Nem0Nik

Часть 2. Глава 11

Они оказываются в тамбуре. Крохотный отсек между двумя дверьми, два на два, где места едва хватает для троих взрослых и ребёнка. Силы покидают их.

Генри по-прежнему в полной прострации.

У Алексы не осталось слёз.

Эрик мрачнее тучи.

У Росса трясутся руки.

Они сидят бесконечно долго. Единственная лампочка горит ровно и молчаливо. Гладкие металлические стены и пол не дают тепла, только холодят спины измотанных людей.

Эрик уже может вспомнить многое. Однако, после того, как ушёл Итан, он поверил в собственные слова и отгородил мысли. Старается максимально занять разум какими-то другими раздумьями и идеями. Он решает заменить старые воспоминания, До, на свежие, уже После, то есть здесь. Он вспоминает серьёзное лицо того же Итана, картавую ложь Джорджа, едкие замечания Оливии, тихую нежность Кэрол. Он крутит и крутит эти моменты в памяти без остановки.

Росс думает о Генри. А о супруге старается не вспоминать просто по-тому, что мысли о ней неизбежно приводят его к событиям на… Нет, он просто думает о том, что делать дальше, когда они спасутся. Да, когда они будут дома, когда последние остатки ужаса сотрутся из памяти, Росс окружит сына бесконечной заботой и любовью. Он будет проводить с ребёнком всё время – держать за руку на прогулке, играть в мяч, провожать в школу. Или лучше организовать домашнее обучение? Да, правильно! Генри больше не нужно будет никуда ходить, он будет обучаться под присмотром Росса. И всё будет хорошо. Почти как раньше.

– Я так больше не могу.

С этими словами Алекса первая одним рывком поднимается и хватается за запорный механизм двери. Туда, наружу. Она не может справиться, но давит изо всех своих скромных сил. Эрик встаёт рядом с ней. Росс просто поднимает на них взгляд.

В четыре руки замок поддаётся. Круглый запорный вентиль, выкрашенный в красный цвет, делает поворот, другой. Раздаётся противнейший скрип.

И-и-и – говорит дверь, ведущая на свободу.

Открывшаяся картина не приносит им спокойствия. Наоборот, забирает последние остатки воли и жажды жизни. Девушка падает на колени, взгляд тускнеет. Она закрывает глаза руками. Эрик делает шаг и замирает в полнейшем непонимании уже снаружи. Росс потрясённо ставит мальчика на ноги, а сам продолжает пялиться вперёд вверх. Генри впервые за долгое время проявляет признаки вернувшегося сознания.

Снаружи – пустота. Видимый глазу мир заканчивается ровно за бортом огромного лайнера. Совокупность сбитого воздуха с бесконечностью вселяет ужас. Нельзя назвать водную гладь морем или океаном, это нечто большее. Нескончаемая по своей широте и глубине жидкость. Она не имеет запаха. Создатель не оставил тут солнца и луны. Тьма, в которой со дня её создания дрейфует один лишь корабль. Он единственный, хоть и очень тусклый, источник освещения, в свете которого видно, как густая, словно нефть, мгла обнимает судно. Консистенция воздушного пространства такая, что кажется ей можно не только дышать, но и пить её. И это парадоксально.

Генри идёт к борту. Его детская непосредственность, которой попросту не существовало секунду назад вследствие пережитого шока, толкает его потрогать то, что вокруг них. Алекса судорожно ловит ртом воздух. Эрик не успевает среагировать, как и Росс, который только тянется за сыном, но поздно.

Генри протягивает руку… И ничего не происходит. Будто вокруг ничего и нет. Это словно сам воздух такого цвета, формы и вида, что становится видимым человеческому глазу.

А Росс уже рядом, хватает мальчика, сжимает в объятиях.

– Не смей, слышишь?! Не смей так больше делать! Не отходи от меня ни на шаг!

Генри послушно ждёт секунду, другую. Затем отстраняется. Отходит на полшага и протягивает раскрытую ладонь.

– Что? – теряется Росс.

Генри молча стоит и ждёт.

– Что, малыш? Э, книгу? Ты хочешь свою книгу?

Мальчик просто смотрит на отца.

– Сынок, её нет. – Мужчина опускает глаза. – Она осталась там, внизу. У дяди Итана.

Генри вопросительно глядит папе за плечо, вглубь прохода. Переводит просительный взгляд обратно.

– Ох, Генри, – тянет Росс и поднимает сына на руки.

Мальчик не сопротивляется.

– Росс, что дальше? – Эрик решает вернуть бразды правления маленьким отрядом полицейскому. Сам он тем временем помогает подняться Алексе. Она до сих пор пребывает в шоке, озираясь по сторонам.

– Итан сказал, что отсюда мы тоже можем попасть на капитанский мостик.

Они находятся с левого борта. Глядя на гладкую внешнюю переборку, можно увидеть, что через один этаж над их головами идёт следующая внешняя палуба. При таком освещении, от самого корабля, он кажется растянутым в бесконечную даль. Конец пути не разглядеть.

Вперёд. Ширина палубы позволяет идти бок о бок, потому Алекса держится за руку Эрика, но Росс всё равно буквально на полшага их опережает. Он инстинктивно торопится, хочет поскорее оставить всё это позади. По мере их движения, совершенно нет ощущения, что где-то там есть вода, а железное огромное тело корабля рассекает волны. Всё как бы замерло тысячи лет назад.

Вот они выходят на более открытое пространство. Пять толстых металлических балок нависают над ними, видны какие-то тросы и крепления.

– Что это? – Алекса говорит негромко, голос сел.

– Я смутно догадываюсь, что здесь должны быть спасательные шлюпки.

Генри вдруг кивает на его слова.

– Да, сынок, ты прав, спасательные плоты, да. – Отец словно читает мысли сына.

Но крепления пусты. И даже находись они на месте, у людей не возникает и мысли, чтобы ими воспользоваться и спуститься…туда.

И движутся дальше, торопятся уже все вместе. Справа мелькают пустые иллюминаторы, похожие на незрячие закрытые бельмами глаза чудовищ. Странно, но дверей больше не попадается. Только прямо, отбивая удары сердца по железной палубе. Алекса дышит тяжело, с надрывом. И вдруг падает.

Эрик сразу кидается к ней, помогает подняться, но она только отмахивается:

– Позвольте только посидеть. Уф. Не могу…бежать…больше… – Она закрывает глаза.

Эрик, стоя, опирается о колени. Росс нетерпеливо смотрит на них, но ничего не говорит. Хотя его нервы на пределе, он старается сдерживаться, чтобы не перейти в паническое бегство. Ведь, кто знает, не скрывается ли туманная тварь где-нибудь впереди или позади?

– Давай, Алекса, нужно идти. Нельзя долго сидеть, – протягивает ей руку Эрик.

Она смотрит на него полным боли и скорби взглядом и неожиданно выдаёт:

– Я не могу не рассказать. Вы должны это услышать, чтобы потом, когда выберетесь, помнить мою историю и, как Итана, помянуть добрым словом. Если решите, что я достойна этого.

– Что ты такое говоришь? Эй, не вздумай даже! Не нужно вспоминать, нет, нет… – Эрик начинает нервничать. Хватает её за плечи, хочет обнять, но она отталкивает его.

– Поздно. Я уже всё вспомнила. Теперь этим нужно просто поделиться.

В этот момент Алекса расслабляется. Алекса выглядит так, будто и не сидит сейчас на палубе безумного пустого корабля посреди неизвестности.

– Когда умер Уоллош, я была подавлена. Недели три в депрессии сидела в своей комнате в общежитии, почти не ела и не спала. Нет, я не пила и не курила. Всегда старалась вести здоровый образ жизни. Может, этим ему и понравилась? Сейчас мало таких студентов, которые не посещают шумные тусовки и не развлекаются до утра, чтобы потом стыдливо выбраться из соседнего общежития и добраться до своего. Не скажу, конечно, что родители меня так строго воспитали, просто…такая получилась. Мать вообще уделяла мне мало внимания. Знаете, в перерывах между бутылками она успевала только закусывать… Да я не в обиде. Отец старался за двоих, и определил меня на учёбу в хороший колледж. Наверное…да, скорее всего, Уоллош чем-то напоминал мне отца. Ну, я читала, что это нормально, когда девушка выбирает мужчину, напоминающего папу. В общем, не обращайте внимания на многословность. Это нервы. – Она глубоко вздыхает. – Когда делаешь по-настоящему важный выбор в жизни… Нет, что я несу? Это всё глупости. Просто я так и осталась маленькой загнанной девочкой без маминой любви. Да, это всё мама. Её вина.

– Алекса, прошу тебя… Не нужно, просто молчи… – И вдруг Эрик начинает злиться. – Если ты не заткнёшься, я тебя ударю! Вырублю и понесу на себе! Алекса!

Она спокойно смотрит на него и холодно произносит:

– Прямо сейчас тебе лучше бежать. Бежать, Эрик. Помнишь, как тогда? Когда тебе сказали, что у тебя в каморке, или котельной, не знаю, как это назвать, пахнет газом? А? Вспоминаешь?

– Нет-нет-нет! – Он дёргается в сторону, закрывает уши руками, старается не слушать, не хочет слышать ни единого слова, которое может пробудить остатки воспоминаний. Иначе, всё пропало. «Оно» придёт и за ним!

– Правильно, не слушай, я расскажу сама себе, – удовлетворённо говорит Алекса. – Хотя ты прав, моё детство совсем неинтересно. Главное, взрослая жизнь. А взрослой я стала…нет, не когда потеряла девственность… – Она усмехается. – А когда сделала аборт. Он умер, а я узнала, что беременна. Сначала хотела оставить ребёнка, всё же память о любимом мужчине. Потом не хотела. Кричала и билась в истерике. Запуталась окончательно. Тупые друзья давали такие же тупые и разные советы. Отцу я боялась сообщить о ребёнке. Мне было стыдно и страшно. Правда, я стыдилась беременности, будто сделала что-то нехорошее. Так странно то, как мы выбираем, что хорошо, а что плохо. Можно думать над этим всю жизнь и так и не понять. Ты делаешь маленький шаг, не представляя последствий, а в итоге он оборачивается новой жизнью. Или смертью. – Пауза. – Я уехала на юг, к морю, чтобы только не видеть всех этих людей, не слушать тупые наставления вчерашних шлюх и наркоманок, а сегодня уже прилежных учениц на похоронах заслуженного и уважаемого преподавателя…

– Так что ты выбрала? – тихо спрашивает Росс, даже не делая шага в её сторону. Он так и стоит, готовый в любой момент двинуться дальше. – Аборт или ребёнка?

– А-а, я ведь тебе тогда так и не сказала… – Теперь она улыбается уже ему. – Ты…так и не вспомнил? Мы же тогда… Ну, первую ночь сидели в баре, следующую на пляже… Потом у меня.

От неожиданности коп теряет равновесие, словно от удара. Он осторожно ставит сына на палубу и неуверенно подходит к девушке, присаживается рядом, берёт за руку.

– Алекс…

– Да не волнуйся, – она отдёргивает руку. – Я же не собиралась уводить тебя из семьи. Мы развлеклись, отвели душу, так сказать. Ты поплакался мне, я – тебе. Ты говорил, как устал от всего, а я – о потерянном любимом и ребёнке. Возможно, он бы стал таким же, как твой Генри, умным и милым мальчиком.

У него холодеют ладони. Комок воспоминаний лезет из самого нутра, подпирает правду рвотными позывами в глотке. Начиная говорить, он слишком поздно, но осознаёт, к чему всё идёт. Однако остановиться не может.

– Да, я…помню. Я и себе самому боялся признаться, что устал от такой жизни. Я, вроде, не переставал любить Кэрол, но после случая в больнице с тем мальчиком…во мне что-то сломалось. Я не мог представить, что делать, когда отпуск закончится и придётся возвращаться в родной город. Я не хотел возвращаться. Тоже…запутался. Эти Флемминги… Ненавижу их. Пока сынок их не слетел с катушек, всё было идеально.

– Так что ты там натворил? – Девушка ловит глаза Росса.

– Я подкупил судью. Тихо замять дело не получилось, и они решили подать иск. Мы выиграли. Точнее, они, Флемминги, выиграли. Пацана отпустили из психушки при условии постоянного наблюдения психолога. Всё лучше, чем психиатр. С одной стороны, коп, покупающий закон, это не большая новость в наше время. Только вот меня же не так воспитывали! Не знаю, почему так… Почему я пошёл до конца? Ведь можно было просто отказаться. – Росс говорит больше для самого себя, будто напоследок пытаясь разобраться в собственном разуме. Больше сорока лет этот клубок мыслей и эмоций запутывался внутри, где-то в подкорке, гораздо глубже таких понятий, как «семья», «сын», «совесть». – Неужели я просто захотел денег? – Он смотрит на свои руки. – Неужели я просто прикрывался Кэрол и Генри?.. Мы ведь не особо нуждались. Да, тяжело, да, не на всё хватало, но мы жили по средствам и неплохо справлялись. Я долгие годы зарабатывал авторитет, хотел повышения, но дальше патрульного так и не забрался. Сколько слухов и рассказов я слышал о коррупции в отделе, о том, как можно выслужиться. И всё равно не хотел идти таким путём. Родители бы не одобрили…

Алекса хочет сказать, что понимает, как никто другой. Однако просто кивает. Не хочет прерывать чужую исповедь. Именно исповедь – настоящее честное признание в ошибках прошлой жизни. Самое истинное покаяние это покаяние перед собой самим.

– Целых десять лет я не был отпуске. А теперь, похоже, отправлюсь в бессрочный. – Короткая улыбка. – Всегда жил по Уставу, по-правильному, как надо. И хватило одного мгновения…малодушия. Совершил большую ошибку, за ней – другую. Я обидел Кэрол! Не забуду её взгляд, когда она…

Росс замирает. Всё, сознание его становится чистым, как никогда раньше. Он понимает всё. Правда, слишком поздно.

Он всё же берёт её руки в свои. Она не против. Напоследок девушка хочет ощутить тепло человеческого тела. Она не желает уходить во мрак неизвестности и холода, всеми покинутая. Возможно, Алекса заслужила забвение – если там, за гранью тумана, – оно. Грех детоубийства для неё всегда оставался грехом, как его не замаливай и что не делай. В душе она давно определила себя в ад. Если бы всё закончилось хорошо, через много лет, родив трёх взамен одного погубленного, она бы почувствовала покой. Но теперь всё теряет смысл.

Эрик успевает справиться с собой, пока говорит Росс. У него получается отвлечься на рассказ полицейского, чтобы поток собственных воспоминаний не накрыл с головой. Он осторожно приближается к мальчику, немного потерянно стоящему в трёх шагах от отца. Приобнимает. Сердце Эрика бешено стучит. Почему же не появляется тварь? Туманный демон возникал каждый раз, стоило кому-нибудь из них приоткрыть дверь страшного дня, объединяющего всех общей тайной.

Как быстро меняются роли. Вот Росс на коленях перед девушкой, которая потеряла всякую надежду. В стороне Эрик с мальчиком на руках, готовый в любой момент сорваться с места, чтобы в роковой миг оказаться подальше.

Где же «оно»? Где?!

Но Росс ещё не закончил.

– Я отчётливо помню наше знакомство с тобой. Флемминг позвонил и сообщил, что дело сделано. Генри ещё играл, Кэрол пораньше пошла отдыхать. А я впервые в жизни хотел напиться так сильно, чтобы попросту забыть всё. Виски и два льда… Твой заказ. – Они улыбаются друг другу. – Мы так долго говорили! Как сказал Итан, с тобой хотелось бы встретить конец света. Хорошо сказал. Я тогда ещё думал, как такая проницательная и прекрасная девушка может интересоваться мной? Ну, вот таким, каков я есть? И возраст, и жена. А потом ты позвала к себе и… – Он жмурится, качает головой, продолжает: – Кэрол увидела, как я выхожу из твоего номера. Она проснулась из-за того, что Джордж и Итан шумели где-то рядом, спорили. И ты, Эрик, куда-то бежал. А Кэрол…она так не любила засыпать без меня… Но знаешь, после всего… Тебя я не считаю ошибкой. Надеюсь, там что-то всё же есть. И я хочу, чтобы там мы были все вместе.

У Росса по щеке бежит одинокая слеза. Он поворачивается к сыну:

– Генри, малыш. Я так тебя люблю! Твой отец плохой человек, прости, если когда-нибудь сможешь…

А Эрик уже удаляется, то и дело, срываясь на бег. Он торопится, но не успевает уйти далеко. До ужаса знакомый паралич охватывает конечности. Мальчик у него на руках зачарованно смотрит назад. Эрику хочется верить, что вокруг достаточно темно.

Раздаётся высокий женский крик, вслед за которым следует мужской.

Когда всё заканчивается, он оборачивается в первый и последний раз. Там, где оставался отец Генри с девушкой, расползается лёгкая дымка, в полутьме похожая на большую лужу нефти, стекающую за борт.

Эрик несёт дальше осиротевшего Генри. Он, как никто другой, понимает, каково это расти без родителей.

Часть 2. Глава 10

Плачь. Алекса не может сдержать эмоции. Теперь она последняя девушка на этом недружелюбном судне. Но плачет она даже не потому, что больно, и обидно, и жалко утраченных. Она чётко понимает, что настанет и её черёд. Рано или поздно, но настанет.

Итан тяжело опускается на металлические ступени, склонив голову. У Эрика подгибаются колени. Росс будто бы пропустил всю невыносимо трагичную сцену, случившуюся с попутчиками. Он воспринимает их только так, ведь кто они, как не случайные попутчики на мрачной дороге, с разными причинами, но единым финалом?

– Думаю, что нет смысла разводить драму, – твёрдо говорит Итан, поднимаясь. – Я понимаю, Генри и Росс потеряли близкого человека, но эти двое были не самыми лучшими нашими друзьями. И не надо так осуждающе на меня смотреть, Эрик. Мы находимся в очень сложной ситуации, и надо думать, как выжить, а не терять время на скорбь по…исчезнувшим.

– Да как ты…м-можешь…так?.. – Алекса говорит сквозь всхлипы, слёзы бегут неостановимым потоком.

– Если ты забыла, напомню. У меня рак в последней стадии. Никто из живущих на планете не в силах его вылечить. Я…умру в любом случае, и именно это даёт такой самоконтроль. А ещё не факт, что они умерли.

Эрик хмурится: он борется с собой, чтобы не кинуться в драку, но держится, хочет выслушать.

– Да, они кричали, как и Кэрол, но, вполне возможно, что это просто такой процесс трансформации в новую жизнь. Никто ведь ещё не возвращался из загробного мира, и не рассказывал, как там. Может, пустота, может, новые миры. Реинкарнация, в конце концов!

– Ты просто успокаиваешь себя, – скорбно отвечает Эрик.

– Нет, я ищу, во что верить!

– А…а что тогда мы? – невольно Александра хочет согласиться с ним, инстинктивно хватается за последнюю соломинку здравого смысла в этом аду.

– А над этим я пока боюсь думать.

– Хватит, от подобных мыслей даже мне уже страшно. – Эрик окончательно возвращает к равновесию пошатнувшийся разум. – Давайте с другой стороны. Мне кажется, я начинаю понимать, что тут творится. Все, кто…ушёл, если можно так сказать, прямо перед этим вспомнили какую-то важную деталь, кусочек паззла, который нас всех объединяет. Нужно просто перестать думать, остановить мысли, перестать копаться у себя в мозгах. Я прекрасно понимаю, что это практически нереально. Наверное, единственный выход, это забить голову чем-то другим.

Неожиданно в разговор вклинивается Росс, будто сбросивший оковы эмоционального паралича:

– Этим дьявольским судном кто-то управляет. Мы не чувствуем движения, но машина ведь работает. Так вот, думаю, если доберёмся до капитанского мостика, там можно будет найти все ответы, или хотя бы рацию. Спасение.

– Книга! – вдруг оживляется Итан. – Генри, эм, здоровяк, где твоя книжка, а? Может, мы сможем найти там кратчайший путь? Вообще, мне очень нравится твоя идея, она несёт логику. В конце концов, мне терять не-чего, но я хочу помочь выбраться вам.

Удивительно, но мальчик так и не выпустил книгу из рук. Всё это время он крепко прижимал её одной рукой к себе, как Росс – его самого. Итан осторожно берёт «Корабли мира. Разновидности. Морские термины», начинает листать, доходит до оглавления, пробегает глазами. Успевшая успокоиться Алекса, встаёт за его плечом.

– Ну?

– Вот! – Итан указывает пальцем на нужную страницу. – Так. Практически на всех кораблях и судах большого тоннажа в машинном отделении, где мы и находимся, имеется аварийный выход на центральную палубу, либо сразу на внешнюю палубу. Оттуда, по идее, мы сможем наружными переходами и трапами подняться наверх, на капитанский мостик.

Девушка больше не может медлить. Она сразу кидается искать возможный выход, осматривает тёмные стены и углы. Эрик торопится помочь.

Росс не двигается с места.

Итан поднимает взгляд:

– Можно не искать. Там! – Указывает рукой.

Он не задумывается, отчего они пропустили столь очевидный проход, ведь этот трап все уже видели. Два пролёта наверх с противоположной от входа стороны. И дверь, такая же, как предыдущая, тяжёлая и массивная с похожим затвором.

Первым идёт Эрик. За ним – Алекса, так она чувствует себя в безопасности, насколько это возможно. Затем, тяжело ступая и шаркая, движется Росс с мальчиком. Итан замыкает строй. Больше нет бурных диалогов, когда каждый хочет вставить слово. Обсуждать почти нечего. Цель у всех одна – выбраться с корабля. Однако, если кто-то вдруг захочет высказаться, все подсознательно не станут вмешиваться. Когда кто-то говорит, всем легче. Значит, ещё живы.

Уже перед самой дверью, когда остаётся последний шаг, чтобы покинуть давящее скорбью помещение, Итан останавливается. Эрик уже открывает дверь, когда тот нарушает тишину.

– Я сейчас буду говорить, но вы ни в коем случае не поворачивайтесь.

– Итан, боже, что?..

– Не оборачивайся! Мисс Александра, стойте так. Если что, вы успеете уйти и закрыть замок. – Пауза. – Эрик выдвинул теорию, что когда мы всё вспоминаем, приходит конец. Сейчас проверим. Это единственное, чем я могу помочь наверняка. – Ещё пауза. – Когда Джордж сказал, что мы знакомы, я соврал, что не вспомнил его. В тот вечер мне хотелось напиться, потому что начал осознавать всю безысходность положения. Свою участь. Я думал, что ночью в баре никого не будет. База ведь была для семейного отдыха, а не пьяных молодёжных вечеринок. Хотя потому её и выбрал, если честно. Мало людей, есть бассейн и бар – три главных критерия для умирающего. Вот. Тогда он и заявился. И как бы сильно я не хотел побыть наедине с собой, но послать картавого не смог. Потом даже нашёл в этом положительные стороны. Своей болтовнёй он помог мне отвлечься. Уверен, каждый из вас, и я в том числе, когда слышал его историю, думал, что парень преувеличивает, либо выдумывает. Так вот, той ночью у меня даже не возникало таких мыслей. Мы были пьяны и разговаривали на совершенно разные темы. Парень он был не такой уж и глупый. Думаю, так хорошо вышло, потому что не было ни слова про личную жизнь. Политика, искусство, женщины, короче, все те вопросы, которые обсуждают мужчины, когда выпьют. Слышишь, Джорджи? Я поминаю тебя добрым словом! Пусть тебе будет спокойнее, где бы ты ни был! – Они послушно не оборачиваются. Росс держит мальчика на руках таким образом, чтобы тот тоже не видел происходящего за спиной. Плечи Алексы трясутся. Итану кажется, будто она что-то шепчет, но усилием воли заставляет себя не пытаться расслышать, что именно. – Знаете, а мне совсем не страшно… Просто ведь шансов выбраться, по крайней мере у меня, ничтожно мало. Да и зачем? Я терпеливо сидел на той базе отдыха, потому что даже не знал, зачем жил. Зачем тратил столько усилий на бизнес, деньги, автомобили, сигареты. Я перестал бояться смерти уже тогда и просто ждал её. Другой-то цели не было… Из всего, что только существует в плане человеческих ощущений, хуже всего – ожидание. Когда жена ждёт мужа с войны, когда женщина рожает, а её мужчина стоит за дверью; когда маленький мальчик не может уснуть в предвкушении подарка на Рождество, или когда родственнику делают операцию, а ты ожидаешь исхода в коридоре. Ну, и, конечно, когда ты смертельно болен. Это далеко не все моменты. Мы чувствуем их по-разному. Но в каждом из них время останавливается: секундная стрелка движется со скоростью беспечной улитки, минутную можно разглядеть только под сильным увеличением, а часовая вовсе замирает. Я устал ждать. – Алекса ещё раз дёргается, чтобы обернуться. – Нет! Стой! Вот так, умница. Ещё чуть-чуть. Помнишь, что я сказал тебе тогда, когда мы столкнулись у бассейна? А, мисс Александра? Не надо вспоминать, правильно, забудь. – Пауза. На его губах играет улыбка. – Хм, я сказал тогда, что из всех людей на планете, именно с такой девушкой хотелось бы встретить конец света. Итак, мы пили с Джорджем до самого утра. Помню, как развеселились, но бар закрывался. Тогда мы взяли бутылку джина и пошли в номер. Ещё помню, что долго стояли у дверей и спорили, к кому идём – к нему или ко мне. А жили по соседству, представляете? Стояли и спорили у дверей, два дурака… А потом мне стало больно.

Итан замолкает. И как бы остальным не хотелось повернуться в этот момент, кинуться к мужчине, вытянуть его из этого молчаливого одиночного ада и захлопнуть дверь, их вновь охватывает оцепенение. Бессильный паралич.

Сгусток нефтеобразного туманоподобного вещества зловеще поднимается вслед Итану. Плавно, не касаясь ступеней, оно с каждым метром всё увеличивается. Лодыжки ласково касается мгла. Каждый до этого противостоял ей, мысленно не соглашаясь со своей участью. Итан же принимает её, как долгожданную встречу с давней подругой, которую ни разу в жизни не видел. Стопы его истлевают, и ноги буквально стекают плавно вниз, сливаясь в единое целое с существом, что поднимается из-за спины.

Крика нет.

Только гул двигателя сопровождает ритуал. Руки и тело также растворяются, а изо рта, как и у всех ранее, извергается с последним вздохом нечто туманное, цвета ночного беззвёздного неба, на котором нет и луны.

Но крика всё нет.

А когда оставшиеся чувствуют, что могут, наконец, пошевелиться – всё уже заканчивается. «Нечто» исчезло. А от их друга остаются лишь отдельные частицы тумана, похожие на маслянистую воду, стекающую по металлическим ступеням.

Часть 2. Глава 9

Они перебираются в следующее помещение максимально быстро. Итан плотно запирает замок. Но страх не оставляет. У Оливии заметно дрожат руки. Росс ставит было мальчика на пол, однако Генри остаётся в прострации, и его потерянный взгляд тому подтверждение. Росс вновь берёт его на руки. Новая локация, в которой оказываются гости недружелюбного мрачного лайнера, представляет собой огромное помещение с потолком не меньше десяти метров. Они где-то в середине на площадке, от которой уходят два лестничных пролёта вверх. Ещё два пролёта отделяют их от пола. Стоит громогласный рокот, однако уши быстро привыкают к нему, заставляя слиться на заднем фоне в мерный гул. В центре помещения большое железное устройство, механизм, не меньше восьми метров в высоту и столько же – в длину. На первый взгляд люков нет. Всё те же плафоны, только здесь их больше, дают такой же тусклый свет.

После того, как массивная дверь оказывается закрыта, они позволяют себе слегка расслабиться. Джордж немедленно приваливается к переборке, Эрик остаётся у края площадки, огороженной невысокими перилами.

– Так что же это было? – первой спрашивает Оливия, обнимая себя за плечи.

Ответа нет несколько томительных секунд. Да и кто может его дать? Горстка забитых испуганных людей находится в равном положении, и вряд ли кто-то из них знает больше остальных.

– Думаю, если кратко, то некая тварь неизвестного происхождения, – констатирует Итан очевидные факты. И добавляет, с опаской глянув на Росса и понимая, что тот, возможно, ещё не до конца осознал происшедшее: – Опасная тварь.

– Да какая гразница, – негромко говорит в пустоту Джордж.

Не давая гнетущей тишине могильной плитой упасть на их плечи, Алекса спрашивает:

– Кто-нибудь понимает, что это за место, куда мы попали?

– Уверен, что это машинное отделение. А перед нами собственно сам двигатель, – невозмутимо отвечает Итан, поражая своей выдержкой.

– Обычно, их минимум два, – добавляет Эрик. Он волнуется и потеет, но умудряется как-то держать себя в руках: – Мы либо в левом отделении, либо – в правом. Я предлагаю спуститься. Вариантов у нас нет, а двигаться надо. Осмотримся внизу, может, ещё какой выход найдём.

Теперь девушка поворачивается к ребёнку и тянется к нему.

– Генри, малыш?.. – зовёт она, но мальчик не реагирует.

Без особого желания они начинают движение. Уставшие и безвольные, люди спускаются ещё ниже в неизвестность.

И вновь воцаряется молчание. У двоих из присутствующих случилось чудовищное горе. У всех остальных значительно сократились шансы выжить. Что делать дальше, никто пока не придумал. В общем немом порыве они решают идти вперёд. Вниз по трапу. Бедный Генри смотрит в одну точку, сидя на руках отца, словно призрак, явно не отдавая себе отчёта в том, что происходит. Росс выглядит примерно также, только на его лице ещё читаются какие-то мыслительные процессы. Они оба пока не могут осознать в полной мере масштаб произошедшего. Последним идёт Итан, замыкая спуск.

– Честно говоря, мне становится не по себе, когда все молчат, – начинает Оливия. Она опирается обеими руками о перила, смотря куда-то в точку на потолке, скрытом тенями. – Росс, прими мои соболезнования. Я…не знаю, что ещё сказать. Извините, если что. Пожалуй, я буду рассказывать то, что вспоминается. Когда Кэрол сказала про базу отдыха, я вдруг вспомнила! Домики стояли в длинный ряд. Прямо перед ними был бассейн с лежаками. Знаете, не первый класс, но не в моём финансовом положении было выбирать. А ещё… Ещё я помню тебя, Джорджи.

– Что? Что ты сказала? – Кажется, подобный поворот слегка подталкивает писателя, возвращая мысли в опустошённую ужасом голову.

– Давай, вспоминай, дружок! Бар, дебильная музыка, наподобие сальсы, ты ещё мартини пил.

Поражённый Джордж сначала замирает, но затем догоняет их.

– Ну, говогри, грасскажи ещё что-нибудь!

– Э-э, я помню, что ты подошёл ко мне и сказал что-то вроде: «Бармен, два сухих мартини для меня и моей спутницы!», или ещё какую чушь.

– Два сухих магртини… – эхом отзывается писатель.

– Знаешь, я никого, наверное, так быстро никогда не отшивала! – смеётся вдруг она, но сразу становится серьёзной. – Да, я тогда пошла выпить, пока Джим спал. Он снял тогда домик для нас на пару дней. Мэлоди как раз в рейсе была. Хм, та летняя ночь была просто волшебной. Сказала бы «незабываемой», но сами понимаете… Мы любили – именно любили! – друг друга несколько дней. Правда, Джимми допустил тупую оплошность: оплатил номер карточкой при въезде. А эта дрянь, видимо, следила за счётом, и, как оказалось позже, вернулась на день раньше, чем планировалось. Так глупо… Было утро. Помню, что попросила его растопить камин, потому что ночью он потух, и было прохладно. Джим поленился. Ну, и запах газа такой стоял, специфический, да неважно! Всё равно камин был больше декоративный. – Оливия вздыхает, озвучивая неприятные моменты. – Она поймала нас с поличным и стала орать. Наверное, вряд ли раньше кто-то видел Мэлоди в таком состоянии.

– Оливия, ты пгрости, если я тебе тогда, эм, докучал. Пгросто хотел компанию составить. Тепегрь помню, – улыбается Джордж, но девушка только отмахивается.

– Да что мне твои извинения… В общем, Мэлоди убежала, а Джимми бросился за ней, – продолжает она, и внимательный к рассказу Итан слышит сдерживаемые слёзы. – Но я его не виню. Я уже говорила, мне не хотелось с ним серьёзных отношений. Хватало того, что имела. У нас была страсть и любовь, и никаких обязательств. А брак, его ведь нужно сохранять. Я то точно никуда не денусь… Ну, они свалили, а я просто села покурить.

Комментировать никто не желает – каждый пытается собрать в кучу разрозненные мысли после воспоминаний Оливии о базе отдыха.

– Нет, я пгравда пгрошу пгрощения! Эй, да стойте же! Все!

Они и правда останавливаются. Странным образом, но за такое короткое время горстка людей сумела наладить невидимую глазу необычную связь. Многие вещи они делают вместе, даже не задумываясь. Личная история воспринимается, как откровение – надо слушать и не мешать. Каждый имеет право высказаться, особенно если это важный фрагмент воспоминаний. Как начинает выясняться, общих воспоминаний.

Джордж идёт последним, и, так уж получается, оказывается выше всех в этом импровизированном амфитеатре человеческих судеб.

– Я очень хочу сказать. Пгросто выслушайте, пгрошу! – И здесь уже Оливии кажется, будто писатель едва сдерживается, чтобы не зарыдать. – Дело в том, что я вегрующий. Не грелигиозный, но именно вегрующий. Ну, в синагоге так ни гразу толком, эм, и не был, но…Да какая, в конце концов, гразница, буду ли я молиться каждый вечегр, ставить свечи, или пгриносить, ну, жегртвы? Ведь важна не, хм, фогрма бога, но твои чувства к нему. Я потому и хочу…покаяться. То есть, исповедаться. Это так стграшно! Всё это! – Он разводит руки в стороны. – Пгростите меня за всё. Думаю, мы все здесь, ну, умгрём, как Кэгрол.

– Лучше заткнись! – цедит сквозь зубы Росс, ещё крепче прижимая сына к себе.

– Я человек маленький, и всё, что мне остаётся, это надеяться на Бога. Ну, и покаяться, эм, напоследок. Итак. Я лжец. Да. В общем, ваша догадка о том, что я делал на войне…вы пгравы. Не воевал, а только смотгрел сводки. Так получилось, что я служил в канцелягрии той части и, э-э, уехал в штаб буквально накануне атаки. И звания такого высокого тоже не было. Я всё навграл! Я… я… – Хлюпает носом. – Я не писатель даже. Ну, одну написал, только два года ушло. Получилось настолько неинтегресно, что ни одно издательство не взялось печатать. Ну, я тогда сам нашёл недогрогую типографию, за свои деньги сделал маленький тиграж. В такой, знаете, мягкой обложке? Эм, дгрянные книжонки для бабушек? А-а, не суть. А втограя книга… Её я нагло укграл. Укграл! – Слеза всё же скатывается по его небритой щеке. – Там был пагрнишка. Он показал мне свою гработу, ну, для оценки. А я не смог остановиться. Э, не смог спгравиться с собой. Пгрисвоил. Да и фильм тоже никто никогда не собигрался даже снимать. Всё ложь! Я просто ничтожество. Там, где я жил граньше, уже каждый знал это. Пегреезд – вынужденная мегра. А здесь, на юге, я хотел всё начать заново, хм, в люди пгробиться! И тут опять не спгравился с собой. Пгростите меня, пожалуйста, что наплёл вам ту же истогрию, что втиграл годами всем.

Последние реплики он произносит быстро, словно боится опоздать куда-то. Его голос дрожит, глаза бегают от лица к лицу. Мужчина отчаянно ищет поддержки, но с ужасом осознаёт, что её нет. Эти люди, в силу обстоятельств за короткое время ставшие достаточно близкими ему, как бы он ни противился, так вот, именно эти сотоварищи по несчастью просто отворачиваются. И начинают спускаться дальше. Джордж трясёт головой. Дрожь и паника, замешанные на горькой обиде, охватывают его. Никогда в жизни он не мог представить, что невинная ложь может настолько оттолкнуть окружающих.

Они успевают спуститься вниз. Если раньше стены буквально давили, то здесь размеры помещения просто-напросто угнетали. Нависающие теперь уже сверху пролёты с проходами, отбрасывают глубокие тени на стены и углы, делая помещение наименее приятным из всех виденных ранее.

Как бы то ни было, и что бы Джордж не думал, его исповедь всё же вызывает очень разные эмоции у слушателей. Эрику искренне жаль его – человек просто запутался в самом себе, он просто одинок. Итан качает головой, ведь он осознал эту тайну уже давно. Однако рад, что Джордж нашёл в себе силы раскаяться. Росс презирает «писателя». Он слушает все эти слова, только чтобы отвлечься, чтобы не думать о горе, не терять контроль. Большую часть его мыслей занимает теперь Генри, он живёт только ради него. Пусть с мальчиком и не всё в порядке. Алексе, единственной из всех, абсолютно всё равно. Метания ничтожного человека, о которых она прочитала уже столько книг, не тревожат её душу.

Оливия в замешательстве. Да, на её лице отчётливо читается мысль: «Я же говорила», смешанная с брезгливостью и отвращением. Однако наравне с этим…ей больно. Он совершенно не нравится ей, картавый и жалкий человечек с острым носом и большими ушами. Лжец и пропащая душа, запутавшаяся в собственной лжи и потерявшая последние капли скудного достоинства. И всё же её сердце щемит от грусти и тоски по такому – даже такому – человеку, который скоро просто исчезнет. В конце концов, какой бы он ни был, чем он заслужил именно такой финал для своей истории? Она сдерживается, чтобы ни одна из этих потаённых мыслей не вырвалась на волю, ведь имидж превыше всего.

Джордж делает последнюю попытку:

– Итан, дгружище, а я ведь тебя вспомнил! Мы даже успели выпить вместе. Мы отлично посидели в тот, эм, вечегр в багре. Сидели до самого утгра. Ну, вспоминай!

Итан хмурится, качает головой:

– Нет, парень, я совершенно тебя не помню.

Писатель отступает, поворачивается к остальным, вновь заглядывает в глаза, заискивает, умоляет:

– Пожалуйста… Что же вы… Я был там. Я ведь помню… Я не хочу сдохнуть, забытый всеми! Я хочу, чтобы меня помнили. Хочу, чтобы восхищались. Чтобы поминали тёплыми словами, ведь в аду так холодно! Я не хочу быть один…как всю жизнь.

– Ты всю жизнь врал всем, а теперь хочешь, чтобы тебя искренне любили? Нет, Джордж, так не бывает. Откуда мы можем знать, что сейчас ты не обманываешь?

Он потерянно озирается. Вдруг начинает тереть руки и лицо.

– Кожа словно огнём гогрит…

К нему, стоящему в стороне от всех, огороженному стеной неверия, вдруг подходит Оливия. Трогает за плечо:

– Ложь порождает только одиночество, дружок. Поверь мне, я знаю.

Именно в эту секунду все одновременно и запоздало понимают, что их снова парализовало. Так же, как тогда, перед дверью. Каждый осознаёт, что происходит, только вот ни сказать, ни двинуться не может ни один из них. В середине свободного пространства всего машинного отделения в воздухе появляется чёрная жирная и хорошо заметная глазу точка. Она растёт, растёт. Густой кусочек нефти на глазах превращается в облако. Будто втягивая в себя частицы себя же, разбросанные повсюду, оно образует уже знакомую массу. «Нечто» парит и опускается до уровня замерших людских глаз. Джордж и Оливия находятся слишком близко друг к другу. Существо накрывает их собой так нежно, словно мать укрывает одеялом заснувшего ребёнка. «Оно» ползёт дальше, всё также, не касаясь пола, немного в сторону от своих жертв. Раздаётся крик. В этот раз в унисон. Мужчина и женщина кричат с разницей в несколько октав, извергая, как вулкан, из ртов вместо лавы чёрную туманную массу. А существо всасывает их крик вместе с конечностями. В этот раз освещение позволяет наблюдать весь процесс с мелкими подробностями. Их части тела не просто переходят в газообразное состояние, они будто разлагаются на атомы и молекулы, соединяясь с кислородом и превращаясь в ту самую чёрную материю. Последними остаются головы. Лица, обращённые друг к другу, не выражают боли, а ненависть, некогда бывшая между людьми, ушла в никуда. Последняя мысль Джорджа, возникшая в затухающем сознании, мысль о получившемся покаянии, о раскаянии в грехах. Истлев полностью, то, что осталось, затягивается в эпицентр. «Оно» испаряется так же, как и появилось, забрав с собой новых «друзей» и разметав их мглистые остатки по углам помещения.

Оцепенение постепенно спадает. Частицы бывших товарищей, только что живых, испаряются в воздухе.

Часть 2. Глава 8

…Они продолжают свой безумный поход сквозь тьму.

Никто не смог бы сказать, сколько времени он уже длится.

Алекса немного паникует, но старается дышать глубоко и ровно. Оливия неожиданно думает о своей сестре и Джимми. Не может вспомнить, почему так зла на них обоих? Эрик старается выбросить всё из головы. Он думал обо всём слишком много раньше.

– А знаете, я за Эгрика. Насилие, конечно, не выход. Я насмотгрелся на такое во вгремя войны. Но ты сделал то, что должен был. Тот тип получил по заслугам. А с гработой я помогу, есть связи. И ещё, может, и папашу того приструним.

– Меня удивляет, как такого человека поставили командовать боевым подразделением? – отвечает в темноте Итан.

– А что, эм, такого?

– Честно говоря, ты показался мне законченным пацифистом. Да ещё и ужасы войны прошёл. Вот это меня и смутило.

– Ну-у…

– А ещё Уоллош воевал. Он рассказывал, что в армии всё строго структурировано, и нельзя перескочить сразу столько званий. Да, Джордж, я знакома с табелем о рангах. – Алекса явно издевается, чувствуя поражение завравшегося писателя.

– Это пгросто, хм-м, завышенное чувство спграведливости! – запоздало отвечает тот на выпад Итана.

– Так этот хмырь нас обманул? Я не удивлена. – Едкостью Оливия старается побороть страх темноты.

– Ты бы, с-с…вообще молчала! – шипит Джордж, едва различая её фигуру. – Сама только и лгала своей сестгре пока с мужем её кувыгркалась!

– Не смей трогать эту тему, урод! Поделом ей! Ты хоть знаешь, каково это, всё детство слышать, какая Мэлоди у нас умница, красавица, отличница?! Только почему? Я ведь тоже и красавица, и не дура, и работа приличная. Достоевского читала, Киплинга люблю! Ненавижу её, тварь такую! Она, если хотите знать, ещё в старшей школе спала со всей футбольной командой! А тут, посмотрите, какая нежная, муженёк налево сходил!

– Оливия, успокойся!

– Не бойся, Китти, в драку не полезу. Этот картавый урод того не стоит. Просто нужно поделиться. – Все слышат, как она останавливается, и тоже невольно замирают. Голос девушки приобретает какие-то мечтательные нотки, будто прямо сейчас она вспоминает нечто столько приятное, чего в жизни её было крайне мало. – Мы с Джимми могли всю ночь сидеть и просто болтать. Обо всём и ни о чём. В тот последний раз он рассказывал, что планирует уже скоро выходить на работу, нашёл вариант в какой-то транспортной компании. Я…была очарована. Он открылся мне с совершенно иной стороны, той, которую никогда не показывал своей жёнушке, моей сестрёнке. Нужно было видеть его глаза, когда он говорил, как устал от её вечных нервов, обид на пустом месте… Я поняла, как прониклась к этому человеку, ощутила, как коснулась самой его души. Да что объяснять тем, кто не испытал подобного! А потом мы любили друг друга остаток ночи. Тогда… Да! То была летняя ночь на побережье, я точно помню. Потому что помню его фигуру, когда он пошёл закрывать окно. Ветер дул с моря, и пах йодом и водорослями. Я раньше никогда не ощущала ничего подобного. А ещё был камин. – Она запинается, потеряв нить. Но продолжает говорить вновь с агрессией: – А ещё моя сестрёнка никогда бы не рассказала вам о своих вкусах. Она бы не рассказала вам, что в колледже плотно сидела на коксе. И то, что так и не слезла. Если я оступилась по глупости и стараюсь искренне завязать, то она – не-ет. Её прёт по полной. Я уверена, на работе она постоянно под кайфом, да и, по-любому, спит со своим командиром, моржом усатым. И всё равно для родителей и некоторых сторонников морали Мэлоди у нас святая!

Всю тираду Джордж слушает, прислонившись к стене. Он чувствует, как намокла спина от влаги и пота, и вдруг совсем теряет запал ругаться и спорить.

– Всё, перестаньте, – как-то невпопад просит Росс. – Не лучший момент для ссоры.

Оливия уверенно поворачивается к писателю в полумраке:

– Уверена, ты не врёшь про тот бой. Только вот тебя и рядом там не было. Отсиделся в штабе где-нибудь, а теперь прикрываешься парнями, которые так и не вернулись, – она выплёвывает каждое слово Джорджу в лицо. – Чтобы оскорбиться, нужно иметь собственную совесть.

Отворачивается и идёт вперёд всех. Её молча пропускают. Писатель и так шёл последним, потому просто плетётся дальше за остальными.

Мальчику сложно понять все эти переплетения эмоций взрослых. Но он осознаёт главное – Оливия не любит сестру и обманывает её. Однако Генри никак не может взять в толк, как можно ненавидеть близкого человека настолько, чтобы предать? Он вспоминает бабушку, которую не очень любил. От неё вечно пахло, и от запаха его воротило. Она чавкала и плямкала губами, а когда его оставляли с ней на время, то приходилось подолгу сидеть и слушать истории её молодости, покрытые пылью. Ему никогда не нравилось оставаться с бабушкой. Однако мальчик осознавал, что по-своему любит её. А если даже выбирает неправильное слово для этого, то всё равно не значит, что бабушка ему не поможет в проблеме, не выслушает и не подскажет. Или, наоборот, что он не принесёт ей воды и не поможет по дому, когда она попросит. Это называется «родственник», «родной», «близкий», и ещё другими словами. И такие люди – самые важные и ценные в твоей жизни, как бы ты к ним не относился.

И Генри вновь думает об Оливии и её сестре, преданной сразу двумя близкими людьми. Он хочет заплакать от жалости.

Однако впереди всех ждёт сюрприз. Невольно они сбиваются с шага и хватаются друг за друга.

Конец коридора обозначается массивной и, на вид, неприступной дверью с красным плафоном в верхней части. Влажные стены едва отражают кровавый источник света, будто тысячи маленьких зеркал, и пытаются передать помещению сияние лишь одного и то не очень яркого фонаря.

Росс первый берёт себя в руки и решает попробовать открыть уже интуитивно понятную круглую затворку на двери.

Кэрол вдруг пятится к стене, прижимая руки ко рту. Она не может оторвать взгляда от фигуры мужа, отбрасывающей какую-то алую тень на переборки.

– Росс… Господи, Росс… Генри! Подождите!

Она кидается вдруг вперёд, пока супруг мучается с механизмом.

– Слушайте все, я вспомнила! Твой камин и этот фонарь… – Голос взлетает до неприемлемой здесь громкости, и все даже отходят на полшага. – Я не знаю, как это работает, но…каким-то образом… Не понимаю, почему именно корабль!

– Видимо, заржавела. Помогите! – зовёт Росс.

Эрик бросается на помощь, и мужчины пытаются совладать с дверью уже вдвоём. Итан мешкает, не зная, как реагировать на тираду Кэрол. Делает шаг к ней, но та отталкивает его. Она сначала идёт к мужу, но затем поворачивается к Алексе:

– Но я помню главное! Мы все были на море.

С оглушительным скрипом поворачивается запорный механизм, и звук эхом уходит вглубь коридора, откуда они пришли.

– И ты! – Кэрол наставляет палец на Алексу. – Всё ты!

Девушка качает головой, широко открыв глаза. В этот момент Росс поворачивается к супруге:

– Кэрол, что такое?

– База отдыха, Росс. Ты купил нам троим путёвки туда. Это всё твоя вина!

Генри успевает вжаться в Итана.

Кэрол опять кричит:

– Мы все уже знаем друг друга! – Она обводит их взглядом. – Ну, же, давайте! Мы все там были!

У Джорджа подгибаются колени от её дикого крика. Алекса продолжает качать головой с ужасом в глазах, не отрываясь от мамы мальчика.

– Смотрите! – Эрик бросается в сторону, к стене.

Кэрол замолкает.

Дверь, толщиной не меньше десяти дюймов, а весом даже больше, чем общая масса всех находящихся здесь людей, уже открыта. Немного – только воздух с трудом мог бы протолкнуться сквозь микрощель в обшивке при открытии запорного механизма. В свете всё того же красного фонаря сознание выдаёт тревогу, но никто не может понять, почему. Снизу, из-под двери, идёт плотный туман, похожий будто бы на симбиоз густой материи и пепельного дыма только глубинно-чёрного космического цвета. Его становится всё больше. Никто не решается шевельнуться, не то что раскрыть или запереть дверь обратно. Все в бессловесной панике пытаются отползти подальше, но оторвать взгляд от «этого» выше их сил. А туманная субстанция словно парит сама по себе в нескольких сантиметрах от пола, и, заняв достаточно большую площадь в центре, останавливается и одновременно прекращает сочиться из щели. Их общий ужас и изумление заставляют воздух рябить и делают его плотным, так, что с трудом можно дышать. «Оно» начинает сгущаться к центру, будто загребая края под себя, и растёт в объёме. Медленно, но верно, сгусток тумана всё больше приобретает форму человекоподобного существа, достигая конечном в виде двухметровой квинтэссенции непрозрачного бесконечного чёрного цвета. Кажется, что человека одели в мантию, и вот этот силуэт самой материи без носителя замирает сейчас перед своими зрителями. Существо парит над полом, не делая ни единого движения. Из глотки Джорджа вырывается только сипение. Оливия сжимает Генри так, что он чувствует её дрожь всем телом. Однако пауза длится недолго. Кэрол стоит прямо напротив двери и неведомой туманной твари. Всё происходит за какие-то секунды, но длятся они для всех с разной скоростью. «Нечто» приближается к Кэрол. Она вздрагивает, но с места не двигается, парализованная первобытным беспомощным страхом. Существо проходит сквозь неё, и женщина вздрагивает от холода в конечностях. Сперва никто не понимает, что именно происходит. «Оно» разворачивается, и раздаётся крик, переходящий в животный визг, словно с кого-то на живую снимают кожу. Это Кэрол. Её ноги начинают буквально растворяться в воздухе – руки, волосы, вся она превращается в такой же туман, что только что выполз из-под двери. Вместо крови – тоже туман. Все её органы и кожа превращаются в тёмную воздушную массу. Крик не умолкает, хотя от женщины почти ничего не осталось. Лицо не выражает болезненных эмоций, это вовсе не агония. Крик – лишь сопровождающий сей ритуал звук, который Кэрол издаёт не по своей воле. Он вырывается сам, разрывая голосовые связки, вылетая изо рта всё тем же смоляным туманом только под давлением. Разум её угасает от ужаса и безысходности ситуации. И если до этого момента время остановилось только вокруг, то теперь оно замерло и внутри каждого из присутствующих. Паралич. Всё, что им остаётся, наблюдать. Вопль женщины звучит, пока вся она, без остатка, не превращается в бесплотную массу. В процессе метаморфозы плоти Кэрол, существо успевает частично всосать её. «Оно» разворачивается и улетает во мрак коридора, разметав шлейф из остатков мамы Генри. Она растворилась, и кто знает, попала она в новый лучший мир, или же исчезла вовсе.

Всех оглушает тишина.

– М-м-м-м-м… – кажется, это скулит Джордж.

– К-кэрол! А-а! – в истерике воет Росс, добравшись на коленях туда, где только что стояла супруга.

Первым реагирует Эрик. У него мелькает воспоминание из детства: уже родные потрескавшиеся стены приюта, пустота в сердце на том месте, где должна быть родительская любовь. Он вздрагивает и быстро подходит к Россу. Пытается поднять грузного мужчину на ноги, не получается, падает рядом и хватает за плечи, смотря прямо в глаза.

– Росс! – трясёт его Эрик. – Росс! Ты нужен Генри!

Целую вечность тот смотрит на Эрика, и неожиданно его глаза раскрываются ещё шире. Но отец не двигается с места.

Эрик кидается в сторону мальчика, сидящего в полной прострации в углу, пытается встать, падает, вновь поднимается, но колени подгибаются, и он по-прежнему на четвереньках подползает к ребёнку. Обнимает, прячет под своей широкой фигурой и замирает. Ему сложно понять боль Генри от потери матери, ведь свою он даже помнил. Однако, он осознаёт, как сильно это бьёт по неокрепшей детской психике.

Постепенно остальные тоже возвращаются в реальность. Первым де-лом Итан с опаской слегка приоткрывает дверь, заглядывая внутрь. Затем, будто успокоившись, идёт к девушкам, сидящим в обнимку рядом. Они рыдают в унисон, пряча лица в плечах друг дружки. Проверить Джорджа никто не удосуживается. Только сейчас Итан теряется, не зная, что делать.

Через какое-то время приходит в себя Джордж. Он, с усилием опираясь о переборку, приподнимается, но ноги ещё плохо слушаются. Тогда писатель просто садится, сжимая голову руками.

Бывший заключённый передаёт ребёнка бывшему копу, который едва успевает успокоиться. В последующие несколько минут Эрик и Итан, единственные, кто сумел полностью взять себя в руки, успевают проверить следующее помещение и вернуться. Девушки, выплакав все слёзы, отстраняются и расходятся в разные стороны. Росса с Генри никто не решается потревожить.

Молчаливое горе потери первым осторожно нарушает Итан:

– Мне кажется, нам следует двигаться дальше.

– Мы сможем хотя бы отгородиться дверью от…того существа, – продолжает Эрик.

– Думаю, ты прав, красавчик, – отвечает Оливия слегка дрожащим голосом.

Алекса приобнимает Росса за плечи:

– Росс, миленький, надо идти. Здесь опасно.

Упоминание опасности действует, словно заклинание. Мужчина стряхивает её руку и поднимается. Генри он держит на руках, видно, что мальчик ещё не пришёл в себя от шока.

– Идёмте, – говорит коп. – Пока это…не вернулось.

Часть 2. Глава 7

– А ведь Итан был пграв! И малец пграв! – вскидывается Джордж, будто и не тронула его вся эта сцена. Он тут же оказывается у микрофона и привлекает всеобщее внимание.

– Мальчик, милый малыш, не плачь, ты совегршенно пграв. Нет в мигре большего злодея, чем Господь. И не стоит тут больше слёзы пускать. А если же нет и его самого, то тогда плакать вообще незачем. – Неожиданно, но подобные слова даже как-то приободряют Генри. По крайней мере, он отвлекается от рыданий и поворачивается на голос. – Cogito eгrgo sum. Я мыслю, следовательно, существую. А я бы сказал, «помню, следовательно, существую». Ну, или существовал. Так вот, пока вспомнил… Вот вы тут все юг вспоминаете, кому-то нгравится, кому-то нет, не важно. Но вот появилась одна вещь. Как я уже говогрил, я писатель, пгричём, довольно успешный. Самая пегрвая книга нашла место в кино. Ну, честно сказать, полностью готовых книг у меня тгри пока что, но в пгроекте ещё один громан. А ещё я никогда не пишу в чегрновик, сгразу вчистую, чтобы не испгравлять. За одну ночь, вот так вот! Сначала долго думаю, что и как мне изложить, может месяц уходит, иногда больше. Понимаете, я вспомнил, как писал! В общем, дебютная гработа попала к талантливому грежиссёгру. Этот мужик много чего уже снимал, а с моей книгой, сказал он, хочет взять Оскагр! Понятно, что деньги меня заинтегресовали в пегрвую очегредь. Ну, и твогрческое гразвитие. Кстати, думаю, вам будет интегресно узнать, о чём мой шедевгр. Извините за гогрдыню, но это не мои слова. – Никто не выражает эмоций. Рассказ этого парня походит на восхищение самим собой избалованного ребёнка, которому никто до сих пор не раскрыл глаза на реальность вокруг. – Если в двух словах, то девушка-медик влюбляется в пагрнишку на войне. Он её долго добивается, и их в итоге соединяет любовь. Только вот одна пгроблема. Война. В общем и целом, сюжет кому-то может показаться слишком пгростым, но не спешите с выводами. Главное - греализация! – На этих словах Джордж торжественно поднимает палец вверх. – А, могре, да. Его я видел неоднокгратно, поэтому особо сильного впечатления не получил. Естественно, оно восхитительно, не могу не согласиться. Пожалуй, лучшее, что есть на планете.

Джордж, вроде бы, заканчивает свой монолог, но со сцены уходить не торопится.

Алекса скрещивает руки на груди:

– Ты знаешь, я учусь на факультете филологии, но что-то не припоминаю никаких «шедевров» в последние годы.

– Итан, милый, – сладенько произносит Оливия. – Ты выглядишь начитанным парнем. Может, слышал что за нашего картавого друга? Нет?

– Уважаемая Оливия, уж твоего, эм, мнения я совегршенно не стесняюсь!

– Я, конечно, похожа на тупую пустышку, дружок, и не являюсь специалистом в области литературы, но, поверь, читаю достаточно. А ещё я всегда в курсе того, что происходит в Голливуде. Так вот, никаких оскароносных киношедевров в последнее время…

– Генри? – Кэрол вдруг дёргано озирается в поисках ребёнка.

– Знаешь, кграсавица, был бы я новичком в, хм, своём деле, то ещё бы, э-э, обгратил какое-то внимание.

– Росс, где он?

Эрик и Росс отвлекаются от перепалки и расходятся в стороны.

– Джордж, ты хотя бы курсы писательские окончил? – Алекса вновь встаёт на сторону Оливии, которая ей совсем не нравится. Однако в данном случае девушка считает, что правда дороже личной неприязни. – Мне всё больше кажется…

– Дамы! Джордж! – Итан вклинивается между ними, закрывает обзор на писателя на сцене. – Девушки!

– Мам, пап! Я тут! – тонкий голосок мальчика раздаётся откуда-то со стороны, там едва можно что-то различить во мраке. Проходит ещё секунда, и он добавляет: – Дверь!

Неожиданно воодушевлённые новым открытием – даже Джордж со-скакивает со сцены – они бросаются на голос. В этот момент все чувствуют волнение. Им всем приходит на ум схожая мысль, что загадка понемногу рассеивается. Раз уж удаётся хоть что-то вспомнить, да ещё и находить проходы, то скоро, совсем скоро они будут на свободе. Это придаёт сил.

Кто-то из мужчин уже открывает тяжёлую дверь. Запор не такой старый и ржавый, как на предыдущей: хватает одного единственного усилия.

– Кажется, я чувствую, м-м, сквозняк!

Джордж оказывается первым и тут же зажмуривается от хлынувшего света. Остальные тоже щурятся. В отличие от кают-кампании и ресторана, лампы в этой маленькой комнате работают исправно и даже беззвучно. Ярко освещённый проход будто превращается в сверкающий портал, так, что все невольно делают шаг назад. Однако проходит лишь мгновение замешательства. Люди, измученные постоянной и неизвестно сколько уже длящейся полутьмой, одновременно и торопливо проталкиваются в помещение. Кэрол едва успевает потянуть за собой Генри. Внутри они невольно замирают и выдыхают. Однако передышка и облегчение мнимые. Они нервозно осматриваются.

– Какая-то подсобка, – вполголоса говорит Росс.

– Кажется, это тамбур, папа. – Также негромко.

Комната совсем небольшая – им восьмерым едва хватает места, чтобы развернуться. Здесь заметно прохладнее. По бокам от входа, вдоль стен, небольшие металлические стеллажи, больше ничего нет. Все взгляды упираются в ещё одну дверь. Точнее в её отсутствие. Рамка входа зияет чёрным бездонным колодцем. Словно галлюцинацию, все одновременно чувствуют направление ветерка – во мрак неизвестности. Абсолютно непроглядная темнота уставилась на них своим прямоугольным зрачком.

– Д-давайте немного пегреждём.

– Джорджи, милый, не прижимайся так сильно!

Оливия оказывается выше него на голову.

– Нужно дать глазам привыкнуть к яркому свету.

– Мисс Александра только не рассказывайте про Гоголя.

Их взгляды встречаются: злой – Алексы и насмехающийся – Итана.

– Генри, ты только не отходи от меня ни на шаг.

– Маленький мой, держись за руку.

Кэрол всё больше цепляется за сына, она чувствует дискомфорт, если он не рядом.

Сам Генри зажат в углу.

– Знаете, а это очень интересно – постепенно узнавать о себе самом что-то новое.

Все оборачиваются в сторону Эрика.

– Ну, смотрите. Мы ведь потихоньку вспоминаем то, что произошло до попадания сюда. Не знаю, как у вас, а у меня, эм…будто туман рассеивается. Я вспоминаю какой-нибудь эпизод и вместе с ним свои эмоции и ощущения. То же море, которое, кажется, вспомнил каждый. Видимо, оно на всех произвело своё впечатление. И на меня тоже.

Как по команде они приготовились слушать. Личная история – привычный ритуал.

– В нашей компании все так просто описали море, так что я тоже не буду выделяться. Два слова: состояние беспечности. Не нужно никуда спешить, полно времени и возможностей, полная свобода. Тогда я часами смотрел вдаль на багровый закат, затем на лунную дорожку. Походу, это единственное, что удерживало меня от петли. Только вот не надо так осуждающе смотреть! Я потерял всё и сломался. Да, сломался! – Он замолкает, смотря в проход, в непроглядную неизвестность. – Я вот теперь думаю, может, кома похожа на такой вот коридор? Мрак и холодные стены, и только какой-то едва различимый свет вдали…

– Какой свет?! – Джордж так и подскакивает на месте.

– Да, я тоже вижу! Плохо, но вижу. Надо идти.

– Вот сама и иди первая, китти.

Эрик пожимает плечами:

– Деваться нам всё равно некуда. Давайте я первый, а вы за мной. Только не быстро.

Он осторожно делает шаг за высокий порог – комингс – и, выставив руки, движется куда-то вглубь. Росс идёт следом, за ним семья, и остальные. Джордж медлит.

– Я ведь, э-э, ни чегрта не вижу!

Итан отвечает из темноты:

– Давай за мной, я рядом. Держись за плечо.

Писателя прошибает пот, но он всё же переступает порог.

Проходит всего несколько слепых минут. Слышно только их общее тяжёлое дыхание и шаги по металлическому полу. Генри плохо, но всё-таки различает впереди слабый источник света. Вытянув руку вправо, он касается металлической поверхности стены – холодной и влажной. Когда они приближаются к неясному мерцанию, его рука проваливается в пустоту. Просто поворот. Они сворачивают за угол. Здесь коридор продолжается, но он уже больше различим. Не узкий, но и не слишком широкий – если Генри вытянет руки в стороны, ему не хватит каких-то тридцати сантиметров, чтобы коснуться обеих переборок. Джордж невольно сглатывает: железная кротовая нора уходит в бесконечную даль.

– Это, похоже, основной коридор. Должен идти почти во всю длину лайнера. – Оливия нарочито старается говорить почти в полный голос – отчаянная попытка храбриться. – Как раз окажемся в другом конце.

Не сговариваясь, они начинают движение вперёд. Идут, едва ступая, чтобы инстинктивно не шуметь. Плафоны горят тусклым ржавым, как некоторые части стен, цветом. Какие-то трубы, провода под потолком, всё уходит в бесконечность. Листы железа, составляющие стены, покрыты испариной. Беспокойство поглощает каждого. Топот ног из эха перерастает в общий глухой стучащий звук, словно частые капли дождя. Молчание усиливает в фантазии каждого подстерегающую их опасность, хоть предпосылок для этого нет. Генри не отпускает руку матери, его ладони скользкие, но мама держит крепко. Интерес к неизведанному и надежда на лучшее пытаются победить страх в душе мальчика. Джордж постоянно оглядывается, нервно дыша. Лидерство Росса уходит, растворяется где-то в глубине палубы. Всё тепло от выдохов переходит в конденсат, добавляясь к уже имеющемуся и оседая на переборках. Капли медленно сползают вниз. Плафоны периодически моргают, добавляя звук живого электричества.

Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, Оливия заводит разговор.

– Эрик, – зовёт она.

– Да?

– Ты что-то там про кому рассказывал.

Эрик пытается облечь в слова ту малую часть, того, что вспомнил. Он решает, что здесь важна суть, а не детали. Каждое слово, произнесённое вслух, умножается в десятки раз, отталкиваясь от металлических стен.

– У меня в голове всё немного путается. Давай по порядку. Итак. Думаю, как прошло время за решёткой, подробно рассказывать не стоит. Если в двух словах, сокамерники меня не трогали. Я просто ждал, когда всё закончится. Первые пару лет надзиратели развлекались тем, что избивали толпой. Потом приутихли, а я старался не дать повода повторить. – Он делает паузу. – Не знаю, как передать то самое ощущение, когда выходишь на свободу. Мне кажется, это тоже входит в твоё наказание. Такое…чувство дискомфорта и потери, что ли, не знаю. Такой довесок к девяти годам заключения.

– Что, рецидивы у уголовников вызывает дискомфорт свободной жизни? – Росс не хочет специально задеть Эрика, но поделать ничего не может. Такие слова не очень укладываются в голове.

Эрик не отвечает, просто продолжает говорить. Он привык к тому, как окружающие относятся к бывшим заключённым.

– Мир сильно изменился за это время. Новые технологии, слова, тер-мины, цены на продукты. Как айсберг – всё это только верхушка жизни. Я смог привыкнуть, адаптироваться, только через полгода. Надо было как-то заново строить жизнь, работа, там, жильё, магазины… Чётко всё было только в тюрьме: неизменное расписание, когда есть, когда спать. На свободе – только неопределённость. Никто не хотел брать на работу. Ну, на жалость не давлю, но кто-нибудь понимает, что такое на самом деле одиночество? Родители умерли давно, а другой родни у меня нет. Друзья остались где-то в детстве. Пара знакомых на весь город, да и те чужие люди. Совсем один. Николь скончалась за год до моего освобождения, так и не придя в сознание. Это я узнал, когда пришёл её навестить. Я осознавал, что делаю, когда избивал того парня. Только последствия не мог представить до конца. До сих пор жалею, что не был с ней рядом.

По голосу Эрика становится ясно, что человек давно успел пережить и пересилить боль потери. Однако Алексу поражает другое. Как Эрик всё-таки смог удержаться от суицида, осознавая, что виноват во всём, что произошло? Она ощущала каждое его слово, как вагон угля, который пытается тащить мальчишка, вроде Генри.

Уверенно ступая в полумраке, Эрик просто продолжает:

– В итоге я решил начать с чистого листа. Первое, что сделал, это уехал на другой конец страны. Бросать было нечего, ни машины, ни жилья. Была съёмная комнатушка, но такое не жалко. Может, знаете, есть такая программа для освобождённых, когда первые полгода платят минимальное пособие на жизнь? Не важно. Я поехал на юг. Моя Николь любила снег, и он стал одной из причин её смерти. А я холод с тех пор не переношу. Побережье было лучшим вариантом. Правда…я плохо помню, что было дальше. – Пауза. – Меня радует, что картинка восстанавливается. Думаю, мы скоро выясним, что тут происходит.

– Всем бы твою уверенность, здоровяк.

– А почему вас не брали на работу?

– Генри!

– Да ничего, Кэрол, всё нормально. Знаешь, малыш, когда человека сажают в тюрьму, ему ставят отметку в документах. Такая запись, которая говорит всем, что у человека проблемы с законом. Потому многие считают, что брать на работу того, кто сидел, может быть опасно.

– Но если человек извинился? Разве нельзя просто спросить, захочет ли он повторить…ну, то, что сделал? И написать, что он исправился?

– Сынок, далеко не все люди говорят правду.

– Врут?!

– Да, малыш, врут. А потом опять делают то, за что сидели в тюрьме. И затем их опять сажают.

– А зачем? Если человек не хочет исправляться, почему каждый раз всё повторяется?

– Потому что у каждого должен быть шанс, Генри-малыш.

– А почему тогда не дают работу потом? Если у каждого должен быть шанс…

Вновь никто не знает ответа на детский вопрос. Если бы хватало света, Кэрол посмотрела бы на сына с иной стороны. Она никак не может взять в толк, откуда у её сынишки такие взрослые мысли? Когда он успел вырасти?

Росс не хочет вступать в беседу. Всё же Эрик ему слишком нравится, чтобы оставаться конченым уголовником-рецидивистом. Как только они выберутся, нужно будет попытаться ему помочь.

Они продолжают свой безумный поход сквозь тьму.

Часть 2. Глава 6.

– Господи, люк! – первой реагирует Оливия.

В одно мгновение каждый оказывается на ногах, даже маленький Генри. Неожиданный страх сковывает их движения, будто тягучая липкая патока, замешанная на неизвестности и необъяснимости всего вокруг. Они ждут, и никто не решается сойти с места. Лампы продолжают гудеть.

Эрик приходит в себя раньше остальных. Он вдруг уверенно делает шаг в сторону трапа наверх.

– Эрик!.. – успевает выдохнуть Кэрол. Она крепко прижимает ребёнка к себе, отгораживая его и себя от всего и всех.

– Тш-ш-ш, – выдаёт он, подходя ближе. Берётся за вертикальные перекладины и смотрит вверх. – Закрыт. – Шёпотом.

Он решает подняться. Лезет, не раздумывая, упирается плечом и шеей в крышку люка, толкает. Она не движется, и это видно всем. Пробует ещё и ещё. Без толку.

– Навегрно, кто-то пианино сдвинул обгратно!

– Да заткнись ты! – шипит Оливия. – Заткнись!

Эрик зависает на одном месте, опустив голову:

– Давайте кто-нибудь со мной. Может, вдвоём получится?

– Может, не надо? – Говорит Кэрол. – Там опасно! Давайте не будем возвращаться. Неизвестно, кто там!

– А если это помощь?

– Зачем тогда закрывать нас, Александра? – Итан выглядит спокойнее всех.

– Значит, это кто-то посторонний. Эрик, спускайся, прошу тебя. – Она не отпускает сына ни на шаг, в глазах ужас. – Пожалуйста…

Эрик оглядывает всех и спускается.

– Всем тихо, – командует Росс. Он уже успевает прийти в себя и вернуться к роли лидера их маленькой компании.

Но сколько бы они ни вслушивались, ничего не происходит наверху, хотя, казалось бы, шаги по железному полу должны отдаваться гулко вниз. Из всех звуков по-прежнему остаётся только жужжание ламп накаливания.

– Чёртовы лампы! Я слышу только их.

– Оливия, успокойся. – Росс протягивает к ней руку, но коснуться не успевает – она быстро отходит в угол, садится, обнимая себя за плечи.

Кэрол наблюдает всю сцену большими глазами, но ничего не произносит.

– Интересно, что чувствует человек, похороненный заживо? Вот, например, русский писатель Гоголь. По одной из версий, он был закопан живьём. – Алекса говорит всё это, уставившись в точку на стене. – Да, вот так просто. Раз-два, и закопали. Какой неимоверный страх испытываешь, когда осознаёшь, что нет возможности выбраться. Деревянный гроб, он сдавливает тебя со всех сторон, запах земли въедается в лёгкие, и воздуха всё меньше и меньше, всё меньше и меньше…

– Прекрати, – шёпотом просит Кэрол. – Хватит.

– Но мы же не, эм, замугрованы. Вот же двегрь! Вот он – выход! – Джордж показывает на стену напротив окошка выдачи. – Вы что, не видите?

И только когда он кидается к двери, хватается за запорный механизм, круглый своеобразный вентиль, и пытается повернуть, хотя сил не хватает, только тогда все реагируют. Дверь действительно на месте.

Тут же рядом оказываются Эрик и Итан. Все вместе они поворачивают ручку и толкают тяжёлую металлическую дверь, которая со скрипом отворяется. Никто точно не помнит, была ли она изначально или появилась совершенно мистическим образом. Лайнер, как живой железный, местами погнивший, но организм, который открывает новые локации своим гостям. Они уже не знают, бояться или просто следовать течению.

Помещение освещают несколько ламп, которые, кажется, вот-вот перестанут работать. Красивые, застеленные белыми тканями, столы стоят в шахматном порядке. Они круглые. Возле каждого разное количество стульев, словно они специально зарезервированы для множества разных гостей. Складывается впечатление, что люди покинули зал совсем недавно: вот салфетка развёрнута, а здесь стул не на своём месте, а вон там – рассыпаны конфетти. В самом центре свисает люстра длиной не меньше полутора метров. Потолки тут высокие. Если между кают-компанией и предыдущим помещением сломать пол, получится одинаковая высота. У дальней стенки расположилась сцена с одиноким роялем – бархатный занавес открыт. Совершенно белый рояль – будто насмешка царящему вокруг меланхоличному полумраку. Освещено только основное пространство. Однако по углам по-прежнему клубится тьма, вызывая тревожное ощущение, которое не прогнать никаким красивым убранством.

Генри невольно сглатывает слюну.

– Думаю, что мы вошли с входа для персонала, – констатирует Итан.

– Это ресторан, – добавляет Генри. – На больших лайнерах всегда есть ресторан. А ещё тут играет живая музыка.

– Но только не сегодня, малыш. Чёрт, буду рада увидеть хоть кого-то живого в этой заднице! – произносит Оливия и тут же ловит осуждающий взгляд Росса. – Итан, ты чего молчишь столько времени? Может, расскажешь ещё немного о себе?

Неожиданно для всех Итан целенаправленно проходит на сцену и встаёт перед микрофоном.

– Раз-раз. – Его голос разносится звонким эхом по пустому огромному помещению ресторана. Все невольно вздрагивают, настолько это непривычно здесь. Затем Итан начинает говорить уже негромко, вполголоса: – В детстве я пел в церковном хоре. Мне тогда было примерно столько, сколько сейчас Генри. Отец был очень набожным человеком. И строгим. Лупил меня нещадно, вознося молитвы. Но я не жаловался. Тоже верил во всё, что он делал. Правда, когда он умер, веры во мне поубавилось. Нет, не из-за потери. Я просто, наконец, смог расслабиться. Можно было больше не верить…через силу. Не смотри так, Оливия, это правда. – Он поворачивается к Алексе. – Это я к тому, мисс Александра, что смерть – единственный достоверный бог. Можно даже не молиться, всё равно придёт. Это понял десятилетний мальчик у надгробного камня. Всё, что осталось от отца, это память. Только память делает нас теми, кто мы есть. Если забыть, то перестанешь быть собой. Это тоже мысль мальчика. Так что пока я вспоминаю, нужно обязательно говорить. И вас всех я прошу отнестись к этому серьёзно. Даже тебя, Генри. – Он делает небольшую паузу и продолжает совершенно спокойным голосом: – Сначала я думал, что у меня бронхит. Кашель одолевал уже давно, но бросать курить из-за этого не стал. А боль в лёгких усиливалась с каждым днём. Как-то прочитал в газете, что следующая обычно идёт пневмония. Немного испугался. Не люблю ходить по врачам. Совсем плохо стало как раз после той самой сделки на юге. Помню, в то утро я впервые откашлялся кровью. Жалкое зрелище. В общем, я пошёл к ближайшему частному врачу. Тот диагностировал рак лёгких.

Оливия прикладывает ладонь ко рту, Алекса качает головой, а Кэрол смотрит на мужчину, не мигая.

– Я не поверил. – Продолжает Итан. – Пошёл к другому – тот же диагноз. В тот же день я обошёл ровно семь врачей, которые занимаются онкологией. Каждый твердил одно и то же. Рак лёгких. Однако я не мог понять сути трагедии. Слишком сложно для человеческого мозга без предупреждения осознать масштабность происшествия. В каждом из нас живут раковые клетки, но они дремлют. Вредная пища пробуждает их в желудке, сигареты – в лёгких, и так далее. Где-то на четвёртом враче я спросил, сколько мне осталось. А после спрашивал у каждого. Цифры разнились. От трёх месяцев до года. Максимум. Операция не поможет. Последняя стадия. Сказали, что морской воздух даст немного времени, но не стоит надеяться на чудо. И я благодарен им. Каждому. Не было ни одного, кто начал бы утешать и давать неоправданные надежды. Люблю честных людей. Долго думал, стоит ли звонить жене. Впрочем, супругу я, честно говоря, и не любил никогда. Как-то оно само собой закрутилось, а потом было поздно. Её отец большая шишка в моём бизнесе, он помог неплохо пробиться к верхушкам, за что ему спасибо. Она даже и не знает о моей болезни. Но какая разница, сколько у тебя денег, когда ты смертельно болен? – На этих словах Итан бросает взгляд на Росса. – Деньги это фантики, напечатанные и придуманные людьми, для контроля тех же людей. Для того, чтобы разбить нас на разные слои населения. Я, конечно, не бросил курить. Не видел в этом смысла. При каждой затяжке в голове мелькала мысль о том, что эта может стать последней. А если не последней, то уж точно пойдёт на помощь всем тем, которые изнутри уничтожают меня. Хм, от этого у сигареты появлялся приятный слащавый привкус смерти. Не знаю, как это передать словами. Не умею красиво говорить. Если когда-нибудь попадёте в подобную ситуацию, вы меня поймёте. А ещё, скажу честно, сейчас за сигарету я бы даже, наверное, убил кого-нибудь. Мечтаю о сигарете даже больше чем о том, чтобы выбраться отсюда. Кратковременное счастье ценой в целую жизнь.

Закончив монолог, Итан спускается в зал. Встречается с Алексой взглядами, но ничего не говорит. Она – тоже.

– Папа, а рак – это такая болезнь?

– Да, малыш, – хмуро отвечает Росс.

– А как её лечат?

– Никак.

Генри поражает ответ настолько, что он невольно садится. Как же это может быть, что человека нельзя вылечить? Через несколько секунд сложных раздумий мальчик справляется с непослушным языком и вновь задаёт вопрос:

– А Бог?

– Что – бог, сынок? – это уже отвечает Кэрол.

– Ну-у, разве Бог не может вылечить человека от любой болезни? Как бабушку?

Кэрол теряется, не знает, что ответить. О смерти бабушки Генри так ничего и не рассказали. А место кажется ей слишком неподходящим для подобных разговоров.

– Бог, малыш, отвечает далеко не каждому. – Алекса присаживается на одно колено и упирается взглядом в серые глаза мальчика. – Однако если очень сильно верить, то он обязательно тебя услышит.

– Но ведь Бог не Питер Пэн, – качает Генри головой. – Ему не нужна волшебная пыльца. Зачем мне верить в него?

Теперь уже Алекса не находится с ответом. Да и никто не знает, что можно сказать.

– Почему он просто не ответит, не вылечит дядю Итана?

– Потому что…эм…

Мальчик оглядывает каждого, но не находит взгляда.

И вдруг вся картина предстаёт для него в совершенно ином свете. Теперь все рассказы о Боге – нет, боге, вот так, – превращаются в один большой взрослый секрет. Заговор, как с Санта Клаусом. Да, мальчик уже знал, что того не бывает, но поверил в это, как в сказку, и всё равно оставался доволен подаркам. Только вот от бога не бывало таких подарков, всё только на словах. Тут его сердце гулко ухает в желудок, продолжая биться где-то там, на дне. Взрослые просто договорились, что бог есть. И убедили друг друга. И если вдруг какой-нибудь взрослый, как Итан, совсем не хотел верить, то никому не становилось от этого плохо. Только такому же маленькому мальчику где-то в огромном-преогромном мире, в котором он оказывался теперь совсем один. Взрослые придумали, а расплачиваются дети.

– Я… я…не хочу верить в такого бога. – У Генри бегут слёзы. Он сам пугается того, что сказал. – Он не верит в меня, а я не буду верить в него!

Кэрол хочет обнять ребёнка, прижать изо всех сил, но тот резко отстраняется, дёргается в сторону, бежит мимо отца и кидается к Эрику. Мужчина, слегка опешив, обнимает его за плечи. Генри плачет в голос.

Он чувствует, что из всех, кого он знает, только Эрик никогда не обманет и не обидит.

Часть 2. Глава 5

– Да у нас тут богрец за пграва животных! – зло вскрикивает Джордж.

Видя, что назревает, Эрик примиряюще говорит:

– Давайте успокоимся. Не забывайте, зачем мы всё это делаем.

– Мне вот что-то ничего в голову не пгриходит от её истогрии.

– Папа, я вспомнил! – Генри осеняет. – Мальчика звали Майк!

Не ожидавшие этих слов Росс и Кэрол, да и все остальные, оборачиваются к мальчику. Он поначалу смущается, но продолжает:

– Это был Майк Флемминг. Я тогда зашёл в класс литературы. Мы проходили Моби Дика. Литература мой любимый предмет. А другие ребята её совсем не любят.

Видя, что его родители растерялись от такого поворота, Алекса решает перехватить инициативу, взглядом спросив у Росса разрешения:

– Генри, а скажи, что ты тогда увидел в классе?

– О, кровь!

– И совсем не испугался?

– Нет, – гордо отвечает Генри. – Я даже зубного врача никогда не боялся! В классе было столько крови, будто кому-то здорово заехали в нос.

– А что потом?

– Ну-у… Помню, как мы все побежали на улицу. Там громко выла скорая помощь. А ещё Джек был со мной.

– Кто такой Джек?

– Джек – хороший парень. – Все невольно улыбаются от подобной характеристики. – Он единственный, с кем я в классе дружу. Тоже любит читать. Ещё он любит музыку. И ещё играет на барабанах! Мы хотим собрать свою группу. Я буду играть на гитаре. Хочу пойти в музыкальную школу, в новом учебном году. Но другие ребята…

– Ну?

– Мы не очень ладим. Они меня не любят. У них…другие интересы. Но меня никогда не обижают! Они все знают, кто мой папа. – Генри делает паузу. – Я помню, что мы с Джеком договорились встретиться позже, потому что нас пораньше отпустили с занятий. Намного раньше!

– А я как раз готовила пирог, когда ты вернулся из школы, – подхватывает историю Кэрол. Продолжая говорить, она всё больше воодушевляется, так как действительно начинает вспоминать: – Я с самого утра ждала, когда папа вернётся, потому что ему должны были дать, наконец, отпуск. Тыквенный пирог – твоё любимое блюдо, Росс, и я хотела сделать что-нибудь праздничное. – Она немного смущается, однако это выглядит настолько мило, что все смягчаются. Заметно, как каждый проникается такой простой семейной радостью. Только думает при этом каждый своё. – Я уже давно не работаю и занимаюсь только домашними делами. Знаете, получить музыкальное образование и не освоить больше никакую другую рабочую профессию, было ошибкой. Большой ошибкой. В этом году я решила заниматься свадебными причёсками на дому. Ну, чтобы хоть как-то помогать семейному бюджету.

А Генри пришёл на удивление рано. Рассказал, что случилось в школе. Я ещё тогда испугалась, не отразится ли это на нём, ну, на психике. Не каждый день происходит…такое. Это ухо… Жуть! А когда он пошёл наверх делать уроки, мне позвонила учительница. Городок маленький, все друг друга знают. Потому все в курсе, что Росс ответственный человек и пользуется авторитетом среди коллег. В общем, она попросила помощи. Флемминги всегда были хорошими соседями, и отказать я не смогла. Честно говоря, я не особо понимала, чем Росс может помочь. Паренёк был несовершеннолетним, и ему светило только лечение, насколько я могу судить. А вообще, я думаю, что в таких ситуациях вся ответственность ложится на учителя и психолога, который вовремя не заметил насильственные отклонения мальчика.

– Я не делал уроки, мам, – решает признаться Генри, опустив голову. – Я слушал Элвиса и рисовал.

Росс хмурится, начиная свою часть рассказа:

– Я вспомнил, да. Я успел побывать в школе. Технически я был уже не на службе, когда сообщили об инциденте. Но это же школа Генри, потому я и поехал сразу туда. Хотя никого уже не было, ни учителя, ни скорой. Даже кровь успели отмыть. Там были наши парни, всё зафиксировали, всех опросили и дали команду отправить детей по домам и навести порядок. Я и поехал домой. Я ещё подумал, что это последняя неделя учебных занятий, и Генри могут отпустить насовсем, потому что у меня всего две недели отпуска.

– Они приехали где-то через полчаса после звонка, так быстро. Я даже подготовиться не успела. И учитель, и психолог, и сами Флемминги. Хорошо хоть, есть никто не хотел. И пирог готов не был.

Генри воодушевлённо добавляет:

– А я видел папу! Я видел, как он крадётся к задней двери. Пап, ты ещё так улыбался, будто знал какую-то шутку!

– Я хотел сделать сюрприз. Мне же выплатили и отпускные, и зарплату в один момент. Очень приличная сумма для наших мест! Можно было и отложить, и поехать на отдых. Открываю, значит, дверь, улыбаюсь и думаю, как обрадуется любимая, а там четыре траурных лица и испуганная жена.

– Просто ты не заметил, как они изменились, когда ты пришёл. На их лицах появилась…надежда. Они так боялись за своё будущее. А лучиком надежды был именно ты, Росс.

– Да чем я мог помочь? Меня, конечно, знают все, но я ведь простой патрульный. Ты права, в данной ситуации вся вина – на них самих, на учителе, которая не уследила за конфликтом, на психологе, не увидевшем отклонения у ребёнка заранее, и на родителях, ответственных за преступление их чада. Всё, что мог предложить, это попытаться поговорить с родителями пострадавшей девочки, чтобы не дошло до суда. Учительница виновата в невнимательности, хотя всем и так ясно, что крайне сложно уследить за целым классом. Вот психолог, да, должен понести наказание. Мне в принципе этот Фишер никогда не нравился. Но дело же в его…этой…компетенции. Ну, а Флемминги… Лучше всего, это признать малыша Майка неадекватным и отправить на лечение. Принудительное. Может, тогда их не лишат родительских прав.

Генри в ужасе. Мальчик не мог и подумать, что его поступки до совершеннолетия, такого далёкого и малопонятного, могут сломать жизнь родителям. И хоть Майк ему никогда не нравился, и подобный поступок выходит за рамки восприятия мира и понимания Генри, ему всё равно жаль одноклассника. Он останется без родителей, а они – без сына. Однако другие… Ни их учительница, ни психолог мистер Фишер, никто не хочет сказать, что виноват. Они все заявляются к папе и просят помощи, просто спасаются.

Генри впервые в жизни серьёзно мрачнеет в лице.

– И чем же всё закончилось? – Итан давно не вступал в разговор, но ситуация вдруг кажется ему действительно интересной.

– Не могу вспомнить – бубнит Кэрол.

– Дьявол, как же меня сводит с ума этот гул! – Оливия встревает в бе-седу, запрокидывая голову с закрытыми глазами.

– Чёгрт, я даже согласен, эм, с ней. Лампы меня…н-накаляют! – Джордж вновь начинает расхаживать по помещению. – Может, выключим ненадолго свет?

– Э-э, нет, дружок! Ещё не хватает только в темноте тут торчать. Я потерплю.

– Я ездил к нему, – неожиданно для всех продолжает Росс. – Я ездил к Майку в клинику. Родители девочки отказались уладить конфликт мирно. И я их прекрасно понимал. Это было…мерзко. Ну, что учительница и психолог решили всё замять.

– Ты не говорил! – Кэрол никак не может понять супруга, почему он не рассказал? – Я это точно помню: ты мне не рассказывал, что ездил и к ним, и к мальчику. Ты же тогда сказал Флеммингам, что не можешь помочь!

– Да, но затем…

– Кажется, я догадываюсь, – негромко говорит Итан. – Деньги.

– Да! – срывается Росс. – Да! Деньги! Они заплатили, чтобы я уладил всё! Довольны? – Он поворачивается к жене и добавляет уже спокойнее: – Я не смог сказать тебе. Просто не смог. Знаешь, деньги, что мне выдали в отпуск…хорошие, но…

– Вот тебе пояснение про совесть. Довольна, Китти? – Оливия обращается к Алексе, даже не открывая глаз.

– Хватит меня так называть, Оливия!

Генри непонимающе переводит взгляд с одного родителя на другого. Перепалка остальных его только сбивает.

– Росс, мне кажется, ты совершенно неправильно поступил.

Росс только опускает голову на слова Итана.

– Родители девочки были в отчаянии. Она лежала в реанимации, потеряла много крови. Её отец едва в драку не лез. А я был в замешательстве. Деньги уже взял, а поделать всё равно ничего не мог. И корил себя. Ведь как теперь идти обратно к Флеммингам? Потому я поехал в клинику. – Росс продолжает говорить всё тише и тише. – Кто-нибудь бывал в психушке? Унылое место. В детском отделении…невозможно находиться. Эти дети, мальчики и девочки…некоторых даже не отличишь поначалу от нормальных. Также бегают и играют, смеются и кричат. Так, эм, нормально, по-доброму. А потом вдруг начинают биться в истерике. – Росс вздрагивает. – Кто-то бьётся головой в стену. Кого-то не могут удержать взрослые санитары. Одна малышка расцарапала себе лицо… И очень многие зовут родителей. Ходят потерянные по коридорам, особенно те, кто не сидит на успокоительных. Они все зовут и зовут! – Росс срывается на крик, но сразу же берёт себя в руки. – Малыш Майк…он просто сидел и пялился в стену. Его обкололи препаратами, потому что не могли удержать. Я стоял и долго смотрел на него. А потом он просто сказал одно слово, хотя взгляд был пустой-пустой…

– Что? – едва слышно спрашивает Кэрол.

– …Папа.

Росс опускает голову.

– После этого я решил подать в отставку.

Алекса негромко и осторожно говорит:

– Но, Росс, зачем же ты тогда решился наступить на совесть, если не мог помочь?

– Китти, – нарочито медленно обращается Оливия. – Что-то ты слишком рьяно борешься за мораль. Уверена, есть и у тебя свой скелетик в шкафу. Не лезь к мужику! Ему и так тяжело!

Генри не может справиться с чувствами. Его папа, большой и сильный, надёжный и уверенный, выглядит таким потерянным. Ребёнок перестаёт понимать, что происходит, и просто хочет обнять отца. Но никак не решается. Он только сейчас начинает осознавать значение слова «мораль». И, к своему ужасу, начинает раздумывать, прав его отец, или виноват? А ещё – нужно ли его успокаивать? И самое страшное – достоин ли он сочувствия? По всему выходит, что нет.

И совершенно неожиданно для всех Алекса не психует и не бесится.

– А ведь в чём-то ты права. Хоть и стерва редкостная, но права.

– Джордж, будь добр, сядь и не мешай, – просит Итан писателя, который до сих пор ходит из угла в угол. Тот решает не вступать в конфликт и подчиняется.

Оливия удовлетворённо улыбается, но перебивать не хочет – ей интересно, что же такого поведает девушка.

Росс уже почти справился с собой, а Кэрол очень неуверенно кладёт руку ему на плечо.

– Я спала с ним. Вот так. Призналась. – Не все понимают, о чём она. – Ну, со своим преподавателем. С тем, с Уоллошем. Да, он был в возрасте, но здоровье было в порядке. Ещё на первом курсе он меня просто очаровал. Такой импозантный профессор, умный и воспитанный. А я дура-первокурсница потеряла голову. Ходила на все его лекции, даже других курсов. Не хотела, чтобы это выглядело, как преследование. Слухи глупые ходили, конечно, но к счастью, люди всё списывали на юность и глупость. Ну, бывает такое, что девочки влюбляются в своих преподавателей, да? Проходит, конечно. Только вот… Я пошла до конца. Честно говоря, он до последнего был против этого всего. Всё-таки серьёзный воспитанный человек! Только вот я была очень настойчивая. – Она усмехается каким-то своим мыслям. – Так всё и закрутилось. Ты, Оливия, теперь можешь оценить всю иронию. Он ведь тоже был давно женат, и дети его были старше меня. Да только какая разница, а? Давай, осуди меня! Ну? Правильно. Я тоже в чём-то неправа была, когда говорила о твоей сестре. Просто здесь для меня есть разница. Ты говорила про секс. А я – про любовь!

На этой фразе Оливия заливается смехом, который кажется таким не-естественным здесь, в замкнутом помещении, на безымянном корабле, неизвестно где. Даже слёзы выступают. Росс и Кэрол непонимающе смотрят на неё. Генри продолжает сидеть с мрачным видом, который дико смотрится на детском лице. На него никто не глядит. Все взгляды – на Алексе и Оливии.

– Ты можешь ничего не отвечать. Только знай, мы и правда любили друг друга! Невозможно передать, что я чувствовала, когда он тоже признался мне в любви. Все предыдущие недолгие отношения показались мне тогда настолько несерьёзными… В общем, это продолжалось два года. И мы успешно скрывали. Ни у кого даже мысли не возникало. Знаете, я даже этим горжусь!

– А потом, по закону жанра, ты залетела? – насмешливо перебивает Оливия.

– Он умер.

И Алекса замыкается в себе.

Оливия потрясённо молчит.

Остальные тоже не произносят ни слова. Комнату полностью заполняет гудение ламп. Звук теперь уже беспрепятственно расползается повсюду, стекает сверху вниз по стенам, по всем углам. Опутывает всех и замирает на одной ноте, словно рой мух.

Бз-з-з-з-з.

– Долбаные лампы! – не выдерживает в очередной раз Джордж.

Раздаётся грохот.

Бух!