На волне постов про ебанутцых соседей.

Мы купили квартиру (Ура,ура!! Без ипотеки!). Есть сын и дочка (грудная на тот момент). Под нами семья с тремя детьми и собакой. Они на первом этаже, мы на втором. Квартира стояла на продаже очень долго, что важно, так как она не сдавалась в наём и в ней никто не жил.

Пришла соседка в первый же день с претензией на шум от детей и с угрозами вызвать участкового. Ответил вызывайте, мы люди новенькие на районе, хоть познакомимся с участковым. Не вызвала, но натравила жилищную инспекцию. Незаконная перепланировка, снятие деревянного пола, установка душевой и т.д., блядь даже на ламинат пожаловалась, типа линолеум обязаны были постелить, раз дети у нас есть. Не прокатило, все документы о перепланировке были подготовлены ещё до ремонта и заверены всеми причастными органами. Насчёт ламината инспектор сказала, ваша квартира, решать только вам, что стелить. Попили чайку с инспектором, кстати на 6-ом месяце беременности она была и тащилась к нам через полгорода на общественном транспорте из-за этой психички.

Далее у брата рождается первенец и в этот же день он приезжает ко мне отметить радостное событие. Сидим, столовничаем, общаемся. Без музыки и телевизора. У нас дети к 11 собираются ложиться, брат собирается домой, стоит в коридоре обувается в 23.05 и тут звонок на телефон. Догадались?)) Да какого хуя, время уже больше 11, хуйли вы там застолье устроили??!! У брата сын родился, посидели, он уже выходит, отвечаю. Да мне похуй, время видели??!! Сбросил её, короче.

Потом ещё раз жилищная приезжала (настырная баба же). Нарушений не обнаружила.

Всё застолья (кроме Нового Года) сопровождались гневными звонками после 23.00. Хотя у нас друзья все молодые и с детьми, поэтому строго в 23.00 стоят в коридоре, а такси ждёт на улице.

Года 2 это продолжалось, пока у меня не настала точка кипения (я очень спокойно к этому относился, всегда был вежлив, не орал в ответ с матами)

Ну и развязка.Как то вечером загнал перед сном купаться детей ( дочь уже в садик ходила). Купаются бесятся, попросились ещё немножко посидеть. В 23.05 (блядь, она после 23.00 реально в ведьму превращается, что ли?) Бешеный стук в дверь, чуть ли ни ногами. Я подохуел от такого отношения к двери, искал так долго подходящую, да и в 30 тыр обошлась, а тут её кто то пинать решил. Открываю - ведьма стоит и орёт, хули вы тут устроили, время 11 ночи (ну точно после 11 в неё бес вселяется). Вопит во всю глотку, угрожает судом Линча, но за яйца. Я долго слушать не стал, закрыл перед ней дверь. Позвонил её мужу тут же на сотовый и спокойным голосом сказал ему- если твоя жена ещё раз так постучит в мою дверь, я буду стучать об нее её головой много раз, очень много раз, и ещё разок, контрольный. И всё. Вот уже год как без претензий, даже здороваться начала при встрече.

P.S Юля, если ты это читаешь, мне похуй, что ты начала с нами здороваться.

"...Я говорил уже, что Эйзенштейн всегда был лукав, всегда был ироничен очень, ни к чему не относился серьезно и любил ходить по острию бритвы. Вот две таких истории про Эйзенштейна хочется мне рассказать.

Первую историю про себя он сам мне рассказывал, ну, а второй я был свидетелем.

Так вот, первая история вот такая. Зашел я как-то к нему в году тридцать пятом, вероятно, уже после «Пышки», говорили мы с ним. Был он тогда в очень тяжелом положении, Шумяцкий не давал ему работать. (Борис Захарович Шумяцкий - руководитель советского кинематографа 1931—1938гг.).

Я говорю ему: – Что же, Сергей Михайлович, что ж вы так сидите без работы? Невозможно ведь. Пошли бы вы к Шумяцкому, помирились бы с ним. Все-таки Эйзенштейн, пойдет ведь навстречу. Ну, пренебрегите, так сказать, гордостью. Зайдите сами, протяните первый руку, ну, и все будет в порядке, я думаю.

Он мне говорит:

– Так ведь, видите ли, характер у меня неподходящий.

– В каком это смысле?

– Так ведь же, – говорит, – уже пытался. И вот пойду, совсем соберусь лизнуть… войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернется, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер.

Я смеюсь, говорю:

– Ну, это шутки.

Он говорит:

– Да какие шутки? Вот, расскажу я вам историю. Примерно год, что ли, назад вызывает он меня к себе – сам, заметьте, – я твердо решил: ну, раз вызывает сам Борис Захарович, будем мириться. Пришел, так сказать, с самыми добродетельными намерениями, и он мне говорит: «Что ж, Сергей Михайлович, сидите вы без работы, – совершенно вот то же, что вы мне говорили, – нельзя же так. Давайте отбросим все в сторону. Ну, была „Мексика“, ну были ошибки, не будем говорить, кто виноват, давайте работать». Я говорю: «С удовольствием, Борис Захарович, любое ваше задание – буду работать». Правильно все? Правильно. Он мне говорит: «Ну, вот если так, для начала помогли бы вы Грише Александрову, помогли бы вывезти „Веселые ребята“. Ну, а я ему отвечаю: „Я не ассенизатор, говно не вывожу“. Он проглотил. Я продолжаю стоять с протянутой рукой, говорю: „Дайте мне самостоятельную работу – буду ставить. Буду ставить по вашему указанию“. Он мне говорит: „Так вот, может быть, какую-нибудь такую эпопею. Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение, и вот, так сказать, экранизируйте. Вот как Петров удачно сделал „Грозу“, вот и вам бы что-нибудь классическое“. Я говорю: „Я Островского, так сказать, недолюбливаю, я уже ставил „Мудреца“, так сказать, нареканий много было, но пожалуй, это предложение мне нравится, Я вам очень благодарен, Борис Захарович“.

Он расцветает в улыбке, говорит: «Ну, давайте ваше предложение, что будете экранизировать?» Я говорю: «Есть такой малоизвестный русский классик, Барков его фамилия, Барков. Есть у него грандиозное классическое произведение, „Лука“ называется». Я фамилию не добавил, естественно из осторожности, чтобы не обидеть сразу начальство. Он говорит: «Я не читал». Честно сказал. Я говорю: «Что вы, Борис Захарович, это потрясающее произведение. Кстати, оно было запрещено царской цензурой и издавалось в Лейпциге, распространялось подпольно».

Борис Захарович как услышал, что распространялось подпольно, пришел в полный восторг, даже глаза загорелись: подпольная литература, издавалось в Лейпциге, запрещено царской цензурой! Очень, очень хорошо. «Где же можно достать?» – спрашивает он меня. Я ему говорю: «Ну, в Ленинке наверняка есть, да и не в одном издании». Он говорит: «За день прочитаю?» Я ему говорю: «Ну, что вы, Борис Захарович! Прочитаете за ночь, потому что вы не оторветесь, огромное удовольствие получите, несомненно».

«Ну, что ж, – говорит Шумяцкий, – очень хорошо. Считаем, что мы договорились. Я немедленно выписываю книгу, читаю. Сегодня же ночью я ее прочитаю, завтра приходите, вот мы, так сказать, завтра все тут и решим. Приступайте к работе. Ступайте».

Ну, я ушел от него, пожали мы друг другу руки, вышел я в приемную, и в приемной пустился в присядку. Меня секретарша спрашивает: «Что с вами, Сергей Михайлович?» Я: «Я вашего председателя… употребил».

А Шумяцкий тем временем нажимает звоночек, вызывает секретаршу и дает ей записочку. А на записочке написано: «Барков, „Лука“. Достать немедленно в Ленинской публичной библиотеке, будет ставить Эйзенштейн».

Секретарша прочла и чуть тут же в обморок не хлопнулась. Вышла, качаясь, из кабинета. Села, смотрит на записку тупым взором, ничего не понимает. Остальные к ней: «Что с вами, Люда?» Она говорит: «Посмотрите». Подходят секретарши, ахают, – сенсация.

Ну, главная секретарша закрыла записочку рукой, говорит: «Пойду к Чужину, спрошу, что делать?»

Входит к Чужину (это заместитель Шумяцкого) и говорит: «Знаете, что-то с Борис Захаровичем случилось невероятное: вызвал меня и говорит, что вот была у него беседа с Эйзенштейном, что будет Эйзенштейн ставить, и дает мне вот эту записку».

Чужин прочитал, налился кровью, вылупил глаза, говорит: «Что такое? Да нет, его рука. Что он, здоров?» Она говорит: «Здоров, Сергей Михайлович у него был». – «А как вышел Эйзенштейн?» Та говорит: «Вот вышел, и пустился в пляс и говорит: я вашего председателя, простите, употребил». (Хотя, между нами говоря, Сергей Михайлович выразился круче.)

Чужин говорит: «Ах, мерзавец! Ну, подождите, мы обсудим этот вопрос. Обсудим. Записочку оставьте у меня». Оставил он у себя записочку, секретарша вернулась, а Борис Захарович подождал так минут двадцать и звонит: «Вы в Ленинке справлялись, есть книга?»

Секретарша собралась с духом и говорит ему: «Ищут, ищут, Борис Захарович».

«А, ну ладно, я подожду, но скажите, чтобы сегодня, до конца дня, мне непременно нужно. Вы сказали, что это Шумяцкий спрашивает?» – «Сказала». – «Хорошо».

Ну, вот так, проходит полчаса – опять Шумяцкий звонит. Еще полчаса, еще полчаса, еще полчаса.

А заместители собрались в другом кабинете, смотрят на записочку, совещаются: не знают, что делать. Кто пойдет к Шумяцкому? Как ему изъяснить, что такое «Лука», и как фамилия Луки, и кто такой Барков, и что это за поэма знаменитая? И что это подпольная литература несколько в ином смысле, так сказать, не в революционном, а в порнографическом.

Ну, пока они это обсуждали, Шумяцкий постепенно накалялся, так сказать, до белого каления. Секретарша начинает плакать. Бежит к заместителям и говорит: «Ну спасите меня! Он же меня уволит, в конце концов, ведь он же кричит, топает ногами! Я вас умоляю, я не знаю, что ему отвечать! Ну, я просто не знаю! Товарищи, спасите!»

Собрались все заместители вместе, вошли к Шумяцкому в кабинет – гуськом, торжественные и, так сказать, похоронные.

– Что такое?

– Беда случилась, Борис Захарович, неприятность, – говорит первый заместитель и кладет на стол записочку. – Эйзенштейн с вами поступил как провокатор. Видите ли, Борис Захарович, это произведение непристойное, более того – порнографическое. Так сказать, распространялось-то оно подпольно, но именно по этой причине. Полная фамилия героя – такая-то. Первые строки такие-то. И наизусть один из заместителей процитировал Шумяцкому два восьмистишия из барковского «Луки».

Шумяцкий налился кровью, побагровел. Ну, думают, сейчас ему плохо будет. Наконец он негромко говорит:

– Машину.

Уложил портфель, пошел вниз железной походкой, сел в машину:
– В ЦК.

Доехал до ЦК, а из машины не вылез. Посидел, подумал – «Назад!»

В самом деле, что ему в ЦК-то докладывать?

Приехал назад, остановился около своего дома в Гнездниковском переулке, у знаменитого. Посидел в машине – «В ЦК!»

Приехал в ЦК, вышел из машины, вошел в подъезд. Дошел до какого-то кабинета, повернулся, вышел, сел в машину – «Назад!»

Вернулся назад, собрал немедленно всю коллегию, всех заместителей и говорит: «Никому докладывать не будем. Останется между нами, все хранить, не распространяться. Вот так, не распространяться ни в коем случае. Я с этим негодяем счеты сведу. Я вас предупреждаю, предупреждаю всех».

– Вот, видите, поступил-то ведь я по вашему совету: пошел мириться. И позицию заняли подходящую – и он, и я. А вот… укусил! Как же мне теперь к нему приходить? Ну как? Он ведь не примет протянутой руки. Он подумает, что в руке какой-нибудь гвоздь или что-нибудь в этом роде. Так что, Михаил Ильич, мириться никак не могу, не выйдет.

Ну, посмеялись мы с ним. Однако ему, в общем-то, было не до смеха, поплатился он за это довольно жестоко на «Бежином луге». Да и дальше, в течение всей своей жизни.

Михаил Ильич Ромм - "Устные рассказы".

Вниманию пациентов:

Просим сообщать, сколько у вас с собой денег до того, как мы начнем проверять ваше зрение, чтобы не терять ни ваше, ни наше время.

Спасибо.