...и многие идут⁠⁠

Когда я маленьким был, всегда думал, что нечистой силе в храм Господень вход закрыт. Нет, я знал про всякие отчитки, на которых люди орали дурными голосами и змеями по полу ползали. Но они нечистых сами в себе проносили, хоть и с трудом. Разрешения, так скажем, не спрашивали. Если ты – вселившийся бес, делать нечего: ноги то не твои. А несут тебя, считай, на казнь. Никаких темных дел не провернешь. Если же бездомный – не пролезешь ни в дверь, ни в щель. Тебя попросту раздавит силой миллионов прочтенных молитв, спетых псалмов и ликов святых. 

А что, если не бес, думал маленький я. Что, если некто посерьезнее? В аду ведь тоже иерархия. Допустим, на отчитках изгоняют всякую шелупонь, мелких хулиганов, которые даже ведут себя соответственно: кукарекают, воют, матерятся на батюшек. Дуркуют, развлекаются. Но есть ли кто-то… что-то могущественнее? Страшнее? 

Что, если оно пролезает в человека ещё во младенчестве, сжирает неокрепшую душу. Полностью подменяет собой. С другой стороны, что ему за интерес – расти много лет, от беспомощной ляли до хотя бы подростка, способного уже творить нечто злое и подлое. Вдруг он настолько силен, что способен и взрослого сожрать. Засосать одним махом, как сырое яйцо сквозь дырочку в скорлупе. И ходит в мясном костюме абсолютное зло, куда захочет. Хоть в православный храм, хоть в синагогу. Торжествующе глядит в измученное пытками лицо Иисуса. Ликует. Смотри, сын Божий, я здесь, в доме твоем. Питаюсь страданиями детей твоих, отравляю мысли их, увечу души всех, кто мне попадается. Давай, спускайся, останови меня. Порази громом с небес, вытряхни из тела раба твоего, верни его душу из преисподней в царствие твое. 

Откуда такие мрачные мысли в детской голове, спросите вы. Ну, слушайте. 

Бабуля водила меня в храм каждое воскресенье. На праздники – хоть в ураган, хоть в наводнение. Ничего против я не имел. Бабулю я любил, она меня – тоже. К храму приучала мягко, без особой строгости. Все объясняла, переводила молитвы и псалмы на мой, детский, язык, чтоб понимал, во имя чего пропускаю воскресные мультики. Просфоры я обожал. Они мне напоминали грибочки только с плоской шляпкой. Вот, я эту “шляпку” отрывал и ел первой, а потом принимался за “ножку”. Ну и ладно, что нет масла и сахара: я вообще не был сладкоежкой. И вино на причастии было вкусное. Вот, исповедоваться не очень нравилось. Признаваться в своих пакостях даже из-под плотной епитрахильи было стыдно. Тяжелая ткань давила, и казалось, что это грехи мои наклоняют голову все ниже и ниже. Зато после того, как поцелуешь Библию, сразу так легко становилось, радостно. Будто гирю сбросил и душу проветрил. Едва сдерживался, чтобы не вернуться к бабушке вприпрыжку. И остаток службы хорал звучал для меня песней ангелов. Я закрывал глаза и подпевал, и мой голос смешивался с другими, становился частью общего глубокого потока. Я чувствовал себя единым с ним и со всем большим и светлым миром, в тепле и безопасности. И я такой хороший, и все кругом хорошие, даже вредная завучка Марина Борисовна, и вообще все будет хорошо. Это было настоящее волшебство, которого я нигде и никогда больше не ощущал. 

Я не открывал глаз до самого конца литургии. Только с этим условием творилось волшебство. Ничего не отвлекало от моего слияния со Вселенной, ни яркие язычки сотен свечей, ни блики на позолоте, ни фрески на куполе. Но пришел роковой день шерстяных штанов. Столбик термометра пробил отметку -25, у папы не завелась машина, и бабуля вытащила из шкафа эту дрянь. Сейчас-то детей поголовно одевают в болоньевые комбезы, мягкие и теплые, хоть в снегу спи. А на нас напяливали самое разное, часто рукотворное. И какая-то из моих многочисленных родственниц когда-то связала эти рейтузы. Я точно не знал, кто это была, но знал, что она ненавидела детей. А я ненавидел эти штаны. Почти так же сильно, как фашистов, про которых бабушка рассказывала.  Во-первых, они были мне велики и собирались гармошкой, которая мешала нормально ходить. Во-вторых, от них страшно чесались ноги. Иногда прям до слез. Попробуйте растворяться в божественной благодати, когда ноги будто обмотаны крапивой. Да я минуты считал до того момента, когда мы наконец пойдем домой, и я их сниму. Губы обкусывал. И просфоры в горло не лезли, и хор бесил. 

Стоял я после исповеди и причастия, и неистово грешил, злясь на все кругом. Ругая про себя и штаны, и овцу, которая ради их облысела, и бабушку. Стоял и искал взглядом что угодно, на что можно было отвлечься. Как назло, все иконы были мной изучены до трещинки, как и каждое ангельское перышко на фресках. Прихожане были самые обычные, ни одного интересного лица. В сотый раз проклиная кусачие штаны, я уставился в спину монахини, стоявшей передо мной. Смотрел и думал, как долго она уже тут стоит, потому что абсолютно точно не видел ее пару минут назад, до того, как начал вертеть головой по сторонам. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: храм находится в женском монастыре и монахини, разумеется, присутствовали на службах, перемещались по залу в глухих черных одеждах. И все же, появилась она слишком внезапно, словно с потолка спрыгнула. 

Я рассматривал ее спину, представляя, как матушка ползет по стене, словно ниндзя, чтобы в одно мгновение возникнуть передо мной. Эта фантазия должна была быть смешной, но не была. Потому что ползающая по стенам монахиня сразу напомнила мне рассказы взрослых про “отчитки”, где людей бесы корчили. Я представил, как она крадется вниз головой, подол ее юбки полностью задирается, открывая розовые семейные трусы в цветочек, как у волка из “Ну, погоди!”. Не помогло. Фантазия все равно оставалась жуткой. В основном, потому, что именно так она и могла здесь оказаться. Стекла со стены черной кляксой и статуей выросла впереди. Приди она ногами, я бы наверняка заметил. Дверей рядом с нами не было, весь зал просматривался. 

Я сглотнул и придвинулся к бабушке. Посмотрел, не заметила ли она чего. Бабулины губы беззвучно повторяли слова молитвы, а глаза смотрели в алтарь. Я повернулся обратно и чуть не подпрыгнул. 

Монахиня приблизилась. До того, как я посмотрел на бабушку, она стояла вровень с иконой Николая Чудотворца, а теперь икона была впереди нее. И ведь она не сделала и шага! Юбка бы шевелилась до сих пор, если б под ней произошло движение. Монахиня будто подъехала ближе, как если бы ее подвинули, словно ферзя по доске. Я быстро огляделся, ища хоть кого-то, кто тоже заметил эту чертовщину. Но вокруг нас никого не было. Людей пришло мало, они разбрелись по залу подальше друг от друга. 

Я снова повернулся и запоздало понял, какую глупость совершил. Монахиня “подъехала” ещё ближе. Теперь я мог сделать всего шаг, протянуть руку и прикоснуться к апостольнику. Не только ее ноги не двигались, в чем я был абсолютно уверен: вся фигура была недвижимой, статичной, точно матушка превратилась в ледышку вместе со всем своим одеянием. Ткань ни разу не колыхнулась, даже от вздоха. И я почувствовал, что тоже застыл. Обмер, боясь моргнуть. Голос, которым я мог бы позвать бабушку, зажало в горле маленьким, дрожащим комочком. Я стоял, парализованный, и смотрел, как начала шевелиться ее юбка. 

Что-то елозило по ткани с внутренней стороны. Ткань натягивалась и опадала, успокаивалась, давая надежду, что мне померещилось, но спустя пару секунд начинала шевелиться вновь. “У нее хвост”, – в панике подумал я. Детское воображение тут же дорисовало под рясой копыта, под клобуком – черную морду с пятачком и злобными красными глазами. Вот-вот она повернется, быстро, резко. Из-под глухих одежд выпрыгнут когтистые лапы, сгребут меня, затащат под апостольник, и там я сгину навсегда. 

Юбка, пузырившаяся аккурат на уровне ее зада, успокоилась. Несколько томительных секунд я слушал биение своего сердца и таращился на ткань, ожидая чего угодно. Самого страшного. Чувствовал, что это затишье не то, чем кажется. 

Ожидание сдавливало мне голову, будто ее дверью прищемило. Я вдыхал и вдыхал пропахший воском и ладаном воздух, а выдохнуть не мог. Замер, когда в легких места не осталось, и подумал, что вот-вот лопну. Или заору.

Краешек юбки шевельнулся у самого пола. Словно рябь по воде пошла. Выползло, крадучись, что-то длинное и черное, почти сливаясь с монашеским одеянием. Я стиснул зубы, вдруг ощутив прилив уверенности от собственной догадки. Знал же, что хвост. Предугадал. Но вслед за первым вылез ещё один, и ещё, и ещё… шесть. Их было шесть, но не хвостов – пальцев! Они медленно распрямились, демонстрируя всю свою чудовищную длину, и резко сжались, сцапав подол, будто собирались сорвать юбку. Собирал… ся. Тот, кто сидел внутри. 

Меня вдруг пронзило догадкой: вот, почему монахиня не двигалась и будто застыла. Нет никакой монахини. Есть “домик”, чучело, маскировка. А внутри – тот, кто подкрадывается к маленьким мальчикам и девочкам. 

Шестерня опустилась на каменный пол и поползла ко мне. Медленно и неумолимо. Перебирая пальцами, похожая на крупного паука. Хор фальшивил. Я перестал разбирать слова.

– Приидите, чада, послушайте енем… ухартс юндопсоГ учуан сав…

Я пытался дышать и не мог, я хотел бежать и не мог. Лишь благодаря параличу, я не обмочил ненавистные штаны. Это они во всем виноваты, это из-за них оно почуяло меня, пришло на запах моей злости. 

“Паук” подползал все ближе. Предплечье, к которому он прирос, вытягивалось все дальше. У нее не было локтя, не было плеча, не было конца. 

А потом я упал. Как бревно. Рухнул на спину и отключился. Видимо, слишком долго задерживал дыхание. Когда открыл глаза, надо мной склонилась и бабушка, и еще несколько прихожан. Сверху покачивалась люстра, похожая на колесо кареты. Херувимы и Серафимы на потолке шевелили крыльями вокруг доброго и мудрого лица Христа. Оно будто светилось изнутри, излучая покой. 

Когда по нему поползла клякса, превращаясь в фигуру в черных одеждах, я наконец заорал. Задрыгал ногами, пиная кого-то из сочувствующих, вцепился в бабушку, царапая ей руки. Я таращился в потолок, не в силах отвести глаза.

Монахиня остановилась прямо на носу нарисованного Иисуса и повернула ко мне лицо. Как сова, на 180 градусов. Совершенно белые глаза выпучились так, словно у них не было век. Из широкого скалящегося рта высунулся язык цвета сырой говядины. Пролез между зубами, как толстая пиявка. А с него закапала слюна. Прямо мне на лицо.

Уже потом я узнал, что кто-то из прихожан просто брызгал на меня водой. 

Температура держалась дней пять. Плохо помню эти дни. Мне снились кошмары, я пугался каждого шороха. Врачи говорили, что нервный срыв. Когда полегчало, я продумал историю, которую расскажу родителям. Спросят ведь. И рассказал почти так, как было. Только говорил “мне показалось, что под юбкой кто-то есть”, а не утверждал это. Честно сказать, и сам сомневался, не померещилось ли мне. 

Конечно, после такого в церковь я больше не ходил. Бабушка даже не настаивала, не переубеждала: сама так испугалась, что ее валерьянкой отпаивали и магнезию кололи от давления. 

С тех пор я вырос, похоронил бабушку, сжег штаны. И этот поступок стал последним радостным событием. С годами зародившийся в тот день страх раздался, разжирел так, что буквально распирал изнутри.

Заплывшие белизной мертвые глаза видел ещё много раз. Во снах, на лицах случайных прохожих. Чуть в дурку не загремел. Мучился кошмарами, из-за чего спал отвратительно, и реальность стала для меня мутной и пугающей. У меня началась мания преследования. Я постоянно озирался, проверял, не идет ли кто за мной. Даже дома начал заглядывать во все шкафы, под кровать, даже под ванну. Отучиться не мог: не сделаешь – трясет. У меня отняли не просто волшебство единения со всем миром. Отняли саму жизнь. Заместили ее смысл постоянным бегством от чего-то неведомого, необъяснимого и самого себя. 

Таблетки притупляли страх. Водка тоже. Главное – не смешивать, хотя много раз я был близок к тому. Но белоглазые не исчезли, а попадались стабильно раза три в месяц. Со временем я как-то даже свыкся с ними. А потом начал наблюдать. Я знал, куда они ходят еще до того, как однажды проследил за парочкой. Прячась за углом, как бандит, проводил их взглядом до дверей храма. Нашего с бабулей храма, куда дорогу, как я думал, давно забыл. Вскоре выискивать их в толпе превратилось в привычку. Потом в некое подобие одержимости. Все чаще я преследовал фигуры до церкви, пытался заглянуть в щелочку открываемых дверей. Удивительно, что вскоре страх полностью вытеснило любопытство. Вдруг, вот так странно и внезапно у меня появилась цель. Я понял, что не дает мне спать, что тянет к этой церкви, как маньяка. Я должен знать, что почуяло меня, “поднять рясу”, скрывавшую эту тварь. Увидеть со стороны то, что она делает с такими же мальчиками и девочками. Хочу знать, что случилось бы со мной. Почувствовал бы я мучения умирающей в адском пламени души, отчаяние миллионов грешников… или же единение с чем-то большим и грандиозным. Или ничего. Я был бы рад согласиться на ничего. 

С каждым разом я подхожу к церкви на шаг ближе. Сегодня был у самого порога. В следующий раз я наконец его перешагну.

Автор: Анна Елькова
Оригинальная публикация ВК