Regent1

Изосим Фёдоровича, а попросту – Изоню, в деревне боялись все, включая бешеных собак, которые раз в году срывались со своих цепей и, гремя этими самыми цепями, носились с пеной у рта и красными глазами по улицам в поисках воли и лёгкой добычи в виде кур и кошек. Людьми тоже не брезговали. Но при виде Изони даже они ретировались мгновенно, поджав хвосты.

Нет, в Изоне не было ничего «героического» и выдающегося. Ни во внешности, ни в фигуре. Сухопарый, жилистый, невеликого роста, с глухим, прокуренным «Беломорканалом» голосом. Но сила личности, она же не в росте и не в голосе.

Изоня был «лагерный». «Блатяк». Первый свой пятилетний срок он отмотал ещё по-молодости, перед войной. За ящик хозяйственного мыла, который он зачем-то спёр, разгружая райповскую полуторку. Получил за это свои заслуженные арестантские годочки и отправился отбывать их туда, где тундра и где железная дорога, куда безостановочно мчался скорый поезд «Ленинград-Воркута».

Молодая жена, с которой он за пол-года до этого судьбоносного события расписался в сельсовете плакала и обещала ждать своего горемыку. Через пару месяцев после суда у Изони родилась дочь. Через год началась война, Изоня попал в шрафбат и следы его потерялись. В 1944 жене пришла похоронка, где сообщалось, что муж её, Изосим Фёдорович принял героическую смерть в борьбе с фашистскими захватчиками.

Вдова горевала не долго и вскорости сошлась с райповским бухгалтером, который в своё время недосчитался ящика с мылом, который умыкнул рачительный Изоня для своей жены «на стирку».

Весной 1946 года, Изосим Фёдорович, искупивший кровью свою вину, получивший в боях тяжёлое ранение и год отвалявшийся по госпиталям (похоронка была отправлена ошибочно), ранним утром прибыл в свою родную деревеньку на попутке, которая захватила его от железнодорожной станции.

Желая сделать любимой супруге «суприз» Изоня не стал колотить в ворота с криком: «Открывай, жена, муж с войны вернулся!». Перемахнул через забор и, увидев, что окно в горнице открыто настежь, подошёл к нему, чтобы тихо полюбоваться на спящих жену и дочь.

Но не для Изони в то утро сады цвели и не для него в долине расцветали ландыши. Вместо молодой жёнки с черными бровями на фамильной перине, вальяжно развалившись храпел бухгалтер. Сердце арестанта этой картины не выдержало. Лихо вскочив на подоконник, разметав горшки с геранью, с криком: «Ах ты ж, крыса тыловая, паскудина лысая, ховайся, убивать тебя буду!» - Изосим Фёдорович ворвался в дом, метнулся к буфету, выхватил из ящика столовый (слава тебе, Господи, других там не оказалось) нож и что было сил вонзил его в левую ягодицу разлучника. Метил он, понятно, в сердце, но бухгалтер, не смотри, что не служил, ловко увернулся, подставив вместо груди самую безопасную часть организма.

Бедный «новый муж», спросонья никак не могущий понять, что же происходит, заметался по горнице, как недорезанный кабанчик, дико визжа и обильно поливая ягодичной кровью пол и стены. Изоня же,по-вольчьи хрипя, выхватил из под печи здоровенный ухват и пытался добить ловко уворачивающегося мужика.

Кто хоть раз сталкивался с Изоней когда тот в гневе, никогда не забудет тех сложносочинённых лингвистических конструкций, которые он использовал. Там всё крутилось вокруг трех, святых для каждого понятий – Бога, душу и мать, и как крутилось! Владел, Изосим Фёдорович неологизмами в стиле кантри и феней, и владел талантливо, не отнять.

Жена же, бившихся в хате мужей, тем временем управлялась во дворе – доила корову. Услышав шум разгромляемого жилища, дикие крики и девятиэтажные выражения, сообразительная женщина смекнула, что соваться в дом опасно (благо маленькая дочка осталась ночевать у бабушки) и побежала по соседям с истошным криком: «Помогите, убивают!».

Милиция далеко, в центре села. Телефонов в домах в ту пору не было и лет сорок ещё не предвиделось. Конечно же, одна надежда была на то, что люди помогут.

Тем временем второй муж сумел вырваться из дома и тоже выскочил на улицу в окровавленном исподнем и торчащим в филее ножом. Следом за ним нёсся разъярённый муж номер один уже не с ухватом, а с топором.

Слава Богу, что в те времена народ был смел и на соседскую помощь можно было рассчитывать. На шум выскочило пол-улицы мужиков, не без труда изловили и скрутили бушующего Изоню, поймали раненого бухгалтера, которого тут же уложили в телегу и повезли к фельдшеру.

Что делать с Изосимом Фёдоровичем никто не знал. Его, связанного, усадили возле соседской бани. Дали закурить для успокоения. Объяснили, что на жене его никакого греха нет, раз приходила похоронка, да и бухгалтер тоже ни при чём, к вдове же перешёл жить, не к мужней жене.

Но что все эти разговоры для смертельно раненого в душу мужчины, да ещё с таким лютым характером? Мёртвому припарки. Связанный, но не усмирённый Изосим Фёдорвич ничьих доводов слушать не хотел. «Всё равно убью. Обоих убью. Мне терять нечего». И ведь убил бы, все это прекрасно понимали.

Пока искренне сочувствующие Изоне мужики чесали репы, кто-то из баб на рысях умчался за участковым. Представитель власти, в домашних портах, сапогах на босу ногу, с наградным наганом в голенище, примчался на неоседланном коне и первым делом поинтересовался : «Где труп?». Перепуганная до-смерти женщина, то-ли со-страху, то-ли за тем, чтобы придать милиционеру ускорения сообщила, что Изоня бухгалтера зарезал, без подробностей.

Выяснив, что трупа нет, выслушав свидетельства очевидцев, участковый подступился, было, с вопросами к подозреваемому, но был далеко и изысканно послан в места, где никогда не бывал.

Пока то, да сё, от фельдшера, своими ногами, чуть прихрамывая, вернулся бухгалтер. Рана оказалась не смертельной, её на скорую руку, через край зашили и отправили пострадавшего восвояси, до дома. Он написал участковому пространное заявление на убивца и на той же телеге, на которой бухгалтера отправляли к фельдшеру, не успевшего вкусить вольной воли и согреться у домашнего очага Изосима Фёдоровича увезли в околоток.

Деревня гудела гудом, разделившись на два лагеря. Одни были категорически за Изоню, другие за бухгалтера. Деревня не скучала и в околоток свозили уже подравшихся до юшки из носа спорщиков. Дым стоял коромыслом до самого суда.

Из-за мощного резонанса заседание пришлось сделать закрытым, чтобы избежать давления на суд, кровопролития и лишних эмоций.

Дали Изоне всего десять лет строгого режима и по уже проторённому пути отправился он в северные края, осваивать профессию сучкоруба.

Супруга неверная под давлением общественного мнения бухгалтера прогнала, и то же самое мнение заставило его вообще убраться из деревни с концами. И след его простыл уже на веки вечные. Дальнейшая судьба счетовода никому не была интересна, хотя по большому счёту пострадал мужик ни за что. И стала ждать Пелагея из «далёко Колымского края» своего героического Изоню. И ведь дождалась. В этот раз всё по-честному. Понимая, что «этот чёрт в любом случае выживет и возвратится», верность мужу блюла свято, чтоб «не дай Бог что».

Десять лет пролетели, как и не было и Изоня вернулся в родное село уже без приключений. Устроился в лесхоз по профессии, которую в тонкостях освоил на лесоповалах – вальщиком леса. И всё было хорошо. Работать Иосиф Фёдорович умел. Злой до работы был. Но рок опять вмешался в его судьбу и ветер злых перемен подул опять же со стороны бухгалтерии. На этот раз лесхозовской.

Работал Изоня на износ, без выходных и проходных. И в две смены и в три, чтобы и деньгами и лесом за трудодни получать. Дом без хозяйской руки да на женском присмотре начал ветшать, нужно было вкалывать и вкалывать, чтобы всё привести в порядок. Отработал три месяца на заготовках, пришёл в бухгалтерию за расчётом по осени. А денег ему выдали ровно за месяц работы, вместо трёх, да ещё и переработки и лишние смены не посчитали. Ну а что? Урка. Сиделец. Пусть спасибо скажет, что вообще заплатили.

Изоня и к бригадиру, и к начальнику участка – те руками разводят. Все табели вовремя подавались и по всем правилам. А в бухгалтерии – затык. Нет и всё. Вот тебе столько-то начислено и хорош. Нашли же с кем связываться, дураки…

Две недели Изосим Фёдорович искал правды. И не найдя её взял топор, три солдатских ремня и отправился в лесхозовскую контору наводить порядок и справедливость. Для начала топором согнал в одну комнату всех счетоводов мужского пола, женщин конторских по-джентельменски матюгами выгнал во двор. Счетоводов связал. Топором порушил всю конторскую мебелишку, счетоводов рубить не стал, а выпорол всех троих от души и, возможно, запорол бы до смерти, если бы не подоспевший с мужиками участковый.

И опять деревня разбивается на два лагеря и опять закрытый процесс и уже «по рецидиву» Изоне выписывают билет на десять лет туда, где за валку леса рублями не рассчитывались.

И опять Пелагея ждёт. И дожидается. Все дожидаются – и дочь, которой уже за двадцать пять и двое её детей и зять. Зять, конечно, ждал без особого усердия, больше с опаской, но куда ему было деваться – родня…

Изоня с государевыми службами больше связываться не стал, да и не брали его никуда, честно говоря, с такой биографией. И устроился она на самую вольную из всех работ – пастухом. А коров-то раньше в каждом дворе было не по одной и не по две. В одном стаде по сто – сто пятьдесят голов было. За каждую голову в месяц «за пастьбу» отдавали по три рубля. Отдавали по-честному. Знали, что такое «с лагерными связываться» и чётко, день в день с Изоней рассчитывались.

Знали и то, что ни одна животина у него не пропадёт и ни в какой овраг не залезет, ноги не переломает. Знали, что если и заплутает какая корова в бору, то Изоня всю ночь с коня не слезает, но найдёт гулёну и до двора пригонит. Так что заработки свои хорошие пастух отрабатывал достойно.

Коровы же своего пастуха слушали беспрекословно. Стадо под бичом и зычными Изониными командами маршировало чётко. Никаких нежностей, всё по делу. Никаких кличек – все по именам, фамилиям и номерам. Зорьки. Ночки и Чернушки коровы были дома. В стаде их называли только по именам хозяев. Апроська, Шурка, Клавка, у кого по две коровы – одну звал по имени хозяйки, вторую по фамилии – Шмидиха, Соловиченчиха, бычков – Сашка, Стёпка или по отчеству – Иваныч, допустим, если бычков было двое.

Дом свой заново перестроил всего за пару лет, дочери с зятем справил новый «финский», модный по тем временам. Внуки и внучки отказа не знали вообще ни в чем, баловал он их мощно. И вообще детей любил. Они, в отличие от взрослых, его совершенно не боялись

Дожил до девяноста восьми лет и много ещё в какие истории попадал, но уже без криминала, слава Богу. Неугомонный был дядька. И судьба не дай Бог никому.

Самая чудесная пасхальная ночь была у меня в прошлом веке в 1998 году от Рождества Христова. Все предыдущие и последующие годы я отчаянно регентовала в городских храмах, а в том году я уже не помню по какой причине ,оказалась на Страстной седмице в Новичихе у бабушки.

Всю неделю мы с бабушкой мыли, белили,чистили двор, выбивали перины и подушки, выколачивали зимнюю пыль из половиков, вытаскивали в кладовку вторые рамы, меняли зимние плотные занавески на легкий капроновый тюль, изничтожали посредством веника паутину в темных углах, подбеливали черемухи и яблони, хозяйничали не щадя живота ни моего ни бабулиного.

А с Чистого четверга начались опары. Бабушка до последнего светлого дня (а она ослепла к концу жизни и всё свое нелегкое бытие потом делила на "светлое", зрячее и "темное", незрячее) сама пекла хлеб в русской печи.

С утра, после того, как истопится печь ( опаре должно быть тепло, в холоде она жить и пузыриться не желает), из кисловато пахнущего сатинового белого мешка извлекались самодельные дрожжи, из ларя добывалась мука, из кладовки несли боевое деревянное сито с двумя самодельными заплатами на капроновой сетке, там же брали огромные жестяные банки из под селедки-иваси для форм, на стол стелили белую , с выгоревшими ветками сирени , клеёнку и начиналось хлебное священнодейство. Бабуля надевала чистый халат, огромный, до пола фартук, повязывала голову ситцевым светлым платком, читала "Отче наш" , "Богородицу" и приступала к таинству сотворения хлеба.

Мука всегда просеивалась дважды и из нее на столе вырастала большая пушистая горка, на вершине которой бабушка всегда рисовала крестик. Тем временем подходила опара, бабуля придирчиво изучала количество пузырьков и если была удовлетворена результатом, начинала месить тесто в огромнейшей "малированной" кастрюле, литров на сорок. Сначала большой деревянной лопаткой, а потом руками.

И я всегда в этот момент смеялась над ней. Она была невысокая , некрупная, а теста в этой кастрюлище получалось ровно в половину бабушкиного веса и когда она его вываливала на стол и начинала месить, со стороны это выглядело, как будто бабушка с ним борется. Кто-кого. А я , дылда здоровенная сидела с ней рядом , делала ставки и хохотала до слёз, потому что бабушка , помимо этой борьбы с тестом еще и очень смешно меня ругала за этот смех. Хлеб любит молитву и тишину, говорила.

Потом пекли паски (куличами и пасхами их никто не называл -именно паски. Туда уже шло другое, сдобное, щедро умасленное и жёлтое-прежёлтое от домашних яиц тесто. Сверху обязательно выкладывали крестик из теста , варили густой сахарный сироп , или взбивали белки с сахаром для обливки. Потом красили яйца, обязательно шелухой, а иногда, для шика в разноцветных хэбэшных сорокакопеечных авоськах.

Зайдешь в дом с улицы, и тебя сразу обволакивает этот запах горячего хлеба, пасочная ваниль и бабушка там - живая, улыбчивая, в белом легком облаке из муки, зовет :"Гуля, ну где ты бродишь, сбегай до колодца за водой!", хватаешь коромысло, цепляешь на него звонкие ведра и несешься бегом. Обратно, в гору, уже павой выступаешь -тяжело. Никогда больше этого не будет...Никогда...

А в том приснопамятном году, впервые за всю историю Новичихи зарегистрировали приход, отдали под храм (возьми , Боже, что нам не гоже), старую косую избу из черных от времени бревен, прислали молодого священника ( крутись, отец, как можешь) и благословили служить Светлое воскресение своими силами. И тут по словам бабушкиной сестры, теть Клавы :"Ульку нам Господь и подсуропил". В пятницу у бабушки собралась делегация из старых читалок и на общем собрании, не беря во внимание мои отговорки, постановили:" Петь Паску будет Ульяна. Она храмотная, в семинарии училась. Молодая, опять же. Мы своими старыми голосами Господу досаждать в праздник не будем. Христос воскреся, так и быть споём с тобой, и на крестном ходу Воскресение Твое Христе Спасе, а все остальное -будь добра сама-сама".

В наших краях перечить старушкам до сих пор не принято. Да и я всех лично знала, поэтому понимала, что сопротивление бесполезно. Согласилась, куда деваться. И вечером, вся бабушачья дивизия с улицы Дубровской и прилегающих околотков, вооружившись куличами, яйцами и заранее купленными свечами, нарядившись в самые красные в мире платки и самые прочные послевоенные пальтишки, двинулась "у церкву", до которой ни много ни мало, а три километра пешочком. Вышли загодя, по светлу. Часа за четыре до службы. Деяния апостольские чтоб послушать и почитать. Святое дело.

Когда я увидела этот несчастный покосившийся домишко с косоногим вокруг него забором, сказать, что я пригорюнилась, не сказать ничего. После пышных кафедрально-соборных служб, петь в какой-то черной сельской избе...Да помилуйте, что это за праздник...И такая печаль меня обуяла, что ни читать, ни петь, казалось не смогу. А бабки мои радуются.

- Услышал наши молитвы Христос, не в Поспелиху за сорок верст на Валькином коне ехать, у себя, в двух шагах от дома (три километра пешком! Учитывая, что самой молодой молодушке 75!) храм теперь есть!

Радуются, крестятся, одна я , как сыч болотный . Надутая, недовольная, жалеющая, что не уехала в город и с шиком и блеском не поющая с большим хором. Трагедия, в общем, у меня.

Зашли в дом. А электричества в нем нет, только свечи, и тех немного, чтобы не спалить, значит, на радостях "новый храм". Темно, как в бане. Тут меня совсем тоска прижала.

-Баба, я не хочу тут петь, я домой пойду, это не церковь, а какая-то баб Веры Зубчихи баня, в которой по сей день без света моются.

Дивизия с улицы Дубровской , возглавляемая моей Клавдией Ивановной ничего мне не ответила. На меня "просто посмотрели" восемь пар глаз. Хорошо так посмотрели, что несмотря на то, что эта пасхальная армия была вся ровно мне по пояс ростом, пришлось капитулировать, выбросить белый флаг и , сделав яично-пасхальное лицо, вымолвить:" Простите, я пошутила".

Пока читали Деяния апостолов, приехал батюшка, резкий, быстрый, всучил мне книжку с последованием, благословил, облачился и...

"Воскресение Твое Христе Спааасе, ангели поююют на небеси, и нас на земли сподоооби, чистым сердцем, Тебеее славити". И едиными усты и единым сердцем, всякое дыхание начало славить Господа. Грянули мои бабули южным украинским трехголосием (а все они почти оттуда родом были) и пошли мы крестным ходом вокруг этой неказистой избёнки, с маленькими самодельными хоругвиями, с артосами на рушниках и старинными иконами, еще теми, которые украшали фольгой и бумажными выцветшими цветами так, что не видно было ликов. По долинам и по взгорьям, практически, потому что света нет, на дворе ночь, а вокруг избы палисад весь в кустах сирени и черемухи и хорошо бы в них не застрять. Но мы прошли и никого не потеряли по пути.

Батюшка оказался радостным и на редкость голосистым, и мы с ним шли всю службу слаженным дуэтом, как будто не одну репетицию вместе спели. На ектениях и "Христос Воскресе" присоединялись мои бабули и отступила печаль моя. И запела я так, как никогда ни до не после. Я не имею в виду качество вокала. Это было то пение "в духе", когда за твоей спиной стоит самая настоящая молитвенная армия и поддерживает тебя, когда ты не просто чисто интонируешь и выпеваешь правильный мелодический рисунок, и когда не важно, вызолочен ли иконостас и есть ли он вообще , неважно, что вместо паникадила повесили фонарь "летучая мышь". И ты не просто поешь-поешь, а именно славишь Святое воскресение.

И как один миг пролетела служба. И такая радость у всех была, что когда начали христосоваться, то плакали от радости. И баб Шура сказала; "Как в день победы...". На что батюшка ей ответил, что это и есть настоящая победа, вы же всю службу сами пели о том, что Христос смертию смерть поправ!

Домой возвращались уже на рассвете. Старушки мои немного устали, годы...

- Надо было тебе, Шурка, все-таки у Валентины коня попросить, ехали бы сейчас в телеге, как царицы..

- Да я ж заходила вчера к ним на двор, запашище такой стоял, дым коромыслом...На усю Дубровскую. Самогонку варили. Увесь день.

- И варили перед праздниками, вся деревня варила, коня-то чего не взяла?

- Да там и конь уже пьяный был . Иди уже своими ногами, немного осталось. Царица...

Картинка : Л. Архипова. Пасхальная ночь.

Человек я закалённый всякими разными ужасами и передрягами, но к такому меня жизнь точно не готовила.

Заболела собачка моя Дося. Ну как заболела... Пережрала всякого разного. Где это пятнадцатисантиметровое животное прячет шесть дополнительных желудков я понятия не имею. Оно вымогает еду с остервенением присущим только профессиональным сиротам и никогда не может насытиться.

Мы, ясное дело, покупаемся на это всё и кормим от души. Как дураки, ей Богу. Любящие дураки. Очень жалостливые.

Ну а как не жалеть? Глазоньки животное имеет как в той песне, которую мой папа привез из экспедиции по Монголии и пел мне вместо колыбельной "а я сидел и горько плакал, что мало ел и много (простите) какал". Смотрит она каждый раз ими, как в последний раз. Как не дать собачке кусочек манго или карасика?

Это хорошо, что ещё не пьёт. Даже не знаю, как бы мы с ней управлялись в этой ситуации.

Ну так вот. Животное обожралось в очередной раз и заумирало. Резко, одномоментно. Вот только это был весёлый пёсик и хоп, уже умирающая лебедь- шея узлом, включайте, мои родные, Сен-Санса.

Мы давай колготиться. Клещей искать. Градусник вставлять под хвост. На градуснике собака поломалась окончательно. Закатила глаза, попрощалось с нами и легла умирать.

Такси. Пробки. Прощальные слёзы. Лучший ветеринар во всей вселенной.

Оно ведь пока здоровое ходит и надоедает своим непомерным аппетитом, думаешь : "Да зачем я связалась вообще с этим животноводством, окаянная, сдам её обратно в питомник и дело с концом, всю душу мне сожрало!". А как заумирает, так: "Котенька моя маленькая-родненькая, как я без тебя теперь?".

Доехали. Ветеринар изрёк сакраментальное : "Холод, голод и покой!". Сутки ни воды, ни еды, потом понемногу поить, вколол чего-то много-премного, градусник опять же в то же место воткнул. Нас немного поуспокаивал и отправил восвояси.

Через час после инъекций животное заулыбалось, Сен-Санса отключили и в глазах заиграл всё тот же сиротский ненасытный огонь. Есть! Пить! Дайте! Сейчас умру, супостаты!

Место на полу, где раньше стояли миски вылизала до зеркального блеска. Под столом нашарила какую-то случайно там оказавшуюся крышку и гоняла её по дому до утра в надежде, что туда что-то закинут из съестного. Но нет. Мы были тверды.

Страшное случилось, когда вспомнили, что в доме ещё есть кошка и она тоже должна и поесть и попить. Боже... Дверь, которую мы с гусаром держали вдвоём своими мощными телам, пока кошка ела, содрогалась так, как будто с той стороны, где находилась маленькая собачка, дверь эту сокрушали стенобитным орудием. Но мы держали оборону изо всех сил и удержали высоту.

До утра жили в тревоге и ужасе, потому, что собачка своими лапками-запятыми трижды пыталась вскрыть холодильник. Она стонала и кряхтела от усердия так, что мы раз десять усомнились в её нездоровье.

Потом это несчастное создание уселось на полу, аккурат напротив моей головы и гипнотизировало меня укоризненным взглядом до шести утра включительно, не давая спать.

С утра я приняла решение, что вся семья не будет есть до тех пор, пока не даст отмашку ветеринар, потому, что даже при виде чашки кофе собака начинала прыгать практически до уровня лица. Не моего, увы. Ильи. А в мальчике, простите, уже 192 сантиметра и ему ещё жить...

В обед я сдала позиции и воровком пробралась к холодильнику. Беззвучно, одним мощным рывком открыла банку зелёного горошка, зачерпнула ложку, но рука дрогнула и две горошины, не долетев до рта упали мне на тапочек.

Господа... Я чуть не лишилась ноги... Господа... Эта маленькая ненасытная животина всосала в себя эти горошины вместе с кроликовым помпоном, который так украшал мою домашнюю обувь...

А впереди ещё неделя диетических упражнений. Как нам жить и куда бежать я просто не знаю. Пишу из ванной комнаты, заперевшись. Если что - не поминайте лихом. Думаю, что моего тела ей хватит максимум на три дня. А потом? Страшно подумать...

Следственный комитет возбудил уголовное дело после смерти 12-летней ученицы лицея "Эрудит" в городе Рубцовске Алтайского края.

Восьмого апреля ученицу и ее маму вызвали на беседу к завучу. Не по поводу успеваемости, не из-за проблем в поведении. Девочка сняла какое-то короткое видео и разместила у себя в Тик-Токе. Чья-то добрая душа это видео донесла до завуча. Что там в нём было - никто не говорит. Но девочка и её мать вышли из кабинета в слезах. Обе. И ребёнок и взрослая женщина.

Вечером этого же дня девочку нашли дома мёртвой, без признаков насильственной смерти. Версий много, ни одну из них пока не подтверждают.

В Рубцовск уже поехали комиссии, омбудсмен. Да что от них толку сейчас.

Самое страшное уже случилось, а в соцсетях и в комментариях к публикациям в местной прессе уже началась вакханалия, где как обычно обвиняют кого, как вы думаете? Правильно думаете - девочку и её мать. Заламывают руки учителя - какие нынче дети несносные (а когда дети были другими?), какие родители ужасные - много работают и детям не уделяют внимания (да-да, мы все работаем много еще и потому, что нам за вами нужно своих детей доучивать у хороших дорогих репетиторов, вы что-то сами не справляетесь никак и с ними, и с репетиторами, а не с вами берем хорошие места на олимпиадах).

Я знаю до какого состояния могут довести не то что ребенка, но и взрослого, поверившие в собственное всевластие завучи и школьные директора, которые и не по одному, а сплоченной стаей будут глумиться одинаково и над родителем и над ребенком. Какие унизительные эпитеты подберут.

Бедные родители. Бедная девочка.

Я не думаю, что перед семьёй даже просто извинятся. Эти поверившие в себя "руководительницы" будут с визгом обороняться до последнего, как дикие кошки. И выдадут на гора кучу грязи про семью погибшей девочки и оклевещут, как это было со мной.

И покрывать их будет наш непотопляемый улыбчивый министр образования Костенко, у которого всегда все прекрасно. У школы отвалилась стена? Ничего страшного! Учиться-то в ней ещё можно! Загорелась школьная газель, везущая детей в снежной степи? Да ерунда! Все же живые, никто не сгорел заживо. Сто с лишним школьников заразили в столовой кишечным вирусом? Фигня! Подлечатся. Учитель педофил на протяжении нескольких лет развращает мальчиков и снимает это на видео прямо в школьном кабинете и там же годами хранит все эти материалы? Тоже ничего страшного. Никто же ничего не видел, правильно? А значит никто и не виноват ни в чем. Подумаешь Следственный комитет нашел все улики чуть ли не на полу. Главное, что ни завуч. ни директор не в курсе были. А значит ничего и не было. Все отлично!

И так во всём. Что бы ни произошло - виноваты все кругом. Плохие дети, плохие родители, соцсети...

Беда. Беда ведь. Не буду говорить за всех, но наши дети в алтайских школах не в безопасности. На них в любой момент может обрушиться школьная стена или крыша, как это случилось в Бийске и в Троицком районе (да, пока без жертв и слава Богу, но в аварийном здании дети так и продолжают обучаться), они в любой день могут погибнуть в убогих машинах, на которых их возят из одного села в другое, (как в Косихинском районе, где в снежном поле, на ходу загорелась "Газель" с детьми) отобрав у них школу.

Кто за это всё ответит? Никто. Кто во всем этом виноват? Никто.

Пустота кругом.

Зачем-то сходила в театр.

Во-первых из деревни приехали гости и их нужно было "культурно погулять", во-вторых душа сама по себе начала по-весеннему пробуждаться и тянуться всем своим первоцветом к чему-то возвышенному и блаародному.

А где же нынешним пожилым девушкам удовлетворять свои культурологические потребности? Не в клубе же Сибэнергомаш на дискотеке 90-х. Стало быть остаются театр и филармония. Решили для начала пойти в театр.

Выбор свой остановила на спектакле "За двумя зайцами", чтобы, значит, легко, весело и непринуждённо провести пару весенних вечерних часов.

Начистили перья, натянули кринолины, пристегнули камеи и, дыша через раз, отправились в храм искусства имени Василия Макаровича Шукшина.

Начиналось всё неплохо, ничего не могу сказать. Предполагался аншлаг. Публика мощным потоком вливалась в фойе. В гардероб и в клозеты образовалась очередь, которая могла посоперничать с очередями в цирке на Цветном Бульваре во время новогодних представлений.

Цены на шампанское, коньяк и бутерброды с колбасой в буфете ничуть не уступали, а где-то даже и превосходили цены в буфете Большого театра и аэропорта Шереметьево, что приятно наталкивало на мысль, что и спектакль сейчас будет такой, что ого-го и ах!

Нет, я, безусловно, не настолько наивна, чтобы надеяться на то, что Олега Борисова и Маргариту Криницыну может кто-то переиграть и знаю, что перед тем, как взяться за постановку спектакля «За двумя зайцами» в Киевском Молодёжном театре (который, кстати, имел оглушительный успех), режиссёр Виктор Шулаков встретился с режиссёром Виктором Ивановым, снявшем шедевр 1961 и услышал:

"Мальчик, не берись за этот материал, фильм ты всё равно не переплюнешь!". Но отчего бы не помечтать?

Да и испугать или удивить меня достаточно сложно. Зритель я насмотренный и наслушанный.

Я, простите, выдержала даже "Онегина" в Большом, который привозила Латвийская опера. Где антропоморфный медведь с голым задом, возникающий в сублимативно-мазохистском сновидении Татьяны являл собой образ француза Трике, раздвоившийся потом на двух бисексуалов и где в качестве "живых картин" над сценой проплывал по Неве сухогруз «Абай», а это, простите, испытание для бывалых людей.

Про "Мёртвые души" в Гоголь-центре и говорить не буду, там к концу спектакля в зале оставались самые крепковыйные зрители, в числе которых была и ваша покорная слуга и её даже вид актера Гущина, играющего Коробочку, неистово терзающего свою искусственную женскую грудь и к месту и не к месту задирающего юбку, не заставил бежать с места, где на тот момент в муках корчилось театральное искусство.

Но вернемся к нашим зайцам.

К счастью, а может быть, к несчастью, на сцене алтайского драматического никаких полуголых медведей, окровавленных оленьих туш и трансвеститов не наблюдалось. Откровенно говоря сцена была попросту пустой. И тёмной. Где-то вдалеке маячила имитация плетня без единого подсолнуха и цветочка, хотя, казалось бы - Киев, по идее хоть что-то там да должно цвести. Но нет. Какие-то невнятные непростиранные и непроглаженные тряпки свисали с потолка, на одной из которых была нарисована кривенькая церковь.

Зазвучал украинский фольклор и на сцене появились парубки с девчатами, исполняющие  парный танец, классифицировать который было совершенно невозможно.

Внимание моё буквально приковали к себе костюмы артистов. Они были настолько под стать пустой тёмной сцене и одинокому серому плетню, что буквально сливались с ними, хотя, казалось бы - Киев. Украина. Буйство красок на вышиванках и мужских и женских. Венки, ленты, но не тут-то было.

По отсутствию цветов у плетня было уже понятно, что не видать никакого буйства, как своих ушей. Единственное, что как-то оживляло начавшееся действо, это головной убор одной из актрис танцующей массовки, пошитый из одной штанины чьих-то праздничных голубых панталон. Все остальное было выполнено из черно-бардово-белой унылой саржи по рублю за три тюка.

В воздухе отчетливо пахло чистенькой бедностью и надвигающимися на эту бедность испытаниями. Похоже, что эти костюмы театр выменял на пачку махорки у завхоза какого-то разрушенного сельского дома культуры, где их шили-пошивали в 1978 году неутомимые пионерки под руководством местной учительницы домоводства.

А когда на сцену вышла главная героиня - Проня Прокоповна в белом платье из той же саржи, украшенном аляпистыми цветами с кладбищенских венков, какими торгуют старушки на погостах,я, как битый воробей, смекнула тут же, что всё это неспроста и не ошиблась.

Сценография, определённо не просто говорила, а вопияла с первой минуты, что что-то пойдёт не так. И оно пошло. Пошло, поехало и поскакало в унылом гопаке в сторону драматического водевиля.

Смирившись с неизбежным (ведь рассчитывала на комедию) я натёрла очки до блеска, навострила уши (ведь запоют! как пить дать, запоют!) и приготовилась к "экстравагантной концепции на грани туристического китча", но ошиблась.

Большая часть текста произвольным образом просто выброшена и тому, кто не знаком сюжетом, понять, о чем идёт речь, догадаться кто на ком стоял и кто кому кем приходится решительно невозможно (хотя учёному человеку ясно, что во всем виновата минималистическая сценография, от неё плясали, но зрителю от этого не легче).

Никаких ярких диалогов, все они безжалостно были вырваны суровой рукой режиссёра вместе с киевскими цветами у пресловутого плетня с совершенно непонятной целью. И взамен искромётных реплик, которые все давно разобраны на афоризмы, режиссёр предлагает зрителю посмотреть не очень тщательно поставленные танцы и "насладиться" довольно убогим исполнением украинских народных песен, испортить которые достаточно сложно, но тому, кто работал над вокально-музыкальной частью спектакля это удалось при том, что актёры-то поющие все и это слышно.

То есть водевиль был в задумках, но не получился. Получились котлеты и мухи, которых разложили отдельно, но, к сожалению не в той ситуации, которая этого требовала. Сюжет, точнее сказать то, что от него осталось - сам по себе, музыкальная часть - сама по себе. Всё существует на сцене параллельно, никак не пересекаясь.

Окончательно и бесповоротно "в груди моей Везувий так и заклокотИл", когда Проня Прокоповна в сцене, где "Барышня уже легли и просять!" на козетку не прилегла в ожидании Голохвастова, а решительно вставила между ног виолончель и начала, неистово фальшивя, извлекать скрипучие звуки, отдаленно напоминающие ноктюрн Шопена и исполнять на цыганский манер под него романс "Я ехала домооооой".

Очень захотелось вызвать себе сразу три реанимационные бригады прямо в залу, но я держала себя в руках. В этот момент стало вдруг ясно, что режиссер из вульгарной глупой мещанки начал лепить широким мазком романтическую деву.

Слава богу в этот тяжелый для меня момент актриса, играющая Химку начала жечь ладан и бегать с какой-то коптящей лампой Алладина по сцене (простите, но здесь мой ум бессилен, что скрывалось за этим нехитрым действом и какой смысл был в него заложен я не смогла догадаться) , запахло тихой всенощной,я немного успокоилась и даже вздремнула под песню "Ой там на горi", которую неутомимый композитор Федоськин из Норильска вставил в сюжет в память о любимом мульфильме детства про пса и волка.

Я все ждала конца этого безумия, чтобы услышать знаменитое :

"Я думала, то у вас в груди шкварчит, а то шкварчала ваша папироса!" , но не случилось. И мимо этой реплики не промахнулась режиссерская рука - выдрала с мясом..

Взамен неё прозвучал невнятно-душераздирающий монолог Прони в стиле Ларисы Огудаловой, исполненный драматического драматизма и она ушла в закат, прямиком к криво нарисованной церкви на помятых тряпочках.

...

Пока зал бился в овациях по случаю окончания спектакля у меня в голове бились два вопроса:

1. Почему в буфете такой дорогой коньяк. (это мой личный вопрос).

2. У нас что — началась эра травли талантливых режиссёров по всему миру? В смысле: куда они все делись-то? Почему мы так часто в последнее время сталкиваемся с безграмотной продукцией, к которой не применимы критерии, обычно применяемые к профессиональным работам? (а это вечный вопрос одного из моих любимых музыкальных критиков, который я выучила наизусть и что-то очень часто приходится его себе задавать).

Откуда эта пошлая страсть к китчу, который даже не могут дотянуть до уровня колхозной самодеятельности. Откуда эта лихая самоуверенность в том, что именно ты со своими убогими приёмчиками способен из шедевра сделать ещё больший шедевр? Зачем из комедии лепить очередного "Левиафана" и впихивать в него невпихуемые смыслы?

Зачем неплохих актеров ставить в дурацкое положение? На самом деле неплохих. Ни один из тех кто был на сцене не вызывал отторжения своей игрой и как мог, из тех обрубков сюжета, что оставил им режиссер, лепил образ.

Зачем брать музыкальный материал, с которым ты не можешь справиться? Зачем музыкальные номера, которые вот уже пять лет , как существует спектакль, звучат, как в сыром школьном капустнике - на скорую руку, невпетыми, неотработанными.

Зачем круглое колесо делать квадратным и царапать им сцену и нежную душу зрителя?

Это не ин-те-рес-но. Это жалко выглядит.

Жаль было весеннего настроения и неоправдавшихся ожиданий. Жаль времени потраченного. И жаль, что на спектакле было очень много подростков. Ведь они могли подумать, что вот это вот всё и есть искусство.

P.S. В комментарии кину ссылку на рецензию местную. Прочтите, кому интересно. Тоже, можно сказать, шедевр культурологической мысли.

Какими-то таинственными узами связана я с питерскими котами, попавшими в нелёгкую жизненную ситуацию. И, надо сказать, после нашей связи у котов чудесным образом налаживалась жизнь.

Все находили своих людей и по сей день радуются жизни не в питерских подвалах и мусорных ящиках, а возлежа на ложах своих любящих хозяев, получая изрядную порцию счастья и еды, а не пинков, каждый день. Чем неистово горжусь, конечно же.

Видя такое славное и хорошее дело кошачий бог и в этот раз послал мне питерского котика с трудной судьбой. Такого еще не было.

Знакомьтесь:

Кот. Годовалый кот, рожденный в Исправительной Колонии номер 7 города Санкт-Петербурга. Рожден свободным в неволе!)

Кот чрезвычайно ласков и человеколюбив. Идёт на ручки, обожает обниматься. В боевой схватке была им получена травма уха, но, тьфу-тьфу, всё зарослло, только вид имеет залихватский, что, несомненно, ему очень идёт.

Корм ест и сухой и влажный. Нужно кастрировать (кастрация и корм всё будет оплачено, не волнуйтесь).

На Руси к сидельцам всегда было жалостное отношение, а уж котика спасти из неволи считаю вообще очень богоугодным делом, ибо "блажен, кто скоты милует".

“Старец Герасим был велик, поэтому у него был лев. А мы малы – у нас кот” – говорил Оптинский старец Нектарий, а Исаак Сирин (моё любимое выражение) писал, что : "Животные обоняют запах рая и идут к святым».

Вот так вот)

Пристроим сидельца?) Думаю, пристроим)

Телефон для связи : +7 921 931-94-56 Екатерина.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.

На днях отмечали день рождения моего друга. Были приглашены в хороший ресторан. С "живой музыкой", как говорят в наших узких кругах.

Я не очень люблю эти живые музыки, потому, что это всегда лотерея. А при моих ушах, которые как у того Кроликова из " Ширли-мырли", совершенно не терпят фальши, все может внезапно обратиться трагедией. По мне лучше слушать пошлятину любой степени насыщенности и перенасыщенности, лишь бы интонационно все было чистенько, чем умирать под грязно-недотянутые джазовые рулады.

Но "проблемы индейцев шерифа не волнуют". Пригласили - иди и терпи.

Терпеть и мучаться я начала с первой же композиции. Девочка на сцене была хорошая, но недоученная. От любого минуса она четко отстраивала четверть тона то вверх, то вниз, старательно не попадая в тон даже в кадансе, где в тонику не попадают только тетерева с ветки.

Я страдала на глубоком физическом уровне, проклиная свою бесхребетеость и отсутствие берушей.

Вдруг на танцпол вышла большая нелепая девочка в очень красивом платье и начала танцевать. Она очень неловко двигалась, совершая неритмичные выпады, потом подпрыгивала, трясла руками, металась из стороны в сторону и в тандеме с отчаянно фальшивящей певицей это было такое... Странноватое зрелище.

Сразу защипало в носу. Опыт подсказал - девочка не совсем здорова. С кем она пришла? Почему одна на танцполе? Да чтоб же не обидели её, да чтоб же не засмеяли!

(Я помню наши выходы на прогулку с больным братом. Нездоровое любопытство и совершенно разные реакции на него. Как сквозь строй проходишь, все время держишь оборону).

Зазвучала медленная композиция и к девочке (ей лет 13-14) вышел папа и пригласил её на танец. Боже мой, как они танцевали... Он с такой любовью, с такой нежностью, так аккуратно подстраивался под движения своей дочки, так смотрел на неё, улыбался ,что я чуть не разрыдалась.

За соседним столиком сидела большая компания.

- Девчушка-то болеет, видимо. Странно как-то двигается.

- Да, похоже на то.

(Слышу краем уха разговор двух мужчин)

- Надо помочь.

И все встают из-за стола и идут танцевать. Постепенно девочка оказывается в центре круга танцующих, еë подбадривают, улыбаются и аплодируют ей и еë прекрасному папе, который не отходит от неё ни на шаг.

Постепенно на танцпол собирается почти пол-зала. И это не круг зевак, это большущая группа поддержки. Все танцуют, веселятся по настоящему. Танцуют, как умеют, как могут.

А в центре танцует нелепая девочка в красивом платье. Она не изгой, никто её не чурается, не тычет пальцем и не шушукается за столиком, обсуждая диагноз и "как же не повезло и какие родители молодцы, что не прячут и тд". С ней танцуют, ей аплодируют и рядом с ней лучший в мире папа, который её очень любит.

И девушка на сцене распелась и стала попадать во все ноты. И все наперебой стали заказывать музыку и с упоением под неё танцевать и подпевать. И всем было хорошо.

Слава Богу, что времена изменились, что мы изменились. Не нужно больше держать круговую оборону. Можно просто танцевать. И петь. Пусть нелепо, пусть немного фальшиво. Когда все покрывается любовью и состраданием - всë хорошо. И всë красиво.