Стол был не богатый, но броский: колечко «Краковской» колбасы, батон хлеба, и бутылка водки «Деревенька». Из посуды — две прозрачные рюмки на длинных ножках, широкое белое блюдо с золотистой каёмочкой, и филейный нож с пластмассовой белой рукояткой. Иван, хозяин квартиры, порезал хлеб на крупные ломтики и передал нож зашедшему в гости Максиму, чтобы тот не прохлаждался. Максим очищал от плёнки колбасу, и нарезал её, как умел: вместо требуемых аккуратных кружочков у него выходили уродливые куски. Руки у обоих подрагивали. Собутыльники сложили закуски на блюдо и уселись за стол. Иван с хрустом отвернул крышку на бутылке и стал разливать огненную воду: сначала гостю, потом себе. От предвкушения у него выделилась слюна, он рефлекторно сглотнул, поднял наполненную рюмку, и радостно произнёс:
— Ну, будем.
Чокнулись с Максимом. Выдохнули, опрокинули водку в прожжённые глотки.
— Вкусная, зараза! — сказал Иван, занюхивая рукавом свитера — после первой он, как и полагалось, не закусывал.
— Ага, — промямлил Максим, жуя колбасу, — хорошо пошла.
«Конечно, бля, хорошо — под колбасу-то» — выругался про себя Иван, и стал наливать по второй.
— Ну что, — сказал он и поднял рюмку — после первой и второй перерывчик небольшой?
Максим, кивая, схватился за свою рюмку. Чокнулись, опрокинули, проглотили.
На этот раз Иван закусил. Колбаса былы жирная, сочная, хлебушек мягкий и ароматный. С наслаждением жуя бутерброд, он подумал:
«Господи, хорошо-то как!».
Пустая бутылка отправилась под стол. Мужчины закурили. Форточка на кухне была открыта, за окном проносились машины, шелестела листва, и кричала озорная детвора. Докурив, Иван зашвырнул бычок в раковину, и взглянул на Максима, сидевшего напротив. Он был красномордый, лопоухий, с тупым, как у рыбы, взглядом. К его несуразным, похожим на опухоль, губам, прилипла цигарка, дешёвая и вонючая. Иван обхватил голову руками: так мерзко ему стало, так горько, так тоскливо. А Максим всё говорил, говорил, и никак не мог заткнуться. Иван уже не пытался разобрать, что несёт его собутыльник, голова гудела, ему хотелось покоя и тишины. Вдруг в его голову проникла мысль. Как семечко, она стала набухать, давать росток, который тянулся во все стороны, вплетался в самые отдалённые уголки его разума. Это из-за НЕГО! Из-за НЕГО ему так плохо! Уже ничего не соображая, Иван схватил колбасный нож, и по самую рукоятку воткнул его Максиму в ключицу.
Сталь вошла в плоть очень мягко, да с каким-то интимным чавканьем. Резво побежала кровь. Максим выпучил глаза, схватился за рану, и вместе со стулом рухнул на пол. Он вопил во всё горло, дрыгал ногами, извивался, как уж. Иван, переступив через истекающего кровью товарища, прошёл в гостиную и плюхнулся в кресло. Нащупал пульт, обмотанный целлофановой плёнкой, и включил телевизор. Старый ЭлДжи приветливо щёлкнул, загорелся экран. По ту сторону стекла выступал Петросян. Шутки его были престранны и унылы, но почтенная публика — огромный зал — хохотала буквально от каждого слова. И этот хохот был заразителен, как холера. Смех сам собой выходил из Ивановой глотки, будто кашель: Ха… Ха… Ха… А потом и вовсе стал безудержным, и превратился в одно нескончаемое: АХАХАХАХАХАХА…