Моё переосмысление классики в рамках пятничной активности: "The Adventure of Puppasalary" :-)
Volkswagen Lupo — городской автомобиль фирмы Volkswagen. Производился с 1998 года по 2005 год.
Volkswagen Lupo — городской автомобиль фирмы Volkswagen. Производился с 1998 года по 2005 год.
Помним, почитаем!
Смеркалось. Шел снег, дул ветер, дело откровенно близилось к вьюге, да и вообще было холодно. Пушкин и Дантес стояли друг напротив друга, в руке у каждого приветливо чернел пистолет. Слово было за секундантами.
- Ну шо, готовы? – спросил Данзас.
Пушкина аж передернуло:
- «Шо»? Ты действительно сказал «шо»? Ты в своем уме? Ты вообще соображаешь где находишься?
- А шо такое? – не понял Данзас.
- Нишо! Нишо, сука… - передразнил его Пушкин. – Костя, ты дурак? А, если меня сейчас убьют?
Данзас замешкался:
- Слушай, ну в этом как бы и суть дуэли… здесь могут убить, а могут и не убить… в этом и соль мероприятия, его пикантность, так сказать…
- Да это по фиг если убьют, - возмущался Пушкин, - убьют и убьют – эка невидаль! Но убьют же не абы кого, сморгнут солнце русской поэзии… великого поэта… и шо – да твою мать – и что потом напишут в хронологии? Значит этот… как тебя? – он повернулся к оппоненту.
- Дантес, - буркнул тот.
- Ага. Напишут «Сошлись великий Пушкин и какой-то французский полупокер»…
- Ээээй, - вяло возмутился Дантес.
- Да погоди, - отмахнулся поэт, - я условно. Так вот, друг мой ситный, как, по-твоему, потом в газетах будет?
Александр обхватил свои плечи, закрыл глаза и начал декламировать:
- Настал тот день! Тот час расплаты… Великий Пушкин и, по глупости забредший на русские плодородные земли, французишка стоят друг напротив друга. Решается обида века. Крепко сжимает свой ствол Пушкин, верша, изнывающую в своей беспомощности, справедливость, на кону судьба не только его жизни, но и исход всей русской литературы… И вот… его секундант спрашивает «Ну шо, готовы»?...
Пушкин тут же бросил презрительный взгляд на Данзаса:
- Так ты себе это представляешь, так? Да никто дальше читать попросту не будет, потомкам уже будет по фигу – убили в итоге Пушкина или он отстрелялся, все будут смеяться с твоего «шо», дубина ты стоеросовая… Сука, хоть дуэль отменяй.
- Эээээй – снова пробовал было возмутиться Дантес.
- Да погоди, не до тебя сейчас, прям на нервы действуешь…
Поэт стал расхаживать по снегу, судорожно ища выход из крайне неудобной внезапно сложившейся ситуации. Он обернулся к секунданту Дантеса:
- Эй, друг, как тебя?
- Виконт д’Аширак, - гордо молствовал тот.
- Как-как? Имя у тебя есть?
- Лоран-Арнольф-Оливье-Демье де Сен-Симон.
- Я в тебя сейчас пистолетом кину!
- Да я клянусь имя такое, - жалобно развел руками секундант.
- На Новый год зачали, что ли? Короче, виконт, а ты можешь потом… ну чисто гипотетически… в показаниях сказать, что Данзас не говорил «шо»?
- Конечно, могу, - охотно согласился тот, - не бесплатно, конечно же, но почему бы не выполнить волю невинно убиенного…
- Типун тебе на язык! – возмутился Пушкин.
- Сань, ну а как? – подключился Данзас, - ведь, если выживешь, то и до дуэли не будет никакого дела. Сколько у тебя их было, кто их помнит? Все ждут когда тебя уже застрелят, наконец, вот тогда и освободят память под это дельце… Тогда все и запомнят. И тебя, и француза этого… как тебя?
- Дантес, - буркнул тот.
- Во-во.
- И меня запомнят? – оживился секундант Дантеса, поправляя внезапно растрепавшуюся куафюру.
- О, нет, виконт, это вряд ли… - Данзас был неумолим. - Был бы ты хотя бы какой-нибудь Игорь Васнецов, тогда еще ладно… а тут Оливье Доширак и то, это только четверть имени… ну куда так гнать…
- Да черт с ним, с виконтом, - снова возмутился Пушкин. – Короче, так дело не пойдет. Значит что? Должен быть какой-то выход… нет, ну взять на ровном месте запороть дуэль, это ж как так умудриться можно было? В последний раз со мной на дуэли! В последний. Попомни мои слова…
Он снова заходил взад-вперед, потом вдруг остановился, хлопнул себя по лбу:
- Ну конечно же, как все просто. Чтобы никто впоследствии не вспомнил об этом недоразумении я должен попросту выиграть эту дуэль и завалить француза!
- Ээээй, - снова попробовал возразить Дантес.
- Да погоди ты, прям не до тебя, иди вон пока, снеговика слепи, что ли.
Пушкин заходил обдумывая мысль, радостно потирая ладошки, остановился, внимательно посмотрел на Дантеса:
- А че ты упираешься, дурилка? Я же не бесплатно тебя убью, денег дам, купишь себе что-нибудь вкусненькое.
- Сколько? – оживился Дантес.
Пушкин что-то написал на бумажке, показал Дентесу.
- Сань, - возмутился Данзас, - да шо ты шифруешься, нас никто не слушает.
- Я тоже хочу денег, - подал голос виконт.
- Эээ нет, брат, - покачал курчавой головой поэт. – Два трупа за один вечер я на душу не возьму, мне еще ужинать сегодня, я должен быть бодр и весел, а тут думай о твоей невинно убиенной душе. Да и вообще, как я после этого оливье буду кушать, а на шубу у меня аллергия.
- Понимаю Вас, товарищ Пушкин, ну пусть тогда Ваш секундант меня застрелит – типа вась на вась.
- Я без причины не могу, - возмутился Данзас.
Виконт задумался.
- Вы, гражданин Данзас, свинья и тупица, - неуверенно сказал д’Аширак.
Тот покачал головой:
- Ты шо, по-русски не понимаешь – без причины не могу! Надобно оскорбление какое-нибудь.
Пушкин сел на снег, схватился за голову.
- Нет, это просто невыносимо. Меня что, в карты проиграли?
- Слушайте, - подал голос Дантес.
- Нет, этот тип намеренно действует мне на нервы, хоть на дуэль его вызывай, подлеца, - возмутился поэт.
- Я вот чего думаю, - невозмутимо все же продолжил Дантес, - а почему бы Вам, Александр, не завалить… пардон, не застрелить Вашего секунданта?
- Ладно. Если это заставит тебя замолчать хоть на минутку… - согласился Пушкин. – Кость, ты можешь не дергаться?
- Секууундочку, - возмутился Данзас. – А зачем?
- Кстати, да, зачем? – поэт посмотрел на Дантеса.
Тот пожал плечами:
- Ну как? Он сказал «шо» и Вы шмальнули… пардон, застрелили его во спасение великого и прекрасного русского языка. Справедливость восторжествовала. Хвала Вам и почет! В очередной раз Пушкин заступился за язык! Потомки такого не забывают…
Лицо Пушкина просветлело:
- Вы правда думаете, что потомки долго будут помнить обо мне?!
- Пффф… к гадалке не ходи! Стал бы я тратить свое драгоценное время на дуэль с каким-нибудь ноунеймом. А так – хлопнуть… пардон, застрелить великого поэта… это ж святое дело, можно и потратить часок. Разбодяжить, так сказать, поэтическую элиту.
Пушкин смотрел на Дантеса влюбленными глазами. Потом вдруг обернулся к Данзасу, поднял пистолет:
- Костя, не дергайся!
Тот спешно замахал руками:
- Да погодите, стопэ, секундочку…
- Шо такое? – спросил Пушкин.
- Ну вы послушайте себя… застрелить великого поэта… прям уж и великого… Сань, давай смотреть начистоту. Ну, написал ты пару сотен стихов, которые с губ не сходят, ну, подумаешь, поэмок накатал штук пять-восемь, по которым ставят спектакли и оперы пишут, да Бог с ним, что твои книги разбирают как горячие пирожки… разве ж это великий?
- Ну да, великий – неуверенно сказал Пушкин. – Или нет? – он беспомощно обернулся к Дантесу.
Дантес и д’Аширак уверенно покачали головами – великий, и не сомневайся.
- Великий, конечно, - воспрял Пушкин.
- Нет, - жестко ответил Данзас.
- Да как же? Вон друзья говорят, - он махнул головой в сторону французов.
- Нет, - так же уперто настаивал Данзас.
- Да почему?
- Тебя в школах изучают? Памятники тебе ставят? Улицы в твою честь переименовывают?!
Воцарилось молчание. Поэт с мольбой посмотрел на Дантеса с секундантом, но по их изменившимся лицам очевидно было, что к подобному повороту они никак не готовились. Молчаливый обмен мнениями длился недолго и закончился убедительной победой Данзаса. Пушкин готов был разрыдаться.
- Вот то-то же, - грустно подытожил Данзас. Он подошел к поэту, приобнял его, одной рукой гладил его по курчавой голове, другой – придерживал пистолет, опущенный вниз. – Сань, холодно уже… пойдем домой, в шашки поиграем, пропустим по бокальчику, стишки мне почитаешь… как там у тебя было – птичка прыгает на ветку?
- Пойдееееем, - сквозь душившие слезы просипел поэт.
- В смысле не великий? – возмутился Дантес. – А что же мы тогда тут сиськи мнем… пардон, проясняем? А на кой я тогда волочился за его женой… за этим крокодилом, когда женщины вообще не мой конек…
- Крокодилом? Крокодилом?!!! – взбеленился поэт. – Ах ты сука! Ты ответишь мне за эти слова. Я вызываю тебя на дуэль! Обозначь время и место когда тебе будет удобно!
- Да пошел ты, - ответил Дантес, - я на шушеру… пардон, на обычных людей не размениваюсь. Собирайся, виконт, мы уходим.
Секундант бережно взял его под локоток и отвел в сторону:
- Жора, нам вообще-то заплатили…
- Да что там заплатили? Если мы грохнем этого писаку, возомнившего о себе простолюдина, то нас попросту на каторгу сошлют и делов – ни славы, ни почета… а ты знаешь эти русские тюрьмы – таких как мы там крестьяне будь здоров потрепают… и не за дом в Куршавеле, а за понюшку табака… в лучшем случае. Не, я умываю руки.
- Ты просто трус! – кинул ему в лицо разгоряченный Пушкин.
- Да ради Бога, - невозмутимо парировал Дантес.
- Шлюха!
- Еще какая!
- Сучий потрох!
- Моя не понимать русский речь… моя уходить… виконт, где ящики для пистолетов?
- Я их бросил под березой.
- Там? – спросил Дантес, указывая пистолетом на березу сзади Пушкина, пистолет случайно стреляет, поэт падает…
- Сука! – истерично срывается Дантес.
- Ага, - торжествует Пушкин. – Прям в животину, этак я по ходу наверняка крякну, готовьтесь к русским тюрьмам, неудачники!
Данзас кинулся к истекающему кровью поэту:
- Саня, да как так, вот это разворотило…
- Еще как, - светится счастьем поэт, - наши им там устроят - бородинскую битву, зайдут в тыл французам… хотя, погоди... это что же получается…
- Да, Шура, да, - грустно закусил губу Данзас.
- Получается… что сейчас моя очередь стрелять! Таак, тут главное – не перестараться, слегка подцепить, голубчика, чтоб не избежал русского гостеприимства олинклюз…
Пушкин выстрелил, но лишь слегка ранил Дантеса. Между тем, кровь течет, поэту все хуже и хуже, с большим трудом и старанием Данзас усаживает его в карету, поворачивается к ямщику:
- Шо стоишь? Трогай.
Пушкин снова дернулся:
- Ты нарочно, гад? Нарочно провоцируешь?!
Но потом постепенно успокаивается и бормочет в полузабытье:
- А все же как мне повезло, что я не великий… никто не запомнит эту сранную дуэль…
В письме к жене, шутливо:
«Н.Н. Пушкиной
12 мая 1834 г. Из Петербурга в Ярополец
Какая ты дура, мой ангел! конечно я не стану беспокоиться оттого, что ты три дня пропустишь без письма, так точно как я не стану ревновать, если ты три раза сряду провальсируешь с кавалергардом. Из этого ещё не следует, что я равнодушен и не ревнив…»
Владимир Гау. Портрет Натальи Николаевны Пушкиной, урождённой Гончаровой. 1843
Но вот речь заходит о деле исторической важности...
ПРИМЕЧАНИЕ О ПАМЯТНИКЕ КНЯЗЮ ПОЖАРСКОМУ И ГРАЖДАНИНУ МИНИНУ
«Надпись Гражданину Минину, конечно, не удовлетворительна: он для нас или мещанин Косма Минин по прозванию Сухорукий, или думный дворянин Косма Минич Сухорукий, или, наконец, Кузьма Минин, выбранный человек от всего Московского государства, как назван он в грамоте о избрании Михаила Фёдоровича Романова. Всё это не худо было бы знать, так же как имя и отчество князя Пожарского. Кстати: недавно в одной исторической статье сказано было, что Минину дали дворянство и боярство, но что спесивые вельможи не допустили его в думу и принудили в 1617 году удалиться в Нижний Новгород — сколько несообразностей! Минин никогда не бывал боярином; он в думе заседал, как думный дворянин; в 1616 их было всего два: он и Гаврило Пушкин. Они получали по 300 р. окладу. О годе его смерти нет нигде никакого известия; полагают, что Минин умер в Нижнем Новегороде, потому что он там похоронен, и что в последний раз упомянуто о нём в списке дворцовым чинам в 1616.
Издатель.
И. Мартос. «Памятник Минину и Пожарскому», 1818
Написанное рассерженным Пушкиным в августе – сентябре 1836 года предназначалось в качестве примечания к статье М. Погодина «Прогулка по Москве». Она должна была появиться в кн. III «Современника» за 1836 год. Но, по-видимому, не была пропущена цензурой. Опубликовано в 1922 году.
В защиту создателей памятника можно сказать следующее, Последние изыскания установили, что Козьма Минин и Козьма Сухорукий – две разные исторические личности.
Но в яростное негодование приводит Пушкина любимое детище – «Евгений Онегин». Вернее, первые иллюстрации к нему.
Стоит напомнить, что роман начат 9 мая 1823 года и закончен 5 октября 1831 года. Первая и вторая главы произведения вышли в свет из типографии департамента народного просвещения Санкт-Петербурга в 1825–1827 гг. Первое полное издание романа в одном томе выпущено типографией Смирдина в 1833году.
Но ещё в начале 1824 года поэт отправляет послал брату Льву рисунок:
На нём Александр Сергеевич изобразил двух молодых людей у Невы. Они стоят, опершись на парапет набережной. По реке скользит лодка. Далее виден шпиль собора Петропавловской крепости.
Рисунок Пушкина. Рукой поэта проставлены номера и сделана поясняющая надпись: «1 – Хорош – 2 Должен был опершися на гранит. 3 Лодка. 4 Крепость Петропавловская».
В письме пояснялось: «Брат, вот тебе картинка для “Онегина” – найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб всё в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне непременно нужно».
В середине ноября того же 1824-го вторичный запрос: «Будет ли картинка у “Онегина?”».
Но первое издание романа осталось без иллюстраций. Лишь в 1829-м рисунки исполнил русский живописец немецкого происхождениях Александр (Александр Иоганн Вильгельм фон) Нотбек (1802–1866).
Шесть картинок его руки вышли в «Невском альманахе».
Как минимум две из них ввергли Пушкина в полнейшее негодование.
«Лишь лодка, вёслами махая, Плыла по дремлющей реке» Иллюстрация к отрывку «Евгения Онегина», опубликованная в «Невском альманахе» на 1829 год. Художник А.В. Нотбек, гравёр Е. Гойтман
Как поэт мог отреагировать на то, что его пожелание исполнено с точностью до наоборот? Только соответствующими пиитическими строками:
Вот перешед чрез мост Кокушкин,
Опершись ж...й о гранит,
Сам Александр Сергеич Пушкин
С мосьё Онегиным стоит.
Не удостоивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой.
Не менее поразила Александра Сергеевича и Татьяна в исполнении Нотбека:
Иллюстрация к отрывку «Евгения Онегина», опубликованная в «Невском альманахе» на 1829 год. Художник А.В. Нотбек, гравёр А.А. Збруев
Последовал ещё более сердитый отклик поэта:
Пупок чернеет сквозь рубашку,
Наружу титька – милый вид!
Татьяна мнёт в руке бумажку,
Зане живот у ней болит:
Она затем поутру встала
При бледных месяца лучах
И на потирку изорвала
Конечно «Невский Альманах».
«В память нескольких недель, проведённых со мною на водах, – вспоминал М.И. Пущин, – Пушкин написал стихи на виньетках из “Евгения Онегина” в бывшем у меня “Невском альманахе”. Альманах этот не сохранился, но сохранились в памяти некоторые стихи, карандашом им написанные…»
Рисунки Нотбека поразили не только Пушкина. Белинский полагал, что Татьяна изображена «в виде жирной коровницы, страдающей спазмами в желудке».
(Обратите внимание – демократический критик был не чужд сословной спеси! Хотя, не пойдя по стопам своего батюшки священника, сам не принадлежал ни к какому сословию – так, разночинец... Однако всё-таки горожанин! Не «коровница»! Столичная штучка...)
Друг поэта, князь Пётр Вяземский писал ему: «Какова твоя Татьяна пьяная в “Невском альманахе” с титькою навыкате и с пупком, который сквозит из-под рубашки?
Если видаешь Аладьина (хотя на блинной неделе), скажи ему, чтобы он мне прислал свой “Невский альманах” в Пензу: мне хочется вводить им в краску наших пензенских барышень. В Москве твоя Татьяна всех пугала».
Аладьин Егор Васильевич – издатель «Невского альманаха».
Пётр Плетнёв, преданный издатель Пушкина, которого поэт называл не иначе, как «кормилец» и «благодетель», разводил руками: «С художниками нашими невозможно иметь дела. Они все побочные дети Аполлона: не понимают нас они...»
Как писать сочинения? Как воспитывать взрослых? Что в жизни главное? Зачем человеку совесть? Рассказывает журнал "Лучик".
Полистать журналы можно здесь
Подписаться – на сайте Почты России
Купить – на Wldberries
Скачать бесплатно – здесь.
Художник Яна Мышкина
Заправляла здесь жена уездного градоначальника г-жа Маркелова, которая являлась по умолчанию главной ледей. Политес обязывал её вести светскую жизнь, в том числе и быть предводителем местной богемы, состоявшей из жён начальства разного уровня и артистических вьюношей полусвета, не принятых в Петербурге.
Уездный извозчик-коваль со странной фамилией Кулигин-Левшов, о коем шептались, что он может подковать не только лошадь и блоху, но и недурен в постели, смастерил для первой ляди диковинку — компухтер. Она могла теперича строчить в сем аппарате всё, что ей хотелось. Другие из ледей, кои имели дома пимпочку, подсоединённую к компухтеру проволочками, тоже могли из своей спальни писать под ньюсами г-жи Маркеловой свои комехтарии.
Чтобы различать друг друга в компухтере, ляди взяли себе картинки, но не из Парижу, а нарисованные птичницей Агафьей. Так как Агафья всю жизнь проработала на птичьем дворе, то бишь в курятнике и гусятнике, то рисовать умела только оных птиц. И вскоре комехтарии под ньюсами расцветились гусынями и курочками, что охотно кудахтали:
— Ах, какой пассаж! Ах, моё бедное сердечко!
До первой ляди время от времени доставляли с оказией посылки из Петербурга, в числе коих были и новые романы. Г-жа Маркелова являлась Знатоком Настоящей Литературы и, разумеется, писала Рецензии на произведения в своём «Ляди News».
Вот вчерась подвезли книженцию некоего автора Пушкена. Пушкен страшно не понравился первой ляди. Она срочно сообщила всем дамам об этом:
«Чёрен больно, аки арап. И что это за «буремглою»? Что за «бурем»? И что за «глою»? Какие слова басурманские, сразу видно арап. Не идёт ни в какое сравнение с моими любимыми писателями РичирдсОн и ДонольдсОн. Ах, как они пишут об амурах! Моё бедное сердечко трепыхается, аки божья питичка! Ах, и стыдно, и хочется читать до рассвету!».
После чего откушала чаю и отлегла почивать.
Те из дам, кои читали господина Пушкена и он имел грех им понравиться, робко возразили, что, мол, как же, а ведь элегии у него недурственны, хотя, да, он больно чёрен, аки арап, без сомнений арап, но и элегии… короче, вы поняли.
Артистических вьюношей хвалы стихам поэта больно кольнули, они дружно ненавидели талант, а посему срочно нацарапали возмущённые комехтарии:
«Ныне в моде пудриться и иметь на белом лике страстную мушку около рта. Тот, кто сие украшение не имеет и не пудрится, не может считаться Настоящим Писателем али Поэтом. Дамы, побойтесь господа бога, где вы узрели элегии? Читайте Настоящую Поэзию здесь — наше уездное светило господина Цветикова. Никто лучше ево не напишет стихов. Смотрите, какая прелесть:
ЭЛЕГИЯ ВЛЮБЛЁННОГО СЕРДЦА
Страсть поглотила мой разум.
Я влюблён
Разом!
В госпожу Зизи,
В госпожу Мими,
И уж, конечно, в госпожу На-та-ли!
Да, я такой ветреный
И совсем неверный,
Как день ветренный!
Но что поделать?
Страсть завладела мной,
Разумом моим
И душой!».
Наутро г-жа Маркелова сняла со своего компухтера ночной колпак — а колпак она надёвывала на него, потому как компухтер мужского роду, а значит, в спальне дамы он неприличен — и увидела хвалебные венки и вензеля от некоторых дам Пушкену. Она гневалась и срочно стёрла всё, где Пушкен был представлен в белом свете, невзирая на свою черноту лица, кудрей и бакенбардов.
Теперь любой, имеющий дома пимпочку и читающий «Ляди News», мог видеть, как дурен господин Пушкен. А посему многие срочно заказывали его книженции с оказией из Петербурга. Ну, чтобы самолично убедиться, так ли чёрен чернокудрый писатель.
А в «Ляди News» по-прежнему гусыни и курочки кудахчут о господах РичирдсОн и ДонольдсОн (со спецпрононсом), что пишут об амурах. Оно и правильно, амуры превыше всего, ибо правят миром.