Я могла многое понять сразу, но в ту пору не понимала совершенно ничего. Сначала меня ослепило сияние, свет лился отовсюду – сверху от софитов, снизу от рампы, и даже снаружи, в небе реального мира купалось огромное солнце, особенно ласковое той весной.
Я хорошо помню ее, ту весну. Той весной я мечтала и жила поровну; грезы плыли из-под пальцев, пока я играла на арфе в консерватории, и пламенели в окне общежития, пока я спала. Последний год обучения – а какой яркий! Ведь главное, в театре меня приняли за свою; музыка стала отличным преимуществом, но актерство – ха-ха! – вырвалось вперед и понесло меня дальше.
Свет померк, и я помню: пульсация вен, струйка пота бежит по напряженной, разгоряченной спине… царит тишина… под сводами - общее молчание. Позже: словно плывущая по воздуху тьма, беспокойные шепотки, смутные зеленые блики где-то вдалеке, на атласной материи платья моей руководительницы. Она утонченная, серьезная, а мужчины рядом с ней сминаются, словно листья под каблуком. Глаза ее горят кошачьим светом – яркие, что твои изумруды – и следят за мной почти исподлобья, но с безмерной надеждой, нежным, вымученным взаимным доверием.
И я играла. Господи, как же я играла! Пыл и азарт сатиров, упоение и нега муз с фронтона нашего театра, будь они живыми, не сравнились бы с подобным! И не потому, что я играла хорошо; черт его, в общем-то, знает. Мне просто нравилось – вот что было существенно, вот почему я влюбилась в эту игру, смену лиц и масок, в переодевания, пудру и тушь, в низкий гул, звучащий словно бы из недр земли, но приносимый ангелами; то были преломленные возбужденным и пьяным сознанием овации. Овации! Значит, я играла хорошо? Поди разбери.
И за ту короткую весну я поняла: вся моя прошлая жизнь и театр – небо и земля, совершенно разные вещи, и я была безумно рада! Порой мне кажется, что судьба сама выгнулась так, чтобы я, словно с дракона, слетела с нее в этот замечательный город. Вспоминаю: здесь солнечные блики играют на стеклянных стенах высоток; здесь парки зеленеют и поют, словно заповедные леса; здесь сохранилась старая архитектура, настолько, что от нее пахло легендарной монархией.
Ну, а еще той весной в меня впервые влюбились.
***
Я могла многое понять сразу, но в ту пору не понимала совершенно ничего… и совершенно этого не сознавала. Да, порой так бывает: жизнь на какое-то время теряет свою сложную и запутанную вариативность, все становится простым и ясным – словно тонкая алая нить, протянутая от руки к небу, или прямая линия, по которой, не сходя, надо пройти. Наваждение это всегда проходит, но пройденный путь – те робкие шаги по прямой – уже нельзя обменять на другие. Наверное, потому и грустно быть человеком; боги, если они есть, не страдают нехваткой времени.
- Вы очень красивы, - говорил мой первый поклонник, который тоже почему-то не страдал от нехватки времени, - признаюсь честно: я не могу отвести взгляда от сцены, когда на нее выходите вы.
- Спасибо, - павшим голосом говорила я и краснела, забавляясь, однако, тем, что этот мужчина за время разговора ни разу не посмотрел на меня прямо. Очевидно, волновался не меньше моего, но нес откровенную чепуху. За это не виню его, но и не оправдываю; за тридцать лет можно было поднатореть в искусстве общения с женским полом.
Мы стояли возле театра; я – в синем шерстяном платье, он – в сером костюме-тройке с блестящими пуговицами. Я смотрела куда-то ввысь, в серое небо; там пару раз пролетели учебные самолеты, а тучи вовсю готовились к дождю. Он же смотрел себе под ноги и медленно покрывался красными пятнами.
- А знаете, - пробормотал он, - я хотел позвать вас на свидание, но передумал.
- Вот как?
- Д-да, - запнулся он, но решительно, глядя на носки туфель продолжил: - я ведь понимаю, что мы с вами очень разные. Вы так молоды, и заняты искусством…
- Театр – не искусство, - с улыбкой сказала я, - скажете тоже.
- Почему нет? – удивился он.
- Театр – это игра, да к тому же командная. Искусство любит одиночество и сосредоточенность, а на сцене мы всегда не одиноки. Вы, например, слышали легенду о демоне, что управляет артистами, словно марионетками?..
На свидание этот милый человек меня так и не позвал, но нужды в этом не было. Мы мило общались с ним несколько часов, пока не стемнело, а затем он проводил меня до общежития. Следующая встреча не могла не состояться, ведь он ходил на все мои выступления. Разве это не прелестно?
Конечно, я была заинтригована и удивлена. Весна становилась для меня все более притягательной; и пусть по радио передавали странные новости с юго-востока, а на передовицах газет мелькали чьи-то суровые, аскетичные лица – мне было плевать, я жила и мечтала, и надеялась, что мое сердце откликнется на милую робость влюбленного.
***
Я могла многое понять сразу, но в ту пору не понимала совершенно ничего; не устану это повторять, потому что теперь сожаления терзают меня сильнее остального.
Моя руководительница той весной умерла: споткнулась в собственном доме о порог, упала и свернула шею. Нелепая смерть, скажите вы, и возможно, в свете последних событий, будете правы. Я же лично считаю, что этой великой женщине повезло. Она умерла дома, в окружении родных и близких, и не оплакивала перед смертью мир, как это делают сегодня очень многие.
Иллюзия порядка, видимость стабильности бытия – вот основа долгой и счастливой жизни, и если вы не согласны, то мне очень жаль: значит, вы не жили счастливо, и уж тем более вряд ли проживете долго. Уж об этом мир позаботится.
***
Я и сейчас вспоминаю ту весну. Знала ли я, что влюбленность того милого человека в итоге окажется для меня пустой и ненужной? Этого я не помню. Мы виделись с ним пару раз, но все обстоятельства смазались – их словно смело взрывной вспышкой, в которой и потонул тот блистательный мираж, что я называла своим городом.
Как ни прискорбно, но я даже не помню лица своего воздыхателя. Иногда мне кажется, что оно и к лучшему: он почти наверняка погиб в той катастрофе. Мне и так хватает ночных кошмаров, и если бы к ним прибавились полные осуждения и любви глаза, что со мною бы стало?
Ведь я теперь так слаба.
Где я была в момент, когда на нас сбросили смертельное оружие? Яд богов пронзил небеса и осквернил землю, проклятье разразилось над нами – а большего я не знаю. Меня нашли много позже, одну из немногих выживших, и забрали из города исключительно ради того, чтобы понять, как действует на организм болезнь, порожденная атомной бомбой. А действует она, как вы можете сами увидеть, отвратительно – достаточно взглянуть на меня хоть разок. Возможно вы читаете запись этого откровения, и потому не можете взглянуть истине в лицо, но я скажу вам: оно ужасно. Один глаз вытек, а второй вынужден смотреть на умирающий мир сквозь крохотную щель между двумя тугими кусками плоти. Рот дергается, когда я жую остатками зубов свою убогую пищу, и похож он теперь на опаленное дупло старого дерева. Кожа моя покрыта паутиной шрамов, сотней не заживающих рубцов, и врачи не знают, что с ними делать.
Но с этим я уже смирилась. В окно я вижу небо – оно по-прежнему бывает голубым, а это дорогого стоит; и земля, насколько я могу судить, местами еще способна приносить нам плоды – ведь из чего-то мне делают каши и супы, верно? А значит, все может наладиться.
***
Но есть еще кое-что.
Иногда мне снятся сны – страшные, если вам интересно знать. В них я снова стою на сцене, и вижу, как вздымается от земли к небу столб огня цвета ада и смерти, и ядерного хаоса, и бессмысленности жизни. Я стою, завороженная, и смотрю, как в пламени сгорают судьбы и города; знакомые мне судьбы и города.
Но вот пламя уходит, отправляется дальше, в новое место, полное жизни и счастья. Вот его свет померк, и я чувствую: кровь в жилах стынет, струйка пота бежит по напряженной холодной спине… царит тишина… под сводами свинцового неба – общее вечное молчание.
А потом и плывущая по воздуху тьма доносит до меня чьи-то беспокойные шепотки, и опытный глаз сам выхватывает смутные зеленые блики где-то вдалеке, на горизонте этого мира.
