Пока курили, высохло хэбэ. Курить больше не хотелось, разговаривать тоже и я решил, что на сегодня интернационального долга наисполнялся на полигоне, насилу отстирался после него, теперь пришла очередь выполнить долг сыновний, и написать матушке, которая уже, вероятно, впала в панику, не зная, куда распределили сына после учебки.
Пусть мне было только восемнадцать лет, но во мне уже хватало ума, чтобы уяснить для себя, что родным и близким о своей службе нужно писать только правду. И только с три короба. Настоящим шедевром было мое письмо из учебки, где я описывал приезд в нашу часть Маршала Советского Союза. Нет, там не все было сплошное вранье. Маршал действительно приезжал в наш военный городок. Я его даже видел живьем. Метрах в двухстах из кустов, куда я забился, чтобы меня не дай Бог не обнаружили. Маршал был солидный, высокий, с золотыми погонами и золотым шитьем на кителе и фуражке. Вокруг него роилось десятка полтора сопровождающих генералов - тоже в золотом шитье. И наш командир дивизии, которого я видел в первый и последний раз в жизни, тоже суетился среди них, выпячивая себя как радушного хозяина и ревностного служаку. Потом генералы расползлись по городку - не Маршалу же, в самом деле, инспектировать? Я вернулся в казарму и стал достирывать чехлы для фляжек всего взвода, для чего, собственно меня и оставили в казарме, а не потащили в класс.
Я выстирал эти несчастные чехлы прямо под краном в умывальнике, для ускорения процесса стараясь не шибко расходовать казенное мыло, и вышел за казарму, чтобы просушить их на туркменском солнышке. Не успел я красиво разложить чехлы на скамейке, как возник генерал и поинтересовался, чем я занимаюсь. Умнее вопроса трудно было придумать! По лицу, по форме, по манере держаться, по всему моему виду было ясно, что я позавчера призвался, мокрые чехлы, так небрежно мной постиранные, не оставляли никаких сомнений в сущности моих занятий, но нет же! Надо было специально подойти и спросить: 'Чем занимаешься, сынок?'.
Ну, оробел, я, оробел. Не каждый день ко мне подходят генералы. Я до того дня генералов только на картинках видел. Заикаясь и проглатывая слова, я доложил 'дяде в полосатых штанах', что курсант второй роты Сёмин постирал чехлы для своего пятого взвода и теперь занимается их просушкой.
- А-а, ну-ну, - одобрил генерал, и пошел своей дорогой.
И о чем тут писать на родину? Что в этом было героического? Что престарелый олух подошел к олуху молодому, задал глупый вопрос, получил такой же ответ и с глубокомысленным видом отправился восвояси? И чтобы подумала моя родня, прочитав такое письмо? Правильно: что в армии я занимаюсь стиркой и просушкой всякого барахла и вообще меня используют исключительно на подсобных работах за неимением у меня иных способностей. Так низко уронить себя в их глазах я не мог и потому родилась примерно такая нетленка:
'... а когда я стоял в наряде дневальным, в нашу часть с проверкой приезжал Маршал Советского Союза. Он, такой, заходит в казарму, а я стою тут на тумбочке, но не думай, я не испугался, а как заору во все горло: - рота смирно! Дежурный по роте - на выход! У маршала и у генералов аж уши заложило. Маршал улыбнулся в усы, подошел ко мне и спросил: - сколько служишь, сынок? Я ему сказал, что только призвался и служу всего месяц. Тогда, мама, он пожал мне руку, как взрослому, троекратно облобызал, подарил кожаный портсигар и... прослезился. Приеду домой - покажу тот портсигар...'
Андрей Семёнов
Под солнцем южным...