user9696797

Птица - одновременно символ счастья, полёта, мечты; печали, грусти и размышления; прожорливости и коварства. Поэтому, наверное, в мифах, легендах и преданиях и существуют очень разные птицы. Я хочу рассказать читателям о нескольких сказочных птицах славянского рая, в которых много грусти, но коварства почти нет (разве, что в какой-то мере у Сирина).
Итак, Алконо́ст и Гамаю́н, Си́рин и Фе́никс.

Алконо́ст

Сказочная птица с человеческим лицом, изображавшаяся на старинных русских лубочных картинах. Голос у неё сладкий и волшебный. Лицо прекрасной женщины. А вот тело птичье.
Живёт Алконост в славянском рае (Ирии).
Кто услышит пение Алконоста, забудет всё от восторга и радости. Алконост может яйца нести “на крае моря”, не высиживая, а погружая в морскую глубину. Семь дней подряд стоит ясная, безветренная погода - значит, вот-вот вылупятся птенцы Алконоста.
Интересно, что славянский миф об Алконосте перекликается с древнегреческой легендой о девушке Алкио́не. Согласно древнегреческому мифу, Алкиона, узнав о гибели мужа, бросилась в море и была превращена в птицу, названную по её имени алкион (зимородок). А ведь именно так – ныряя в речную или озёрную воду – зимородок ловит рыбу.

Си́рин

Ещё одна из птиц славянского рая. Её название даже напоминает название этого рая - Ирий. На самом деле название это происходит от греческого слова сирена.
В древнерусской письменности и устных сказаниях Сирин - мифическая птица с женским лицом и грудью.
Но Сирин, в отличие от Гамаюна и Алконоста, птица мрачная, тёмная и печальная. Сирин - воплощение несчастной души.
Кто голос этой птицы услышит, тот забывает обо всём. Но вскоре после этого валятся на человека всякие несчастья и горести.
В русском искусстве Сирин и Алконост - часто встречающийся сюжет.

Гамаю́н

Гамаюн - тоже птица славянского рая, глашатай славянских богов. Она поёт людям божественные гимны, сообщает будущее. Гамаюн от слова гамаю́нить – баюкать. Вещая птица, посланец бога Велеса, его глашатай, поющий людям божественные гимны и предвещающий будущее.
Гамаюн всё на свете знает о происхождении земли и неба, богов и героев, людей и чудовищ, птиц и зверей.
Поэт Николай Клюев посвятил этой птице строки:
Я люблю малиновый падун,
Листопад горящий и горючий,
Оттого стихи мои как тучи
С отдалённым громом тёплых струн.
Так во сне играет Гамаюн,
Что забытый туром бард могучий.

Фе́никс

Легендарная и в чём-то трагичная птица, которая создаёт для себя погребальный костер и возрождается из собственного пепла. Место её происхождения часто связывают с Эфиопией. Своё название птица получила от ассирийцев. Ещё в Древнем Египте Феникс был священным существом. Там он назывался Вену и имел сходство с орлом. Рассказывали, что эта птица (только мужского рода) с прекрасным красно-золотым оперением живёт пятьсот лет и дольше. Говорят, что в конце жизни Феникс строит гнездо из ветвей благовонных деревьев и поджигает его. Пламя пожирает и птицу, и её гнездо. Из пепла выползает на свет гусеница, и из не вырастает новый Феникс.
Геродот (древнегреческий историк, и при этом великий фантазёр) предлагал версию, согласно которой птица Феникс из Аравии переносит прах отца в яйце в Египет, где его сжигают жрецы.
В раннехристианской литературе Феникс превратился в символ бессмертия и воскресения.

И в заключение одна из самых прекрасных (и самых грустных) баллад Владимира Высоцкого, где он упоминает этих сказочных птиц:

Купола

Как засмотрится мне нынче, как задышится?!
Воздух крут перед грозою, крут да вязок.
Что споётся мне сегодня, что услышится?
Птицы вещие поют — да все из сказок.

Птица Сирин мне радостно скалится,
Веселит, зазывает из гнёзд,
А напротив тоскует-печалится,
Травит душу чудной Алконост.

Словно семь заветных струн
Зазвенели в свой черёд —
Это птица Гамаюн
Надежду подаёт!

В синем небе, колокольнями проколотом,
Медный колокол, медный колокол
То ль возрадовался, то ли осерчал…
Купола в России кроют чистым золотом —
Чтобы чаще Господь замечал.

Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною —
Перед солоно- да горько-кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая жирной да ржавою,
Вязнут лошади по стремена,
Но влекут меня сонной державою,
Что раскисла, опухла от сна.

Словно семь богатых лун
На пути моём встаёт —
То мне птица Гамаюн
Надежду подаёт!

Душу, сбитую да стёртую утратами,
Душу, сбитую перекатами, —
Если до крови лоскут истончал, —
Залатаю золотыми я заплатами,
Чтобы чаще Господь замечал!

Уважаемые читатели. Наверно, многие из вас слышали это словосочетание: Венок сонетов. Но далеко не все представляют себе, что это за стихотворная форма. Вот как она характеризуется в литературе:
Венок сонетов — это архитектоническая (твёрдая) форма поэтического произведения, а также поэтическое произведение, написанное в этой форме. Венок сонетов состоит из 15 сонетов. Первая строка второго сонета совпадает с последней строкой первого сонета, первая строка третьего — с последней строкой второго и т. д. Четырнадцатый сонет завершается первой строкой первого сонета (как бы замыкается кольцо (венок) сонетов). Пятнадцатый сонет (так называемый магистрал) состоит из первых строк предшествующих 14 сонетов. Магистрал является тематическим и композиционным ключом (основой) венка. Обычно составление венка сонетов начинают с написания магистрала.
То, что вы прочитали, немного отдаёт канцелярщиной, чем-то бюрократическим. Но не торопитесь с выводами. Сейчас вы познакомитесь с двумя образцами такой поэзии и сможете убедиться, насколько это прекрасно.
Я позволил себе выбрать два Венка сонетов, посвящённых моему родному великому городу. Один из них написан замечательным поэтом и переводчиком Василием Бетаки и представляет собой классическую стихотворную форму «венка». Второй «венок» написан замечательной поэтессой Натальей Мартишиной, причём написан он ещё и в форме акростиха. Для этого ей пришлось слегка нарушить архитектонику стихотворной формы, но хуже от этого её «венок» не стал. Прочитав подряд сверху вниз первые буквы каждой строфы, вы узнаете, что там зашифровано.
Надеюсь, большинству из вас понравится то, с чем вы сейчас познакомитесь.

Наталья Марти́шина
Акровено́к сонетов

1.
Святой великий град имперской славы!
Ансамбли площадей, дворцов ряды!
На диком берегу создав заставы,
Крепила Русь заслоны от беды.
Торговый город-порт! Из православных
Прадедовых земель чрез гладь воды
Европе шли товары полноправно,
Товар шёл русским землям молодым!
Естественностью подлинного чуда
Развёртывался город, как цветок:
Бутон болот – и, будто ниоткуда,
Уж величавый пурпур-лепесток…
Роскошный ро́зан будто с неба взят!
Град поднялся, Петров державный град!

2.
Град поднялся, Петров державный град!
Стянул в кулак людей со всей России.
А как здесь злые ветры голосили!
Недобрый климат, сырость, холод, глад…
Кто знает, сколько гибло невпопад!
Теперь не счесть, но всё народ осилил –
Петру служили крепко крепостные:
Есть в сердце Русь – и нет других наград!
Так начинался град. Вчера заря
Елей лучистый в чахлые болота
Роняла… Нынче здесь костры горят!
Бегут мгновенья Го́рнего отсчета.
Уж родился великий град крещеный.
Россия будет, будет защищённой!

3.
Россия будет, будет защищённой!
Горят во тьме строителей костры.
Стоят на сваях первые заслоны,
А в топь ложатся первые мосты.
Но град невидим: мощь его ещё нам
Как тайна, не видна; лишь с высоты
Творец и царь взирают восхищенно:
Пред ними град встаёт из темноты!
Европу удивит он красотою,
Твердынею души пленит умы;
Един – и полон тайной неземною.
Разгадку три столетья ищем мы!
Бушует океан, гранитом сжат.
Упорные мосты в цепях дрожат!

4.
Упорные мосты в цепях дрожат!
Река течет серебряною ла́вой -
Глубинною волной должна качать
Святую колыбель грядущей славы:
А князя Александра образ взят
Не зря в основу; величаво Лавра
К своим чертам притягивает взгляд.
Там – мощи князя Невского, и прав был
Петр-царь, перенеся святой ковчег:
Единственна новейшая столица.
Теперь дух Александра – оберег:
Есть победитель-князь; победам – длиться!
Равнине сей сиять преображённой!
Блестят в дождях, звенят в ветрах колонны!

5.
Блестят в дождях, звенят в ветрах колонны!
Уводят шпили бег проспектов ввысь.
Ребристые дворцы, плеск триколоров…
Громады фабрик рядом поднялись.
Сады сиренью дышат упоённо,
А с круч мостов глядят скульптуры вниз.
На волнах – корабли, шумят знамёна! –
Качаются в ветрах и твердь, и высь.
То – фейерверк, то – прогремит парад…
Перед тобою – явь, а сон – былое:
Есть домик на брегу – он мал на взгляд,
То дом Петра – он стар, из бревен скроен,
Его оконца в прошлое глядят…
Равнинный берег, топь – и райский сад!

6.
Равнинный берег, топь – и райский сад!
Бегущие стремительно аллеи,
Укромные беседки – наугад,
Рельефы светят, статуи белеют…
Гортензии и розы тешат взгляд…
Садовые решётки бронзовеют –
А Тула поставляет, как в музеи,
На брег Невы резной чугун оград:
К листку листок, к виньетке завиток…
То арка, то прекраснейшая роза…
Поэзия восторга, точность прозы!
Есть музыка в узорах, говорят…
То не чугун – хора́л: аккорд плененный…
Европа ныне смотрит удивлённо.

7.
Европа ныне смотрит удивлённо:
Раскинулся средь топей и равнин
Блестящий град, духовно-озарённый.
У всей планеты он такой один!
Решительно поднялся равелин –
Гигантскою звездою бастионной
Сияет крепость; всяк пройдет с поклоном,
Ан не возвысит взор надменный финн!
Над рябью верст два шпиля вознеслись:
Крест на Соборе и Адмиралтействе…
Тягучая волна да неба высь –
Петр-камень, Петр – твердыня в их семействе.
Есть им опора: третья суть, явись!
Три сотни лет – вот миг: столицы жизнь!

8.
Три сотни лет – вот миг: столицы жизнь!
Едва царь-плотник здесь затеплил пламень
Российской верфи – как уже судами
Балтийские просторы занялись!
Упруги паруса; трепещет высь,
Россия вдаль летит под парусами,
Гром-камень из болот ижорских сами –
Стотысячепудовый – взять смогли!
А нынче камень – памятник Петру.
На площади Сената пред народом
Конь медный взвился вверх в стальном ветру –
То правит Пётр тяжелой дланью славной –
Поверг змею, чтоб путь открыть к добру -
Есть только миг – он в этом мире главный.

9
Есть только миг – он в этом мире главный.
Творит твердыню русский государь.
Есть годы царства – и мгновенья славы,
Реальный миг – и сказочная даль…
Благое дело Петр задумал встарь:
Устроил нам наследство – град стоглавый,
Резной гранитный драгоценный ларь –
Грядущее наследие державы.
Смотри: театры блещут светом лож,
А музыка струится неземная,
Науки совершенством удивляют,
Картинный зал на пиршество похож…
Темна в Неве вода, но к небу, ввысь,
Порывисто скульптуры поднялись…

10.
Порывисто скульптуры поднялись:
Есть невечерний свет – зари замета
Трепещет, проскользнув в иную жизнь –
Есть край земли – наверно, здесь, не где-то.
Равнина с океаном обнялись,
Белопечальна ночь в начале лета,
Уже нет тьмы, и под покровом света
Реальность переходит в миражи.
Где музыка, где – белые стихи,
Сонетов четкий строй, ряды гармоний?
А где же мы с тобой? – всё в свете тонет,
Ночь звёзд белее, призрачней строки…
Колокола качнутся величаво –
Торжественны соборов мощных главы.

11.
Торжественны соборов мощных главы
Преображенский, Троицкий собор,
Екатерининский, Никольский… право,
Так и не счесть – но каждый манит взор!
Есть храмы – будто стражи у заставы:
Раздел земли, воды, небесных гор
Берут под свой контроль, и величаво
Уводят нас в немеркнущий простор.
Резным каменьем церковь небольшая
Глядится, словно в зеркало, в канал.
Само пространство церковь украшает –
А как под солнцем радужна она!
Нева за Воскресеньем-на-Крови
Качает корабли, как птиц живых…

12.
Качает корабли, как птиц живых,
Тревожный ветер северного моря.
Перед судьбой смиряясь, с веком споря –
Единоборство всех веков мирских.
Тот назван золотым, а этот – лих,
Есть в каждом веке вдосталь счастья, горя,
Разумных дел – то в ладе, то в раздоре,
Без бед прожить и часа не могли.
У пушкинской поры свои стихи,
Рёв революций рвёт былые ритмы,
Где плач трущоб, где гимн святой молитвы –
Санкт-Петербург, всё в сердце сбереги!
Ах, три столетья в песне удержать бы!
Нева в моря выносит флаг державы.

13.
Нева в моря выносит флаг державы.
К заре заря бежит, к волне – волна.
Тут знамя революции держала
Правительства народная стена.
Есть и другая веха нашей славы:
Труд в честь страны Советов, и она
Естественною статью величавой
Росла и крепла… Грянула война,
Блокада… Город встал на подвиг ратный,
У каждого война брала оброк –
Редела жизнь… Но Ленинград блокадный,
Голодный, мёрзлый – всё одюжить смог.
Сломил врага… О рана, заживи!
Адмиралтейство шпилем режет высь…

14.
Адмиралтейство шпилем режет высь…
Начало века – новая страница.
Каким ты будешь? Что тебе приснится?
Таким, как есть – в легендах отзовись!
Петро́полем прекрасным появись –
Единовластен Петроград-столица,
Твёрд Ленинград – а в волнах отразится
Единственная трепетная жизнь…
Рапсодией ли, огненной строфой,
Букетом акварелей величавых –
Уметь бы нам сложить, о град-герой,
Рассказ о трёх столетьях в честь державы!
Гранит и бронза – верен образ твой,
Святой великий град имперской славы!

15. Магистрал.
Святой великий град имперской славы!
Адмиралтейство шпилем режет высь…
Нева в моря выносит флаг державы.
Качает корабли, как птиц живых…
Торжественны соборов мощных главы.
Порывисто скульптуры поднялись…
Есть только миг – он в этом мире главный.
Три сотни лет – вот миг: столицы жизнь!
Европа ныне смотрит удивлённо.
Равнинный берег, топь – и райский сад
Блестят в дождях, звенят в ветрах колонны!
Упорные мосты в цепях дрожат!
Россия будет, будет защищённой!
Град поднялся, Петров державный град!

Василий Бета́ки. Четвёртый венок сонетов

1.
Европа — остров. Тесно городам
В дикарском окруженье океанов,
В истерике рок-н-рольных барабанов
И пестроте взбесившихся реклам,
Им всё равно, неоновым огням,
Скользить по стёклам, стали и бетонам,
Или спускаться по дубовым кронам
И по крутым готическим камням.
Хоть дуврских скал белесая стена
И критская прозрачная волна
По счастью чужды яркости Востока,
Но слышатся зурна́ или там-там,
Но движутся пустыни к воротам,
Отмеченным кривой печатью Рока!

2.
Отмеченным кривой печатью Рока,
Ты в памяти остался, Вавилон —
Жестокий, древний, азиатский сон —
Европе от него немного прока:
Рим, а не ты, был у её истока,
И до сих пор латинской бронзы звон
Живёт, колоколами повторён,
И готикою вознесён высоко.
Тут не был ни Чингиз, ни Тамерлан,
И только полумесяцем Осман
Взмахнул, и флейты взвизгнули жестоко,
И янычары хлынули толпой,
Но мир поверил в добрый жребий твой,
Имперской Вены темное барокко.

3.
Имперской Вены тёмное барокко,
Крутые кровли царственных громад,
В узорных вёрстах золотых оград
И пятнах затуманившихся окон.
Столица полумира! Одиноко
В игрушечной, остаточной стране
Чуть не в границу упираясь боком,
Торчишь, сама с собой наедине.
Ты так знакома мне (да ведь по сути,
Всех брошенных столиц подобны судьбы)
И всё-таки стократ роднее нам
Нормандский ветр, неверный и упругий,
Кленовый мусор на каналах Брюгге
И акварельно-тихий Амстердам.

4.
И акварельно-тихий Амстердам
Как прежде дёгтем пахнет и канатом.
О, корабельный вкус солоноватый,
К кирпичным прилепившийся домам,
Где ивы, наклоняясь к берегам,
Краснеют всей листвой белесоватой,
Когда цепей скрипучею сонатой
Звучит закат, гуляя по мостам,
И молкнет шелест вёсел; и старинны,
Как сцены открываются витрины,
Дав место архаическим бл*дям,
И дремлют фонари над каждой Летой…
Да, — выглядит совсем иной планетой
Базарный Рим, пустивший толпы в храм!

5.
Базарный Рим, пустивший толпы в храм —
Извечная столица ротозеев,
Святынь, котов, лавчонок, колизеев…
(Скучает хлыст Христов по торгашам!)
И если в ночь по гулким площадям
Пройтись от конской задницы зелёной
И до волшебной, факельной Навоны,
Где пиццы и гравюры пополам —
Так важничает каждое окно,
Квиритской неприступности полно,
А Форум — как сенаторская склока…
Но мостик перейди — и ты спасён:
Трасте́вере! Гитар бездумный звон,
Бульварная, парижская, морока…

6.
Бульварная парижская морока
Смешала всё: чиновников и фей,
Такси, арабов, зеркала кафе,
В одно лицо — клоша́ра и Видо́ка.
Иное дело — улочки в Маре́:
Дворцы — принцессами в ослиной коже.
И остров Сен-Луи в густой заре,
Где жил Бодлер, и я столетьем позже.
Не всякий мушкетёрски весел, как
Некрасов, что из кабака в кабак
По Сен-Жермен — беспечно, как сорока…
Ему бы — день да ночь, да сутки прочь!
А мне — твою тревогу превозмочь,
Печальный Лондон, в ожиданье срока.

7.
Печальный Лондон! В ожиданье срока
Осенних парков чуть желтеет сон,
Но зелен вечно бархатный газон,
Как стол бильярдный, ждущий одиноко
Викторианской белизны колонн.
И час игры подходит — слышишь звон?
Биг Бен, Биг Бен, о, до чего ж далёко
Империей моряцкой разнесён
Твой хриплый голос рынды корабельной,
Твой облик романтический и цельный,
И даже уничтоженный туман
Не оборвал судьбы твоей старинной,
И всё all right бы, если б не Берлин — но
Берлин — почти смертельно — пополам!

8.
Берлин — почти смертельно пополам,
Когда ещё срастётся эта рана?
Откроет ли проход удар тарана
В Унтер-ден-Линден из Курфюрстендамм?
Цена drei Groschen топовым грома́м:
Пока они там в небе отдыхают,
Тиргартенские липы засыхают,
Гуляет серый страх по площадям.
Кривых реклам аляповатый свет
Рассеет ли его? Скорее — нет!
Тревожно засыпают переулки,
Завидуют, как скуки не тая,
На судьбы европейские плюя,
Женева дрыхнет в плюшевой шкатулке.

9.
Женева дрыхнет. В плюшевой шкатулке
Лежат часы. И все они — стоят.
Их столько, что мостить дорогу в ад
"Омегами" — куда дешевле булки!
Ещё дешевле тот, пустой и гулкий
Особо-Обдурённых-Наций ряд,
Где ульями таинственно гудят
Всесветных шпионажей закоулки.
И в брызгах распыли́в огни Лозанн,
Интернациональнейший фонтан
Зовёт на пароходные прогулки
По озеру… Ну, кто же в том краю
Посмеет вспомнить, что в земном раю
Москва бетоном душит переулки?

10.
Москва бетоном душит переулки,
Стейт-билдинги как доты громоздя.
Вставная челюсть города, Арбат —
Эдем бюрократической прогулки.
И поскучнел навек Нескучный сад,
И Сивцев Вражек съеден силой вражьей,
Зато у мавзолея та же стража,
И проступают пятна, пятна, пят…
Но людям говорят, что это — розы.
Кровь можно смыть в конце концов, но слёзы
С колымских скал или кремлёвских плит
Подошвами годов не оттирают.
Ливан горит… Камбоджа вымирает…
И в лихорадке мечется Мадрид.

11.
И в лихорадке мечется Мадрид.
Ей — больше тыщи лет! Иль вы забыли —
Сюда её арабы затащили,
Когда Роланд был басками побит…
У нас давно монгольский дух забыт,
У них — жужжит дыхание пустыни,
И география к чертям летит:
Мы — Запад, а они — Восток поныне:
И апельсины есть, и нет дорог —
Верней, одна — ни вдоль, ни поперёк,
И та старательно обходит горы.
В песках и скалах каждый поворот
В Альгамбру мавританскую ведёт.
Так чем дышать? Один остался город…

12.
Так чем дышать? Один остался город,
В который азиатский дух не вхож,
Где в переулках — ветра финский нож,
И небосвод корабликом распорот.
Куда же ты плывёшь? Пока плывёшь,
Российская моряцкая отвага —
Крест голубой с андреевского флага
Дешёвкой алых тряпок не сотрёшь!
Не оторвать от этих берегов
Ключи Петра и Павла - вечный зов,
И если глотки заткнуты соборам,
То рекам не предпишешь тишину!
И вот — один такой на всю страну,
И тот лишённый имени, в котором…

13.
И тот, лишённый имени, в котором
Таится Камень-Пётр, небесный гром.
Недаром Храм, как сказано, на нём
Воздвигнут был над сумрачным простором
Не царской блажью, а судьбы укором!
Ещё не родилось и слово "князь" —
Уж Росским Морем Балтика звалась,
А воин новгородский — варио́ром,
Варягом, вором (Древний смысл — воитель.
Не нравится звучанье? Извините,
Слова меняют чаще смысл, чем вид!)
Словенам, руссам, кривичам и чуди —
Сын Новгорода вам столицей, люди,
Вода, колонны, ветер и гранит…

14.
Вода, колонны, ветер и гранит
В стране озёрной, хвойной и туманной.
Широкий, низкий, жёлто-белый, санный,
Каретный, золотой, садовый… странный:
Сонетную строфу, и ту скривит!
А сам квадратной мертвенностью плит
Задавлен в дисциплине барабанной!
Он — вечный заговор, бунтарский ритм!
Когда со шпиля ангел просигналит,
И плиты в воду с берегов повалят,
Как в Ерихоне — значит быть бунтам!
Сам Бронзовый с Гром-Камня вмиг соскочит:
Трясись, Москва! Он — всё перекурочит.
Европа — остров, тесно городам!

15. Магистрал
Европа — остров. Тесно городам,
Отмеченным кривой печатью Рока.
Имперской Вены тёмное барокко
И акварельно-тихий Амстердам,
Базарный Рим, пустивший толпы в храм,
Бульварная парижская морока,
Печальный Лондон в ожиданье срока,
Берлин, почти смертельно пополам,
Женева дрыхнет в плюшевой шкатулке,
Москва бетоном душит переулки,
И в лихорадке мечется Мадрид,
Так чем дышать? Один остался город
И тот, лишённый имени, в котором
Вода, колонны, ветер и гранит.

Примечания к венку сонетов Василия Бетаки (примечаний к произведению Н. Мартишиной не требуется):
1. Сонет №5: - Навона – имеется в виду площадь Наво́на в Риме. Квиритской неприступностью... - сами римляне называли себя квиритами. Трасте́вере – исторический район Рима на восточном склоне холма Яникул, спускающегося к Тибру (на итальянском Тибр - Тевере).

2. Сонет №6: - клошар - парижский нищий, попрошайка, Видо́к – знаменитый парижский бандит, ставший затем полицейским, с большим успехом отлавливавшим своих бывших «коллег». Маре́ – исторический фешенебельный район в центре Парижа.

3. Сонет №8: Берлин почти смертельно пополам - имеется в виду, что после Второй мировой войны Берлин был разделён на Восточный и Западный.

4. Сонет №10: Сивцев Вражек – старинный, существующий и в настоящее время, переулок в Центральном административном округе Москвы.

5. Сонет №12: когда В. Бетаки писал этот «венок», город назывался Ленинградом, и «азиатским духом» в нём действительно ещё не пахло.

6. Сонет №13. «…и тот, лишённый имени» - повторимся, в момент написания сонета исторического имени, данного основателем, город был лишён. Назывался он Ленинградом.

Надеюсь, уважаемые читатели, что вы узнали что-то новое, касающееся высокой поэзии, и что кому-то из вас это понравилось.

Чтобы красавицы на холсте выглядели убедительно, писать их желательно с натуры. Вспомним несколько историй девушек, подаривших свой облик великим полотнам, и отметим, что некоторые из них сильно отличались в морально-нравственном плане от  тех образов, в которых были запечатлены на полотнах великих художников.

1. Венера

В 1469 году наследник знатного рода Марко Веспуччи привез в родной город молодую супругу Симонетту, которая своей красотой и обаянием моментально покорила сердца любвеобильных флорентийцев. Её прославляли на полотнах художники, стихотворцы слагали песни. Венера, Мадонна… - каких только имен не удостаивалась прекрасная Симонетта.

Особенно благоволил красавице Джулиано Медичи – младший брат Лоренцо Великолепного. Любовь молодых людей была непорочна. Ситуация для той эпохи, да ещё учитывая статус семейства Медичи во Флоренции, редкостная. Но Медичи высоко ценили дружбу с семейством Веспуччи, поэтому Джулиано приходилось довольствоваться малым – он превозносил свою прекрасную даму в стихах и сражался за неё на турнирах.

К несчастью, роману флорентийских Марса и Венеры не суждено было продлиться долго. Прекрасная Симонетта медленно угасала от чахотки, в 1473 году её не стало. А три года спустя от рук заговорщиков, пытавшихся захватить власть в республике, погиб и Джулиано.

Вся Флоренция оплакивала смерть своих любимцев. Но больше других скорбел Сандро Боттичелли. Ещё при жизни Симонетты он запечатлел её тонкий профиль в образе Афины Паллады на рыцарском знамени Джулиано. А после смерти девушки практически все женские образы на полотнах Боттичелли приобрели её черты.

Неизвестно, позировала ли когда-нибудь Симонетта художнику, встречала ли она его лично. Однако именно благодаря его «Рождению Венеры» мы всё еще помним облик флорентийской богини.

2. Сикстинская Мадонна
У Рафаэля было много «мадонн». Свою первую Деву с младенцем художник изобразил ещё мальчиком, когда ему было 15, после чего снова и снова возвращался к классическому сюжету. Однако по-настоящему прославил живописца только образ Богоматери, написанный незадолго до его смерти для монастыря Святого Сикста в Пьяче́нце.

Натурщицей для Сикстинской Мадонны стала дочь деревенского пекаря Маргарита Лу́ти. Рафаэль просто-напросто купил у отца девушки право изображать красавицу на своих полотнах. Сделка устроила обе стороны, и Форнари́на (от итал. forno – печь) стала официально музой, а неофициально – любовницей художника. Бесконечно влюбленный Рафаэль множил портреты своей Маргариты.

В то же время сама «мадонна» воспринимала обласканного славой художника исключительно как источник дохода и, пока мэтр пропадал в мастерской, развлекала себя интрижками с его юными учениками.

Этот странный, длившийся почти 6 лет роман прервала смерть мастера. Похоронив Рафаэля, Марго получила причитающуюся по завещанию сумму и отправилась на поиски нового источника финансирования. Говорят, скоро за ней закрепилась слава самой роскошной куртизанки Италии.

Есть и другая, менее живописная версия этой истории: дочь пекаря была беззаветно предана своему возлюбленному, а после его кончины, не справившись с горем, добровольно постриглась в монахини. Но кому интересны такие скучные легенды?!

3. Мона Лиза
«Мона Лиза» или «Джоконда» является, пожалуй, самым до сих пор исследуемым произведением изобразительного искусства всех времен. Загадок у полотна, действительно, хватает. Ученых, искусствоведов и простых обывателей терзает масса вопросов: например, куда делись брови красавицы?

Но больше всего ценителям прекрасного хочется знать, чью улыбку изобразил на холсте великий Леонардо. Согласно официальной версии, на полотне изображена Лиза дель Джокондо, жена флорентийского торговца тканями.

Семья дель Джокондо не могла похвастаться ни крупным капиталом, ни красивой родословной, однако это не мешало Франческо, супругу Лизы, подобно большинству флорентийцев в ту пору, проявлять живой интерес к искусству. Вероятнее всего, предприниматель заказал портрет жены в честь рождения сына.

Есть и другие теории. Например, немецкий историк Магдалена Зест считает, что с картины улыбается одна из самых ярких светских львиц своего времени, внебрачная дочь миланского герцога Катерина Сфо́рца.

Некоторые исследователи считают, что художник написал портрет Изабеллы Арагонской или Чечилии Галлерани, девушки с картины «Дама с горностаем». Исследование внешности Леонардо способствовали появлению на свет еще одной версии – якобы художник изобразил в виде прекрасной Мадонны самого себя.

В 2015 году итальянские ученые вскрыли несколько захоронений в церкви флорентийского монастыря Святой Урсулы и обнаружили женские останки, которые предположительно могут быть останками Лизы дель Джокондо. Возможно, современные методы исследования помогут пролить свет на главную загадку Моны Лизы. Но на данный момент никаких официальных заявлений на эту тему сделано не было.

4. Офелия
Стройная, рыжеволосая, белокожая Элизабет Си́ддал работала модисткой в шляпном магазине в лондонском Ковент-Гардене. Там её впервые увидел прерафаэлит Уолтер Хоуэлл Деверелл и попросил у родителей девушки разрешения позировать ему для картины «Двенадцатая ночь». В его мастерской, по-видимому, с Сиддал познакомились «собратья» Деверелла: Уильям Холман Хант, Джон Эверетт Милле и Данте Габриэль Россетти.

Она же позировала Милле для знаменитой «Офелии», лежа в ванне, обогреваемой лампами, Ханту — для картины «Английское семейство, обращенное в христианство, защищает проповедника этой религии от преследования друидов». Но чаще всего её писал и рисовал Россетти, чьей возлюбленной, ученицей, а затем женой она стала. В его работах Сиддал как будто ускользает: смотрит в сторону, мечтает, задумавшись, словно в трансе или во сне. Он изображал её в разных ролях, самая известная из которых — возлюбленная Данте - Беатриче.

Для лечения простуды после позирования Милле в образе Офелии лекари, нанятые заботливым отцом натурщицы, прописали мисс Сиддал популярное в те годы лекарственное средство лауда́нум - опийную настойку на спирту. Простуда вскоре прошла, зато сформировалась стойкая наркотическая зависимость.

Через десять лет (в 32 года) измученная болезнью (какой – история умалчивает), тяжелым браком с Россетти и депрессией из-за потери ребенка Элизабет нарочно или случайно приняла слишком большую дозу лауданума. Больше она не просыпалась.

Элизабет была неплохо образованна, судя по письмам, отличалась остроумием. С её смертью связана странная легенда. Желая вернуть единственный экземпляр сборника своих стихов, положенных в гроб Элизабет, Россетти поручил своему приятелю и бывшему секретарю Чарльзу Огастесу Хауэллу эксгумировать тело жены. Тот рассказал Россетти, что за семь лет после смерти Элизабет Сиддал не потеряла своей красоты, а её знаменитые рыжие волосы продолжали расти.

5. «Происхождение мира»
В 1819 году в семье крупного владельца виноградников Режиса Курбе, рождается сын, Гюста́в. В семинарии, в родном городе Орнане, куда его пристроили в 1832 году, он вёл себя так плохо, что никто из священников не хотел отпускать ему грехи. Но всё же папочка решает пристроить его в колледж Ройяль в Безансо́не, надеясь, что сынок станет юристом. Гюстав кроме учебы начинает посещать художественную школу. Тут-то искусство его и затягивает. Он уезжает в Париж, где обещает отцу закончить образование юриста, но становится одним из самых знаменитых художников, завершающих эпоху романизма, и ставший основоположником нового жанра - натурализма.

У художника было много картин и ещё больше выставок, но мы поговорим о скандальных картинах в его творчестве и о самой скандальной натурщице, позировавшей ему.

«От какого чудовища мог произойти этот ублюдок? Под каким колпаком, на какой навозной куче, политой смесью вина, пива, ядовитой слюны и вонючей слизи, произросла эта пустозвонная и волосатая тыква, эта утроба, притворяющаяся человеком и художником?», – эмоционально и злобно высказался об этом мастере Александр Дюма-сын.
Я с такой оценкой творчества великого художника категорически не согласен.

Гюстав Курбе создал одну из самых скандальных картин XIX века «Происхождение мира» по заказу турецкого дипломата Халил-Бея, страстного поклонника эротической живописи. Имя модели, позировавшей для полотна, по понятным причинам, не разглашалось. Однако историки и искусствоведы сходятся во мнении, что художник писал картину с Джоанны Хиффернан (Огненной Джо), своей любимой натурщицы.

В 1865 году Джоанна Хиффернан с гражданским мужем (правда, формулировки, таким образом обозначающей личные отношения, в то время ещё не существовало), художником Джеймсом Уистлером, приехала на побережье Нормандии, в городок Трувилль, где жил и работал уже признанный в то время мастер Курбе. Супруг Джо вскоре отправился в Чили, в порт Вальпараисо, опрометчиво оставив свою «прекрасную ирландку» в компании Гюстава (как говорится, доверил козлу капусту).

Написав пару целомудренных портретов, Курбе перешёл в наступление. Вскоре появилась картина «Спящие» - выписанная с характерным для художника натурализмом сцена лесбийской любви, Эта картина известна еще и под другими названиями - "Лень и похоть", "Две подруги".
Энциклопедия истории и культуры геев и лесбиянок (есть и такая энциклопедия) описывает «Спящих» как знаменитое произведение в живописи. Эта картина оказала большое влияние на искусство XIX века: после публичной демонстрации «Спящих» некоторые художники того времени вдохновились изображением лесбийской пары.

Эта картина была первым заказом Курбе от Халил-бея, который предпочитал в искусстве только эротику. Именно эта картина подвигла  турка на заказ ещё более откровенного (и скандального) полотна «Происхождение мира»,  которое долгое время воспринималось обществом как провокация и целых 120 лет (как и «Спящие») не выставлялось на широкое обозрение. Сейчас эта картина выставлена  в знаменитом парижском музее импрессионизма д’Орсе и к ней приставлен охранник, чтобы предотвращать бурную реакцию посетителей.
И хотя лицо натурщицы на полотне не изображено, Джеймс Уистлер по возвращению из Вальпараисо немедленно порвал со своей возлюбленной.

Представить здесь копию этой картины невозможно по этическим соображениям, но читатели могут её найти без всяких проблем на просторах интернета.

6.  Адель

К 1903 году о романе художника Густава Климта и жены коммерсанта Блох-Бауэра судачила вся Вена. Пару лет тому назад живописец впервые изобразил Адель в образе библейской Юди́фи, и с тех пор она всё чаще появлялась в его мастерской и на его полотнах.

Знал об интрижке и законный супруг Адель – Фердинанд. Здраво рассудив, что убить неверную будет слишком по́шло, а развестись – непрактично (кому охота терять поддержку тестя, особенно если тесть – директор Венского банковского союза), Блох-Бауэр придумал оригинальный способ решения проблемы.

Фердинанд заказал у Климта портрет жены. Согласно условиям контракта, художник обязывался сделать не менее сотни набросков прежде, чем начнет писать на холсте. Оплата за работу была щедрой, а неустойка, в случае, если живописец захочет разорвать контракт, – огромной.

Таким образом находчивый Блох-Бауэр на несколько лет привязал творца к его музе. Дальше произошло неизбежное: ветреный художник  скоро устал от своей томной подруги.
Но работу всё же закончил – контракт есть контракт. В итоге заказчик получил всё, что желал – роскошный парадный портрет своей супруги и её разбитое сердце в придачу.