RoxyRat

Это стихотворение я написала, когда мне было лет пятнадцать - шестнадцать. Тогда вся жизнь еще была впереди. Я не знала, что ждет меня в этой самой жизни, но так свято верила в то, что она будет яркой, интересной. Я мечтала, что буду заниматься любимым делом и непременно добьюсь в нем успеха; я верила в любовь, счастье, удачу и ждала их…

Сейчас, спустя тридцать лет, оно по-прежнему остается актуальным для меня. Я могу подписаться под каждой строчкой. И я все еще жду, мечтаю, надеюсь и верю…

С раннего детства я ощущала просто некую физическую потребность записывать свои мысли на бумаге. Не знаю, почему я такая уродилась, - и в кого, самое главное. Но это было во мне чуть ли не с колыбели. Сейчас я даже уже не решилась бы назвать это даром или талантом, - скорее, это было наказание Божье. Потому что никакой радости или счастья мне этот мой странный дар не приносил, - одни только беды и проблемы.

В том числе, и с моими милыми родственниками.

К счастью для меня, чаще всего моя мама относилась к этой моей особенности совершенно равнодушно. Ее попросту никогда не интересовало, что именно я пишу, и зачем я это делаю, тратя на подобные глупости те крупицы драгоценного свободного времени, за которое можно было успеть лишний раз пол помыть. Или пыль хотя бы протереть. Но, в принципе, чем бы дитя не тешилось, - и поэтому мне позволено было иногда заниматься тем, что я считала нужным.

Но время от времени, - к счастью, это происходило не чаще одного - двух раз в год, а то и реже, - у мамы вдруг просыпался какой-то болезненный интерес к моей деятельности. И, услышав в случайном разговоре, что я написала сочинение, мама вдруг безапелляционно заявляла, что должна немедленно его проверить. Вот так, - годами, можно сказать, ничего не проверяла, но именно сегодня и сейчас срочно желает наверстать упущенное.

Я сопротивлялась этому, как могла. Но на самом деле я не могла ничего… В нашей семье я не имела никаких прав, - я лишь обязана была тупо подчиняться любой маминой прихоти. Пыталась ли я как-то сопротивляться?.. Пыталась. Но от этого становилось только еще хуже. Моя мама умела сделать так, что проще было подчиниться, перетерпеть какие-то временные неудобства, чтобы потом снова можно было спокойно жить своей жизнью. Тогда как при малейшей сопротивлении, - порой, всего лишь мысленном, - меня подвергали полной анафеме и сжигали на костре. И это - не совсем образное выражение.

Показывать свои записи я боялась просто панически. Это всегда превращалось для меня с самый настоящий кошмар, которого я всеми силами старалась избежать. Но, если уж моя мама что-то решила, то она пройдет по выжженной земле, но получит желаемое. Любыми путями. В том числе, даст по физиономии и вырвет тетрадку силой, - и это было далеко не самое худшее, на что я могла рассчитывать в случае неподчинения.

Что, вроде бы, может быть страшного в том, чтобы девочке – отличнице дать любимой маме почитать хорошо написанное сочинение, за которое она всегда получала пятерки? Да просто все дело в том, что моя любимая мама обладала просто уникальной, даже маниакальной, я бы сказала, способностью найти в самом крохотном простеньком незамысловатом сочинении кучу просчетов и недостатков. И после прочтения она считала своим святым долгом указать мне на них, отчитать меня за мою неграмотность и неумение внятно выражать свои мысли, неоднократно повторив при этом, как она разочарована полным отсутствием у меня хоть каких-то способностей, поскольку ожидала от меня гораздо большего…

Ей не только не приходило в голову хоть немного пощадить мою и без того довольно потрепанную психику, - она, казалось, ловила кайф от того, что унижала меня и лишала последней опоры в жизни. Ведь именно в сочинительстве я видела свое будущее, именно с ним связывала все свои надежды и стремления. А моя мама, закончившая в свое время профессионально-техническое училище по технической специальности и не имевшая к творчеству ну вообще никакого отношения, просто стирала меня в порошок своей критикой.

Все это подавалось под девизом: «Кто же еще скажет тебе правду, если не мамочка?!»

И тогда мне хотелось умереть…

А потом подрос мой младший братец. И у него появились проблемы с русским языком. Точнее, это даже нельзя было назвать проблемами, - учился он, в целом, даже лучше меня, - но вот сочинения давались ему тяжело. Нет, даже и это не совсем правильное выражение, - он вполне способен был написать сочинение на уровне школьной программы, - но просто ему это очень не нравилось. Лень было тратить на это время, в конце концов. Он не любил читать и уж, тем более, не любил писать. А поскольку он был очень избалованным мальчиком, и, если хоть что-то ему не нравилось, попросту закатывал дикие истерики с воплями и топаньем ногами, то наша обожаемая мама, не желавшая лишний раз расстраивать своего наследника и провоцировать его дурное настроение, нашла прекрасный, как она решила, выход из данной ситуации.

Теперь я постоянно слышала от нее: «Помоги Саше написать сочинение, иначе я не буду с тобой разговаривать!»

И, знаете, это был не просто шантаж. Это было откровенное и очень изощренное издевательство. «Не буду с тобой разговаривать!» - в понятии мамы заключалось в том, что на ближайшие – нет, не дни, а недели, а то и месяцы, - я превращалась в изгоя в собственной семье, в парию, с которой не просто никто не разговаривал, а которою вообще никто в упор не видел. Любые мои попытки обратиться к кому-либо из них, – даже по чисто бытовым вопросам, которые иногда бывает просто необходимо решить, - натыкались на вопли, оскорбления, трехэтажный мат и обзывательства… И прежде, чем все это закончится, я успею проклясть все на свете и пожалеть о том, что я вообще родилась, - а для того, чтобы вымолить, наконец, прощения, придется пройти все круги ада…

Самый близкий человек, прекрасно осознающий, что у меня больше в целом мире никого нет, никогда не задумывался о моих чувствах. И с каждым годом становилось все хуже и хуже…

В старших классах домашние задания становились все труднее. И теперь уже мой брат не просто не хотел, - он действительно порой не мог их выполнить, потому что не читал никакой литературы, а для написания необходимо было хотя бы знать, о чем именно ты пишешь. А мой братец не интересовался вообще ничем, кроме просмотра дурацких юмористических передач по телевизору. Но наша мама ни капли не переживала по этому поводу. Ведь была я, - умная, начитанная, - для которой написать паршивое сочинение – пара пустяков. Меня не просили, - от меня просто безапелляционно требовали, чтобы я пошла и сделала. Но я тоже становилась старше и все чаще смела сопротивляться и отказываться от этой выпавшей ни мою долю чести.

Мама устраивала жуткие истерики, орала на меня, называла бессовестной и неблагодарной тварью. Я долгие годы жила в постоянном ужасе перед этими регулярными скандалами, не в силах их избежать, но и согласиться покорно каждый раз делать за брата домашнее задание я никак не желала. Просто не могла, - даже ценой тишины и спокойствия. Дело тут было даже не в моей собственной лени или эгоизме, - я не способна была порой сделать это чисто физически. Моя милая мама, наблюдая, как я день за днем систематически «мараю бумагу», полагала, что все это для меня элементарно. Она ни на миг не задумывалась о том, что для того, чтобы хоть что-то написать, надо хотеть этого, надо иметь соответствующий настрой, надо пропустить все это через себя, прочувствовать, пережить… И моей мамочке даже и в голову не приходило, как это на самом деле тяжело и порой даже болезненно…

Особенно, если ты заранее знаешь, как тщательно потом мама изучит под лупой все твои мысли, сколько найдет в них страшных недостатков, как долго и нудно будет объяснять тебе, что ты написала совсем не то, что было надо, и совершенно не так, как она себе это представляла, и как она разочарована твоим поведением, потому что прекрасно понимает, что ты нарочно сделала это, чтобы напакостить брату и из каких-то там призрачных негативных чувств по отношению к нему испортить ему оценку и вообще всю дальнейшую жизнь…

Словно ее расчудесному сынишке удалось бы написать лучше!.. Ну, так и дерзал бы!.. Так ведь нет же…

Вместо благодарности меня примерно в половине случаев ожидали все те же скандалы и многодневный игнор…

Но кошмар данной ситуации был даже и не в этом. Самая главная проблема заключалась в том, что у меня были очень плохие отношения с моим ненаглядным братцем. Сказать, что мы никогда не любили друг друга, - это не сказать вообще ничего. Он, к сожалению, рос далеко не самым порядочным человеком, постоянно издевался надо мной, укрывшись за надежной маминой спиной, - так стоит ли удивляться тому, что у меня просто душа к нему не поворачивалась?.. Саша вел себя со мной так, словно я была полнейшим ничтожеством, - даром, что я была на шесть лет старше него. Он разговаривал со мной по-хамски, постоянно орал и оскорблял, - причем, с полного попустительства и даже одобрения нашей дорогой мамули, которая, в ответ на мои жалобы, лишь заявляла мне, что я старше и, следовательно, должна быть умнее. За всю мою жизнь никто и никогда не смел вести себя со мной так, как это делал мой дорогой и любимый младший братик. Да я, наверное, просто убила бы любого другого человека, если бы он только попробовал вести себя со мной таким образом!.. Но тут я была совершенно бессильна. Саше все сходило с рук. Он всегда творил все, что хотел. И наша мама его безоговорочно при этом поддерживала, почему-то все еще считая маленьким и глупеньким. На все его самые безобразные выходки, - а с родителями он, кстати, вел себя точно так же, как и со мной, - она смотрела сквозь пальцы. Скорее, наоборот, его безобразное поведение почему-то всегда умиляло ее и приводило в полный восторг, словно лишний раз подчеркивая уникальность и исключительность ее любимого крошечного сынишки.

В отличие от меня, посредственности и бездарности, мой младший брат всегда считался необыкновенно талантливым. Правда, я так и не поняла толком, в какой сфере. Я видела в нем лишь один талант – изощренно издеваться над людьми и при этом умудряться выходить сухим из воды. Но наша мама всегда считала, что в нем есть что-то необыкновенное, уникальное, что выгодно отличает его от всех других детей. Даже его дурной несдержанный характер она почему-то всегда воспринимала как нечто донельзя забавное, вполне естественное и вообще само собой разумеющееся. Постоянные неконтролируемые вспышки ярости почему-то всегда вызывали блаженную улыбку на ее губах, а истерики и вопли, от которых закладывало уши, удостаивались чуть ли не слез умиления перед такой яростной энергией. И наша мама никак, - ну, хоть убей!.. – не могла понять, почему злобная, вредная и ненавистная старшая дочь, вместо того, чтобы восхищаться ее таким чудесным славным малышом, смеет обижаться, сердиться и жаловаться на ее милого крошечного мальчика. Такого чудесного, такого красивого, такого доброго и ласкового, - в отличие от меня, подлой и гадкой, - никому еще в своей жизни не причинившего никакого вреда…

Ага. Всего лишь превратившего в кошмар жизнь своей старшей сестры. А так он был просто душкой.

Материнская любовь, к сожалению, бывает слепа и безумна. Не обращая ни малейшего внимания на мои весьма и весьма нешуточные страдания, моя мама всегда старалась обеспечить своему долгожданному и желанному маленькому принцу чудесную сказочную жизнь, без забот и тревог. Кстати, потом, много лет спустя, она на словах, якобы, будет раскаиваться в этом. Но только лишь на словах, я полагаю. В дальнейшем мой братец причинит и ей немало зла, но при этом так и останется для нее светом в окошке.

Тогда, в подростковом возрасте, будучи слишком зависимой от настроения мамы, я была просто не в силах хоть как-то изменить ситуацию. Оставалось лишь молча страдать и стараться поменьше иметь дело с младшим братцем. Но и это было не всегда возможно. Потому что мама, под угрозой очередной ссоры, буквально требовала от меня, чтобы я как-то наглядно демонстрировала свою любовь к младшему братцу. Но о какой любви вообще могла идти речь, - я не выносила его! Причем, от него мама не требовала любить меня. Скорее, напротив, - она поощряла его всячески демонстрировать свое презрение по отношению ко мне. И не дай Бог мне было хоть как-то ответить на это.

Чего стоила только его извечная фраза, которую он привычно произносил каждый раз, когда мама силой усаживала меня за очередное сочинение!.. Он по обыкновению заявлял, с презрением цедя каждое слово: «Ну, ты тут пиши, а я пойду пока смотреть «Маски-шоу»! На мое вполне справедливое, на мой взгляд, требование остаться и делать его домашнее задание вместе, он обычно закатывал дикую истерику, с топаньем ногами и чуть ли не битьем головой о стену. Он вопил, что ему нечего здесь делать, потому что это я должна писать за него, а он тут вообще ни при чем!..

Угадайте, кто обычно оказывался виноватым во всей этой ситуации на взгляд примчавшейся на жуткие крики сынишки мамы?.. Разумеется, я. Подлая, неблагодарная свинья, ненавистная, злобная, сумевшая опять довести своего малюсенького братика до такого состояния. Встречная истерика нашей мамы, по обыкновению, бывала еще более громкой и жуткой. Теперь я понимаю, что нужно было посочувствовать соседям, которые были невольными свидетелями всего этого безумия… Мне в такие моменты бывало так тошно, что просто хотелось удавиться… В душе все просто закипало; разум словно отключался, и я, как ни старалась, не могла придумать ни одной строчки… Братец преспокойно отправлялся смотреть телевизор, - там же начиналась очередная юмористическая программа, а он у нас такой юморист!.. – а надо мной стояла мама… И орала, орала, орала… Обвиняла меня в подлости и черной неблагодарности… И клялась, что, если я прямо сейчас, сию минуту, не рожу очередной шедевр, то просто перестану для нее существовать…

Я не знаю, почему у нее создавалось впечатление, что, если я целыми днями что-то пишу, то мгновенно сочинить что-то по заказу для меня – как два пальца об асфальт… Но, к сожалению, это было далеко не так. Я могла писать только о том, что мне было близко по духу и интересно, и то только лишь тогда, когда у меня было соответствующее для этого настроение. Даже заданные мне самой в школе сочинения обычно ждали своего часа. Я не вспоминала о них иногда по несколько дней, а потом, когда возникал соответствующий настрой, действительно садилась и писала. Но когда мама стояла над душой, смотрела строго и сурово, обвиняла во всех смертных грехах и требовала немедленно рожать шедевры на заданную тему, я просто лишалась дара речи, - если так можно сказать, когда разговор идет о написании. Я реально не могла выдавить из себя ни слова.

Пытаться что-то говорить или объяснять маме было попросту бесполезно. Когда речь шла о помощи ее ненаглядному сокровищу, она не считала нужным заботиться о моих чувствах. Она просто стояла надо мной и повторяла, чтобы я немедленно писала. А во мне был настолько силен страх перед ней, перед ее криками, перед ее критикой и осуждением, что я почти теряла сознание от ужаса и ощущения собственной беспомощности. Я говорить-то не могла в таком состоянии, - не то, чтобы писать…

Однажды, классе в седьмом, моему братцу задали сочинить стихотворение. На любую тему. И мама сразу же обрадовано заявила, что я сейчас это сделаю. Ведь для меня же это – пара пустяков!.. Или же дам что-нибудь из того, что у меня есть.

Да, я сочиняла стихи. Но я еще никогда никому их не показывала. И это не так просто для меня, скажу я вам, - взять и вот так, сходу, сочинить!..

Мама предупредила меня об этом задании за несколько дней. И эти дни стали для меня одним сплошным кошмаром, от которого было никуда не скрыться. Мама напоминала мне о своем требовании чуть ли не ежечасно, скрупулезно высчитывая каждый раз, сколько еще времени у меня осталось на творчество и рекомендуя «побыстрее шевелиться». Все эти дни я ревела белугой по ночам. В голове не было ни одной разумной мысли, за которую можно было бы хотя бы зацепиться. Ничего из своего, написанного ранее, я им тоже, к сожалению, дать не могла. Не представляю, какие именно шедевры мама рассчитывала обнаружить в моих тщательно спрятанных от них тетрадках, - но я, как и большинство девочек подросткового возраста, писала исключительно о чувствах, об одиночестве в ожидании прекрасного принца, о любви и о мечтах об этой прекрасной сказочной любви, которая непременно ждет меня где-то за поворотом… И я вовсе не горела желанием обнажать душу перед своими родственниками, - а кроме того, я как-то сомневалась, что подобная тематика может подойти тринадцатилетнему мальчику…

Мама бесилась до истерики, что я не сажусь и не сочиняю им стихотворение. Это же для меня элементарно!.. Только вот, если это так элементарно, - то почему же она сама не способна сесть и родить шедевр? Каждое написанное стихотворение стоило мне определенных душевных мук, но мою маму совершенно не интересовал подобный бред. Кроме того, ей, похоже, и в голову не приходило, насколько трудно и болезненно для меня было бы дать ей почитать свои стихи… Я-то ведь прекрасно знала, что она будет критиковать их и цепляться к каждому слову, уверяя, что надо было писать совершенно иначе… Но мою дорогую маму не интересовало ничего. Она просто шла напролом, как танк, сметая на своем пути всех неугодных, - а волею судьбы у нее на пути стояла именно я, и отступать мне было попросту некуда…

В последний день, обнаружив, что заказанный шедевр так и не произведен на свет, мама орала на протяжении нескольких часов, не выбирая выражений. Я в очередной раз узнала о себе много нового, а так же твердо уяснила, что, во-первых, я ей больше не дочь, а во-вторых, если я добровольно не отдам ей свою тетрадку со стихами, то она перероет всю мою комнату, найдет ее сама, а все, что ей попадется при этом под руку, разорвет и выбросит… За то, что я принципиально не желаю помочь младшему брату, меня следует застрелить, четвертовать и, похоже, кастрировать, - потому что как вообще земля может носить таких неблагодарных тварей, как я… В конце концов, у меня сдали нервы, и я вынуждена была дать им одно стихотворение, написанное на более или менее нейтральную тему… Никто не знал, чего мне это стоило. Я просто думала, что умру…

Нужно ли объяснять, что пришлось пережить мне пару минут спустя, когда моя мамочка, после краткой благодарственной речи, начала объяснять мне, что некоторые рифмы у меня совершенно неправильные, и я должна срочно их как-то изменить, чтобы стихотворение получилось нормальным, а то у меня оно не пойми, какое…

Этот кошмар продолжался изо дня в день, год за годом… И со временем становилось только хуже. Я чувствовала себя загнанной в угол и совершенно не представляла, как изменить эту жуткую ситуацию…

Это и было моей самой главной ошибкой, - то, что я на протяжении стольких лет терпела подобное отношение к себе со стороны мамы и даже и не представляла, что это можно изменить. Я действительно просто не представляла этого, потому что была настолько забитой и зашуганной, что страшно сейчас даже вспомнить. Я должна была хоть как-то воспротивиться этому, возразить, отказать, устроить истерику, в конце концов, уйти из дома и не возвращаться, пока не найдут с милицией. Это просто необходимо было как-то изменить. Но я не знала, как.

Я до сих пор не понимаю, как моей маме удалось воспитать во мне эту рабскую покорность и панический страх перед ней. Но я действительно тогда почти не пыталась сопротивляться, искренне полагая, что попросту не заслуживаю другого отношения к себе. Хотя сейчас я понимаю, что ни возражениями, ни объяснениями, ни даже истериками я ничего не добилась бы. Моя мама не способна ни к какому конструктивному диалогу, поэтому ни разумных объяснений, ни криков она все равно не поняла бы, - и наше будущее это подтвердит. Нужно было просто уходить из дома. К бабушке. В общежитие. Да куда угодно. Нужно было просто бежать из этого сумасшедшего дома. А не рыдать часами от беспомощности, тем самым, показывая свою слабость и давая им только дополнительный повод издеваться над собой. Потому что это действительно было самое настоящее издевательство.

Но тогда я даже и не пыталась сопротивляться. Я просто старалась быть хорошей дочерью. Я была настолько задушена маминым авторитетом, что мне даже и в голову не приходило, что можно поставить ее на место. Все это я осознала лишь много лет спустя, когда повзрослела, когда смогла оценить всю эту ситуацию с точки зрения взрослого самостоятельного человека. И сама пришла в ужас от своей тогдашней забитости и покорности. Но было уже слишком поздно, чтобы что-то исправить.

На момент описываемых событий мне уже было восемнадцать с половиной лет. Я работала. И, кстати, получала зарплату, а не сидела у родителей на шее. Я вполне могла бы снять хоть какую-нибудь комнатку и жить спокойно.

Но я не знала об этом.

Моему сыну было, примерно, десять лет, когда его отец женился второй раз. Еще через год в той семье родилась девочка. Естественно, мы знали об этом только по слухам, так как папа с нами не общался, но речь сейчас даже не об этом.

В тот момент бабуля со стороны папы иногда изъявляла желание "подружить" с "внучеком". И именно она зачем-то рассказывала ему о папиной свадьбе, - даже фотографии показывала, - и о рождении любимой внученьки тоже, а еще у нее хватала ума хвастаться папиными подарками, - такими, как шикарный телевизор 3D во всю стену, или мобильный телефон. Это было не слишком разумно с ее стороны, - потому что шикарные подарки для мамы сынок покупал, а вот на алименты никак не мог наскрести, - и мы прекрасно все понимали. Но речь сейчас даже не об этом.

Мобильный телефон, как выяснилось, ранее некоторое время принадлежал папе, а потом он купил себе новый, а старый презентовал мамочке. И все бы ничего, - но она зачем-то дала внуку им поиграть. А тот, разумеется, залез везде, где было можно.

Домой мой ребенок пришел в весьма задумчивом состоянии.

- Ты представляешь, - сказал он мне, - у папиного ребенка уже есть свой телефон!

- Это вряд ли, - засмеялась я. - Там ребенку еще года нет; он и говорить-то еще не умеет, - зачем ему телефон?..

- У бабушки папин старый телефон; я посмотрел контакты. И там есть ребенок!

- А как ты понял, что это ребенок?

- Там написано: "Малыш"!

Давно я так не смеялась!..

Когда-то давным-давно, еще на заре наших отношений, мой возлюбленный называл меня всякими ласковыми прозвищами. Кем я только не была!.. И Мышонком, и Кошечкой, и Кисанькой, и Заинькой, и, конечно же, Малышом, - ну, куда без этого; это же классика жанра!..

Мне, признаться честно, все это очень не нравилось. Я, вообще-то, с детства не выношу все эти уси-пуси. Ну, просто терпеть не могу. Характер у меня неподходящий для подобного сюсюканья. Но мой милый, в ответ на все мои удивленные вопросы о том, почему он никогда не называет меня по имени, уверял, что он так сильно любит меня, что только лишь подобными ласковыми словечками может выразить всю глубину чувств ко мне.

Я не знаю, может быть, я ненормальная какая-то, но даже в наши лучшие времена, даже в самый разгар нашей трепетной любви, эти "мышки" и "малыши" вызывали у меня зубовный скрежет… Я терпела. И молчала. Ну, ведь я же люблю своего дорогого, любимого и единственного, а значит, могу немного потерпеть… Ну, что же делать, если ему так нравится, если ему это приятно…

Единственное, что я никак не могла вытерпеть, и из-за чего мы ругались с ним с самого начала, - это то, что он обращался ко мне так на людях. Вот это я категорически запрещала ему делать. Его крик через весь салон трамвая: "Мышка, я заплачу за тебя!" - сводил меня с ума, и я едва сдерживалась, чтобы не начать орать на него прямо там. Еще хуже обстояло дело у меня дома, с моими родственниками. Когда, сидя за общим столом, мой милый, походя, обращался ко мне "Мышонок", моя мама кривилась так, словно уксуса напилась, и потом ходила с такой физиономией много дней, не упуская случая вставить мимоходом в разговоре: "Ну, если тебе нравится, что тебя мышью называют!.." Все то, что было нежным и, возможно милым в таком обращении от маминых слов становилось грубым, вульгарным и даже каким-то грязным, - настолько, что вымыться хотелось. И плакать. Поэтому я чуть ли не умоляла своего милого, - со слезами на глазах, в буквальном смысле, - чтобы при свидетелях - особенно, при моих родственниках!.. - он называл меня по имени…

Но все было напрасно. Моему возлюбленному, как я понимаю, сам этот процесс - обращаться ко мне так при посторонних - доставлял какое-то извращенное удовольствие. Он словно клеймил меня таким образом, - а точнее, метил, - чтобы никто и не усомнился в том, что я принадлежу именно ему, что я его собственность, его "Мышка", и не вздумал претендовать на меня…

Много лет я сжимала зубы и терпела. Утешала себя тем, что он же не со зла все это делает, а от большой любви ко мне. Так любит, что не может удержаться, чтобы не назвать ласково…

Вот только юмор ситуации как раз и был в том, что ласково это не звучало. В этих, вроде бы, милых прозвищах не чувствовалось ли любви, ни ласки, ни заботы. Это звучало совершенно по дежурному, как-то казенно, показушно. Из той серии, что многие мужчины, не способные запомнить имена своих многочисленных женщин, называют их всех одинаково, чтобы не перепутать. Зайка там или малышка. Потому что на самом деле они, эти женщины, ничего для них не значат, и им все равно, как их называть.

Юмор ситуации заключался в том, что у моего дорогого Георга не было других женщин. Это стопроцентно. Ни до знакомства со мной, ни во время. Вот такой он уникальный человек. Так что перепутать меня ни с кем он не мог. А вот то, что он на самом деле не вкладывал никаких эмоций в эти, типа, ласковые прозвища, наглядно доказывает всю его непомерную глубину и искренность чувств по отношению ко мне.

И, тем не менее, на заре наших отношений, - и даже в первые годы нашего счастливого брака, - я терпела эти его прозвища. Пока однажды, уже на закате нашей любви, разозлившийся Георг как-то во время ссоры не ляпнул, что на самом деле он терпеть не может мое дурацкое имя, и именно поэтому всегда называл меня только прозвищами. И добавил, что, мол, как же должны были ненавидеть меня мои собственные родители, если назвали таким отвратительным именем, которое ему противно даже вслух произносить.

И вот тут я просто выпала в осадок.

Меня зовут Оксана. Да, посмотрим правде в глаза, это не самое распространенное имя, но и очень редким или необычным его тоже сложно назвать. Не говоря уже о том, что почти каждому человеку нравится его собственное имя, и я тут не исключение. Я никогда не жалела о том, что меня назвали именно так, а не иначе, - напротив, в принципе, всегда была благодарна родителям за то, что хотя бы в этом вопросе они мне угодили.

Но речь сейчас даже не об этом. Юмор ситуации в том, что все это произносил человек с весьма неоднозначным именем Георг. Причем, в этом имени тоже нет ровным счетом ничего плохого, и я даже любила его, - когда любила человека, который его носил. Но имя сложное, - я имею в виду, что с таким именем жить не так-то просто. Все мы помним фильм "Москва слезам не верит". Он же Гоша, он же Жора, он же Юра, он же Гога. И это действительно так. Мой милый постоянно с этим сталкивался. Кто как назовет, - по жизни изощряются все, и всем это очень нравится и кажется весьма забавным. От себя добавлю, что он же Гера, он же Гек, он же Гекуля - для близких.

Скажу больше, милый Гекулечка до шестнадцати лет не знал своего настоящего имени. Мамуля, Лидия Георгиевна, хотела назвать сынишку в честь своего папы - Георгием. Но ее собственный муж оказался большим приколистом и зарегистрировал ребенка Георгом. Честно говоря, даже странно, что это ему удалось, потому что во времена Советского Союза в ЗАГСах обычно отказывались регистрировать детей не совсем обычными именами. Возможно, тут сыграло свою роль то, что у самого папы моего милого фамилия была Кохане; он был родом из Приднестровья. И, вероятнее всего, именно поэтому ему удалось зарегистрировать ребенка под таким не совсем обычным именем.

Уважаемая Лидия Георгиевна была в шоке, я полагаю. Но почему-то официально менять так ничего и не стала. Просто о том, как на самом деле зовут ее сынишку, никто не знал. Даже школьные тетради его были подписаны честным именем Георгий. На всех детских фотографиях стояло именно это имя. И вся многочисленная родня молчала, как партизаны.

Вот так милый мальчик рос и рос, пребывая в счастливом заблуждении. И вдруг - шестнадцать лет - пора получать паспорт, - в СССР, если кто помнит еще, он выдавался с шестнадцати. И вот только тогда Гекуля узнал, наконец, как его зовут на самом деле.

В принципе, это ничего не изменило. Гекуля, - он и в Африке Гекуля…

Так что все весьма неординарно. И не могу сказать, что я была безумно счастлива в свое время, узнав имя своего избранника. Но это было его имя. Имя моего любимого человека. И я нормально к нему относилась.

И вдруг - вот такое весьма милое заявление. В нашем случае, - вот уж чья бы корова мычала, а Гекулина бы помолчала!.. В прямом и в переносном смысле.

Перефразируя его собственное заявление о моих родителях, - это насколько же сильно нужно было ненавидеть меня все эти годы, чтобы даже к моему имени так относиться!..

Ладно. Проехали. Я все поняла, намотала на ус и сделала соответствующие выводы. И даже еще прожила вместе с моим дорогим и любимым мужем какое-то время. Вот только с того самого дня любые его "ласковые прозвища", - будь они неладны, - были для меня, в буквальном смысле, как красная тряпка для быка. Как только я слышала его: "Кошечка, передай, пожалуйста…" - я начинала вопить: "Меня зовут Оксана!!!"

Меня вообще сводил с ума сам тот факт, что человек, высказавшийся так о моем имени, - посмотрим правде в глаза, обливший дерьмом все самое святое, что есть у человека, - не сделал при этом никаких выводов и по-прежнему продолжал мышкать и кискать. Кстати, даже тогда, спустя всего несколько дней после этого разговора, он совершенно искренне не мог понять, что случилось, и почему я вдруг стала так агрессивно настроена по отношению к нему. Он даже не запомнил эту нашу ссору и не придал ей значения. Как вообще не придавал значения, похоже, ничему, что было так или иначе связано со мной. "Малышка…" - привычно тянул он и недоуменно замолкал после моего окрика: "Я тебе не малышка! Меня зовут Оксана!" Он, бедолага, просто никак не мог запомнить, как нужно ко мне отныне обращаться…

Признаюсь честно, с тех пор у меня есть комплекс на этой почве. Я органически не переношу никаких прозвищ. Есть имя. Оксана. Можно Ксеня, можно Ксана, можно Ксюша, Окси, Рокси, - любые варианты рассматриваются. Но не зайка, не рыбка, не киска, не мышка, - оставьте весь этот зоопарк каким-нибудь другим крошкам.

И вот теперь, спустя добрый десяток лет, я узнаю, что наш Гекулечка свою новую милую тоже Малышом кличет… Вот, блин, что за человек, - ну, ни капли оригинальности!.. А зовут ее, - ни за что не угадаете, как!.. - Снежана! СНЕЖАНА!!! Ничего не имею против имени как такового. Красивое. Необычное. Действительно редкое. Вот только по созвучию слегка похоже на мое, а в произношении является еще более сложным.

Ну, не везет вот нашему Георгу Александровичу с Ленами и Олями. Ему подавай нечто экзотическое!..

Если милый Гекуля был не в силах выговорить Оксана, то представляю, каким непроизносимым для него является Снежана. Да он, бедный, просто язык на нем сломает!..

И еще, - мне немного интересно, какие же там жуткие должны быть родители, наградившие дочурку таким сложным именем. Если уж мои, назвавшие меня всего лишь Оксаной, были дьяволами во плоти, ненавидели меня еще в зародыше, и специально напакостили мне таким образом, то уж те мама с папой, которые придумали дочурке имя Снежана, наверное, вообще были монстрами.

Вот так и придется ей до старости в Малышах ходить, - в угоду любимому мужу.

Там, где я выросла, принято было страдать. Не знаю, право, почему. Просто таков был образ жизни тех людей, которые меня окружали. Как-то показывать свое счастье, радость, удачу было нельзя. Все вокруг меня страдали. И мне полагалось делать то же самое.

Бедные заморенные работой женщины не находили в себе сил улыбаться и радоваться хоть чему-то, - поводов не было. Уставшие изможденные мужчины едва доползали до дома, - какое уж тут тепло и счастье?.. Все было так тяжело, все так страдали… Многие пили от беспросветности…

Только спустя много лет я стала задумываться о том, а с чего это они все так уставали?.. Они работали, согласно закону, не более восьми часов в день, при сорокачасовой рабочей неделе и гарантированном почти месячном отпуске раз в год. Дети, по большому счету, были предоставлены сами себе и тоже не слишком напрягали родителей. Просто так было принято. По умолчанию подразумевалось, что все смертельно устают.

Не буду голословно говорить о мужчинах, - например, мой отец был водителем и часто ездил в командировки, - но я лично знаю, как работали очень многие женщины. Та же моя мама. Она сидела в чистом кабинетике и ничего тяжелее ручки в руках никогда не держала. Восемь часов. Потом домой, - где все уже вымыто, вычищено и приготовлено руками старшей дочери.

Да, ей было очень тяжело. Она безумно уставала. И страдала. И все вокруг страдали и были несчастны… Несчастные мужчины, которых не любят и не ценят их женщины. Несчастные женщины, которые мечтают о любви и ласке, но так и не получают их. И несчастные дети, которым рано приходилось стать взрослыми…

Я не просто так назвала эту серию "Стокгольмский синдром". Это был какой-то странный мир и странная жизнь. Как я теперь понимаю, ни у кого из нас, - по крайней мере, я имею в виду членов своей семьи, - не было оснований так страшно страдать. И в нашей жизни было немало радостных моментов. Можно было радоваться отдельной двухкомнатной квартире, хорошей стабильной работе с неплохой, кстати, зарплатой, непьющему работящему - как принято было говорить - мужу, здоровым детям, каким-то праздникам, домашним животным, вкусной еде, в конце концов.

Но в моей семье никто ничему не радовался. Мама почему-то вечно была несчастной и, типа, тайком плакала, - но так, чтобы мы все были в курсе, разумеется. Отцу и брату это было пофиг, а вот я всегда очень переживала и пыталась утешить ее… И сама не заметила, как оказалась главной причиной ее страданий. Выяснилось, что рыдала она обычно как раз из-за того, какая у нее отвратительная дочь. И я искренне верила в то, что хуже меня никого нет в этом мире, ведь не зря же моя несчастная мамочка так страдает из-за меня…

Я сама всегда была по натуре жизнерадостной дурочкой, что также очень бесило окружающих меня людей. Ну, не должна я была радоваться жизни, когда все вокруг страдают!.. Причем, даже страдать нужно было правильно. А я, своим скудным умишком, никак не могла постичь этого.

Внешне нужно было мужественно улыбаться и показывать, что у тебя все хорошо. Но необходимо было делать это так, чтобы все понимали, что на самом деле у тебя все совсем плохо, - но ты изо всех сил стараешься не показывать этого. Чтобы, не дай бог, не позавидовали в душе и не напакостили, а, напротив, посочувствовали. Все притворялись. И все об этом знали. Лишь одна я, как какая-то не очень умная девочка, не могла понять, что к чему, и вечно попадала впросак.

Я всегда была патологически честной и искренней. Если мне хотелось смеяться, я смеялась. Если мне было плохо, я плакала. Я не в силах была понять, чего хотят от меня окружающие люди, - в том числе, моя собственная горячо любимая мамочка. Я изо всех сил старалась соответствовать общепринятому образу, как бы тяжело мне это ни давалось, но я просто не понимала, для чего все это?.. Зачем?.. Кто придумал, что жить нужно именно так, а не иначе?..

Почему моя мама считала себя не вправе присесть хоть на минуту в вылизанной до стерильной чистоты квартире? Почему она внушала мне с пеленок, что хорошая хозяйка не должна отдыхать, пока в доме есть хоть какие-то не переделанные дела? Для чего терпеть и ублажать ненавистного мужа, - лишь бы не остаться одной, да еще и с детьми на руках? Почему женщина не должна иметь никаких интересов, кроме домашнего хозяйства?..

Терпи. Такова наша женская доля. Ты же женщина. Что же делать…

Я не хотела терпеть. Не желала страдать. Я пыталась радоваться жизни, несмотря ни на что; у меня было множество интересов; мне хотелось все посмотреть, все попробовать, все увидеть своими глазами… Я не желала заточать себя в стерильном доме и хоронить заживо в угоду мужу и детям. Я так хотела просто жить…

Что не заметила, как сломалась.

Это произошло не сразу, не в один миг. Но произошло.

Жертвы стокгольмского синдрома не винят своих обидчиков, сломавших им жизнь. Они счастливы быть обиженными, потому что искренне считают, что только этого и заслуживают. Все плохое, жестокое и даже страшное, что происходит с ними, они принимают с радостью и готовностью, потому что они сами - и только они сами - виноваты в том, что с ними происходит. Они благодарны людям, причиняющим им боль, - потому что никому другому они, в силу своих личностных качеств, никогда не будут нужны, и их ждет полное забвение и одиночество. Они слишком некрасивые, слишком глупые, слишком ничтожные, чтобы хоть кто-то в этом мире мог хорошо к ним относиться. Они сами во всем виноваты. И они должны радоваться тому, что есть хоть кто-то, кому они не совсем безразличны… Даже если этот кто-то издевается над ними, мучает их, оскорбляет, терзает… Лучше это вечное страдание от любимых рук, чем осознание того, что ты, такой никчемный и непутный, навсегда останешься один…

Человеку, который это не пережил, никогда этого не понять. В комментариях мне часто пишут: "Ну, и зачем было так долго терпеть? Почему было не послать всех в известном направлении? Почему было просто не уйти? Зачем было так безропотно выполнять чужие прихоти?"

Вот в этом-то и кроется весь ужас ситуации. Жертвы стокгольмского синдрома не знают о том, что можно уйти, - не терпеть, не подчиняться, не выполнять того, что не хочется делать, - а просто развернуться и пойти своей дорогой. Человек, - разумный, мыслящий, не сумасшедший, не забитый, не опустившийся, возможно, даже вполне успешный в какой-то своей сфере деятельности, - настолько морально подавлен другими людьми или обстоятельствами, настолько подчинен им и даже порабощен, что он просто не понимает, что может встать и в одночасье прекратить все это. Он не в клетке, не в цепях; он не болен физически и не изможден. На самом деле он вполне свободен и может сам распоряжаться своей жизнью, сам решать для себя, в каком направлении двигаться, с кем общаться, чем заниматься.

Но он не знает этого.