Kanessa

И вот прошли года. Я меня машина, жена, работа, высшее образование, немного столицы да заграницы и прочее и прочее. Много воды утекло. Мир изменился. Приехал я в родимую деревню погостить, сижу на лавке и гляжу на дорогу. Давно умер Серёга, а также некоторые из друзей-сверстников. А деревня всё стоит, хотя половина избушек сгнила или сгорела. Одни старики живут.

Вижу, как по дороге еле-еле душа в теле идёт какой-то хромой маленький мужичонок и тянет за собой раму с колёсами от старой коляски за верёвочку. Спрашиваю у матушки – а это кто? А она говорит, да это ж Витёк в магазин за мукой шагает. А где он живёт, – спрашиваю я. Оказалось, что в избушке на краю деревни.

Серёга умер. Трёхкомнатная квартира на земле требует ухода. Надо чистить снег. Покупать ежегодно несколько тонн угля. Заказывать дрова и складывать в поленницу. Платить за электричество. Истопить баню чтобы помыться. Заменить кусок шифера на крыше и всё такое. Хромой Витёк на всё это оказался не способен. Желания и физических сил у него на это не было, а денег тем более. Он давно перешёл в пустую избушку на краю деревни. И живёт там уже много лет. Без электричества. Без денег. Беспросветно существует. Работать толком он не может и за какие-то мелкие поручения ему соседи дают капусты, картошки, дешёвого чая и махорки привезут из райцентра.

Мне стало жаль Витька. Возраст всё таки уже к шестидесяти. Ну, думаю, обращусь в районную соцзащиту через знакомых. Пусть хоть пенсию ему сделают или инвалидность какую. Нельзя же так жить элементарно без электричества и денег. Газету пусть выпишет себе или телевизор может кто старый отдаст.

В общем, приехала после моего сигнала к Витьку целая газель соцзащиты. Избушка там уже почти под землю ушла, дыры в крыше, рамы оконные деревянные перекосило. Короче, полный атас.

Витька сажают в газель и увозят в какой-то временный стационар для инвалидов. Пока оформляется инвалидность, у Витька трёхразовое полноценное питание, чистое постельное, новые рубашки и кофты, душ в палате и телевизор. Комфорт. Всяко лучше, чем избушка-землянка на краю деревни и жизнь впроголодь на подачках от соседей.

Однажды Витёк вышел покурить и не вернулся обратно в свою палату.

Он просто сбежал. Электричка. Автобус. И вот он снова в деревне.

Даже недели не прошло. Ничего, естественно, не оформлено и не подписано. Никакой пенсии по инвалидности. Ничего. Нужно было ещё немного потерпеть трёхразовое полноценное питание, чистое постельное, новые рубашки и кофты, душ в палате и телевизор. Что-то подписать и получать потом деньги. Но нет.

У него спросили люди, соседи: а, собственно, какого хуя ты сбежал?.. Для тебя же всё сделали: увезли, одели, обули, накормили, жди оформления и поучай пенсию. Что не так-то?

Витёк сказал, что его там подставили, мол, кто-то курил в форточку, а на него спёрли, вот и выгнали. А потом добавил, что ему там в принципе не нравилось: чифир заваривать и хлебать по ночам нельзя, курить тоже нельзя. Да и стрёмно всё это стерильное и по расписанию. Тяжело пришлось ему там, говорит он, непросто. Вам не понять.

Соседи, которые подкармливали его и давали простую работёнку, – намекнули, чтобы больше гуманитарной помощи он от них не ждал. Потому что это просто невиданная и невероятная тупость Витёк, вот так просто сбежать от надежды на лучшую жизнь и вернуться к убогому существованию. Тупость. Максимальная. Настолько тупая тупость, что даже сказать уже больше нечего.

Иль Канесс

Утром я приволок в школу плейер и заветную кассету. На первой же перемене загадочно сообщил об этом любимой однокласснице. Та сильно разволновалась и её прекрасные, как новые валенки, уютные глазки забегали в предвкушении.

«Эх, – думаю, – сегодня я таки узнаю, каково на ощупь содержимое шапочек для близнецов под её блузкой…».

Ситуация с кассетой приняла совершенно неожиданное развитие событий: старшая сеструха моей возлюбленной отобрала у меня запись и пообещала, что вернёт. Фантастическое развитие событий продолжалось: через три дня уже к моей сестре припёрся ухажёр, обильно намазанный одеколоном «Шипр». Он, загадочно подмигивая, сообщил, что у него есть кассета с «Фабрикой звёзд». Сестра кассету у него конфисковала, а самого отправила домой. Я заявил, что это моя кассета и что она мне очень нужна.

– Это, вообще-то, моя кассета «Руки вверх», – заявила сестра. – Ты её, получается, стёр и записал на неё «Фабрику». Изверг.

Понятно, что за прошедшие три дня моя кассета где только не побывала. После школы я зашёл к другу Игорю. Тот с порога радостно заявил:

– Угадай, что у меня есть! «Фабрика звёзд»!

– Откуда?

– Неважно! Я сделал копии, так что все девчонки будут наши!..

– Ну что, идём на ФЕРМУ?! А?! – кричит он мне.

Я в панике машу ему руками, как бы намекая, чтобы он блять так не орал.

– Тихо ты! – яростно выпучив глаза, громко шевелю я губами.

– Чо?.. – не понимает намёков Серёга и раскачивает под собой жердь. Она громко скрипит. – Идём на ферму или нет? – снова орёт он.

Внезапно из дома выходит мама. Смотрит на меня. Я смотрю на неё. Она с подозрением переводит взгляд на прясло соседнего двора, откуда доносились провокационные возгласы. Но там уже никого нет. Серёга исчез прямо как коперфильд. Ловкач. Мама озадачено хмыкает и уходит в летнюю кухню.

Я захожу в сарай. Там зачем-то околачивается младшая сестрёнка. Показывает мне алюминиевую крышку из-под кастрюли и спрашивает:

– Видишь, крышка гнутая?

Я киваю. Ага. Видимо, что-то придумала, чтобы её вне очереди похвалили.

– Сейчас выпрямлю, – деловито сообщает сестра и кладёт крышку на верстак, сверху на неё кладёт шлифовальный круг для точильного станка. Закусив губу, выравнивает по краям. Всё чётко. Берёт молоток и со всей дури хуячит им по шлифовальному кругу. И раз и два. Круг ломается пополам.

– Тебе конец, – немедленно сообщаю я ей. – За поломанный шлифовальный круг тебя сдадут в детский дом.

Она начинает плакать. Мне становится её жалко. Я говорю:

– Давай так: если спросят, то скажешь, что круг поломал я. Но взамен будешь носить папе гвозди. Только скажи, что обязательно без меня. По рукам?

Она, размазав сопли со слезами по своей чумазой мордашке, радостно соглашается на это щедрое предложение. Я закидываю поломанный круг в какую-то тёмную нишу под дом, где его теперь только археологи найдут.

Иду в соседнюю усадьбу за Серёгой. Там дядя Миша нагрузил полную оцинкованную ванну навоза и тащит её за верёвку в огород.

– Ну что, Ильюха, давай папиросу! – весело обращается ко мне дядя Миша.

– Нету! Мне же десять лет, – отвечаю я.

– Вот молодёжь пошла – своего курева нет! –  восклицает он, проходя мимо.

Я нахожу Серёгу. Он сидит на завалинке и, кусая ватрушку с творогом, говорит, что ему надо помогать дяде Мише, но в целом дядя Миша и сам прекрасно справляется, поэтому скорее бежим отсюдова.

Через полчаса мы с Серёгой уже на заброшенной животноводческой ферме лазаем по крыше совхозной конторы. Тут наверху, как оказалось, полно пенопласта: прямоугольные плиты 1х1,5 м настолько крепкие, что из них можно собрать плот и отчалить в море лаптевых. Берём на заметку. Внутри конторы разбросаны бумаги, а стулья хаотично сдвинуты к стене; встроенные лакированные шкафы раскрыты, а на полу валяется портрет Ленина. Здесь явно побывали морлоки антикоммунисты. Идём дальше.

Долго смотрим на высокое сооружение зернотока, пытаясь сообразить, как же попасть внутрь. Никак. Да и делать там нечего.

В коровниках навозные каналы источают соответствующие ароматы. Где-то под сводами урурукают голуби. Кажется, что здесь по-прежнему всё работает. Медленно идём посреди двухрядного стойла, пиная какой-то дырявый бидон. Тревожит ощущение, что сейчас сюда заглянет бригадир и даст нам пизды за то, что мы тут шаримся. Но нет. Коров сдали на мясо, а заслуженные обладатели почётных грамот передовые доярки и зоотехники теперь никому не нужны, сидят по домам и не знают, как им жить дальше.

Выходим к большому строению – это кормовой цех. Тут всё гораздо интереснее, поскольку внутри всякое оборудование.

– «АВМ-О65Ж». Что это?  – читаю я.

– Не знаю. Включай, – говорит Серёга.

Я жму на все кнопки подряд и щёлкаю тумблерами. Веселуха.

Дальше – навозохранилище. Наполненные водой вперемешку с навозом специальные лагуны выглядят весьма неоднозначно. Подходим к краю.

– Бассейны с говном, – говорит Серёга. – Прыгай.

– Сам прыгай.

Немного потолкавшись, слышим звук трактора и отчаянно бежим прятаться. Пригнувшись, стремительно минуем кормоцех и забегаем обратно в коровник. Глядим в мутное окошко. Во дворы въезжает К-700 с телегой.

– Это за нами… не надо было те кнопки нажимать, – говорит Серёга. – Мы что-то включили и совхоз снова заработал. Дебилы.

Трактор едет мимо. Слышим голоса мужиков. От страха быть пойманными и отпизженными, гусиным шагом движемся к выходу. Долго сидим в тамбуре, выглядывая в приоткрытые ворота. Вроде тихо. Сейчас или никогда! Выбегаем и на третьей космической скорости аки гепарды мчим прочь.

Дома матушка страшно гневается. Как она узнала, что я был на ферме?..

– Твоя бабушка, между прочим, была передовой дояркой! – сообщает мама. – А я ей помогала. Так что запах коровника ни с чем не перепутаю! Я сколько раз говорила: не ходить на ферму! – (бьёт меня по жопе) – Говорила?! – (ещё точный удар по жопе) – Говорила?! – (снова удар) – Говорила?! – (тут она попадает по ноге, ведь я изворотливый) – …а ну-ка, не дёргайся!..

За ужином батька зачем-то расспрашивает про ферму: где хранится навоз и какого он качества; зачем приезжал трактор с людьми и куда ехал.

– Да я особо нигде не был… – туманно отвечаю я, поглядывая на маму и раскладывая капусту из щей по краям тарелки. – Так, мимо коровника прошли… на зерноток посмотрели… а трактор увидели и убежали.

Мама не согласна и говорит:

– Нагло врёт. Всю ферму уже излазил и всё там прекрасно знает. Оболтус.

Я молчу. Они ещё что-то про ферму говорят, но я уже не слушаю: ухожу лепить из пластилина трактор К-700 с телегой.

С каждым новым днём заметно теплеет. Весна крепчает. Сосед дядя Миша по утрам выгоняет на прогулку скотину из пригона, который располагается как раз напротив моего окна. Каждый рассвет я теперь слышу, как он мотивирует коров и свиней быть активнее и радоваться солнцу:

– Прошмандовка ёбанная, блять! А ну, пошла! Хули встала! Тварь, сука, тупорылая! Давай, вперёд, нехуй топтаться в проходе! Быстрее, блять!

Как-то так. Мне даже иногда тоже хочется подняться рано, поскольку дядя Миша звучит крайне убедительно. Его мама, старушка Мария Наумовна, открывая ворота на дорогу, обращается к скотине гораздо нежнее:

– Чушки, чушки, чушки… бегим-бегим, не стоим, мои хорошие!..

Своего скота у нас нет, поскольку мы только осенью переехали в деревню, но меня уже не устраивает перспектива с утра пораньше ходить в пригон.

Аккурат после воплей петухов и криков дяди Миши, батька предлагает:

– Хочешь на ферму?.. – по-утреннему громко хлебая чай, спрашивает он.

Старик, очевидно, ещё вчера что-то задумал. Вероятнее всего, что-то такое, в чём будет задействован детский труд. Я отрицательно кручу головой. Не хочу. Хрена лысого я поднимусь с кровати.

– Ясно. Собирайся, – твёрдо сообщает отец. – Хочешь, не хочешь – а надо.

Через полчаса мы уже едем. Привычно брякают борта, а грузовик местами раскачивает из стороны в сторону. Въезжаем на территорию фермы.

– Где лежит навоз? – спрашивает батька.

– Там большие ямы, а там – кучами лежит… – указываю я.

Едем вдоль коровников, затем мимо кормоцеха. Поворачиваем налево. Проезжаем навозохранилища. Прямо по курсу видим кучи навоза.

– Перегной! То, что надо! – восклицает отец и радостно поёт. – По улицам ходила большая крокодила… она, она зелёная была!

А я не удивлён. Нет. Почему бы с утра пораньше взрослому человеку не порадоваться кучам коровьего говна. Кто знает, чему я буду радоваться в сорок лет...

Половину дня отец энергично перекидывает перегной в кузов. Теперь я понимаю, куда трактор вчера приезжал – за старым навозом. Но зачем?...

Возвращаемся домой. Батька ходит очень довольный вокруг полного кузова.

– Превосходное качество! Влажный, рассыпчатый! – набрав в ладони перегноя, говорит он. – Завтра в город поедем! Дачникам продавать.

От мысли, что мы отправимся в Новосибирск с полным кузовом коровьего навоза, мне становится тоскливо и неуютно. Это же стрёмно! Нас, наверняка, арестуют и упекут в тюрьму. Позор! Кому это нужно?! Кто это купит?!.

Но я оказываюсь совершенно неправ. Едва мы заезжаем в частный сектор Первомайского района, как нас окружают крайне подвижные бабульки. Хищно нарезая круги вокруг грузовика, они приговаривают:

– Отменный перегной! Влажный, рассыпчатый... Почём мешок? Возьму три!

– Нету мешков! – встав на ступеньку кабины, кричит им батька, слово Ильич с броневика. – Несите свои!

Дачники исчезают в проулках, но уже через мгновение появляются с тележками и мешками. Мы лезем в кузов. Я держу мешки, а отец насыпает. Перегной исчезает на глазах. Бойкая торговля в разгаре. Кто-то кричит:

– Беру всё, что осталось! Заезжай в тот огород! Вот деньги!

В толпе дачников завязывается яростная полемика:

– А схуяли-загуляли тебе всё коровье говно достанется!..  Каждому – максимум по три мешка!.. Всем поровну! У тебя даже грядок столько нет!..

– А ты мои грядки не считай! Бюрократию не разводи! И карманы выворачивай! Я видела, как ты горстку перегноя из кузова ухватила! Ворьё!

– Долой кулаков с дачных участков! Доколе они будут скупать навоз оптом!..

– В очередь, товарищи! По старшинству! – кричит интеллигентный мужик.

– Да пошёл ты нахуй! Последним пришёл и права качает!..

И так далее. Батька решает, что безопаснее, справедливо и выгоднее будет продать всё мешками. Вскоре кузов совершенно пустеет. Отец сообщает, мол, не волнуйтесь, граждане, на днях снова привезу ещё партию отменного перегною. Кто-то неистово желает половину кузова оптом – сует бумажку с номером телефона, несколько мелких купюр задатком и бормочет: «По-братски. Отменные говна вези. Договорились?»...

Возвращаемся домой поздно, поскольку дорога неблизкая – сто с лишним километров. Уставшие, но довольные. Кузов пустой – карманы полные.

– Надо ещё отвезти, – сообщает распаренный после бани батька. – Чудом отбились от этих дачников! Очень агрессивные, надо сказать, личности!

Я с голодухи и усталости даже не стал кривляться, а просто схлебал щи. Из последних сил улегся на кровать. Наканецта!

– Ты же хотел больше времени проводить на ферме? Пожалуйста! – с явными нотками ехидства говорит мне мама. – Отличная навозная сделка!..

Ладно-ладно. Смейтесь! Думаете, погрузка навоза отобьёт у меня желание искать артефакты и причины гибели разумной цивилизации на совхозной ферме? Даже не надейтесь! Вы меня сюда в сельскую глухомань сами привезли жить. Тут на выбор ещё много мест, где можно поиграть: река-широка с трупом утонувшего бобра, например, или глубокий овраг, на дне которого в трясине залип автомобиль запорожец. Везде интересно. Но заброшенная совхозная ферма – самое подходящее место! Истинно говорю!

© Иль Канесс "Оформитель слов".

Именно в такой мир я выхожу из дома каждый день в школу. Заковыристыми путями шагаю среди стройных рядов «хрущёвок». Маневрирую. Обхожу густо намешанную грязь, чтобы ступить на участок рыхлой грязи. Отсюда вскакиваю на влажный бордюр, а с него, аки лев, отчаянно прыгаю через мутную жижу. Так я оказываюсь на островке умеренно грязной грязи. Но это западня, практически ловушка. Дальше пути нет – вокруг разлилась лужа неизведанной глубины. Тут если только вплавь на плоту из говна и палок. Но отчаиваться рано – у меня в рюкзаке сменка, а у входа в школу есть корыто с водой и тряпкой на деревяшке – отмоюсь от любой грязи. Шикарно.

Самое время оглянуться в поисках весны Афанасия Фета. Щурясь сканирую местность. Здесь такой точно нет.

Впрочем, весна кардинально изменилась после того, как мы переехали из большого города в сельскую глухомань. Как оказалось, талантливые поэты довольно точно и правдоподобно описывали весну, которая именно за городом представала во всей красе и многообразии. Стало очевидно, что весна – это в основном про окружающий мир за пределами города.

Теперь я сельский паренёк и по-прежнему каждое утро хожу в школу. Но здесь в глухомани уже довольно извилистым путём: спускаюсь с высокого холма, перехожу через реку и, поднявшись на холм с другой стороны, шагаю по длинной улице мимо избушек в кирпичную цитадель знаний. В целом довольно увлекательно. Азимут-хуязимут, два локтя по карте и я на краю глобуса изучаю арифметику. И никакой тебе на пути грязевой жижи, целлофановых пакетов и обдолбанных наркоманов. Только матушка-природа. Хорошо, свежо и не везде сильно грязно.

В один прекрасный во всех отношениях день я спускаюсь к реке и наблюдаю ещё один ошеломительный атрибут весны – ПАВОДОК. Это очень коварный атрибут, стихийный и не предсказуемый, как оказалось.

Стоя я на берегу и наблюдаю следующую картину – понтонный мост с берегов по-прежнему скован льдом и находится подо льдом, а посреди реки растаял и находится под водой. Воды, в общем-то, немного, даже доски видно. Но ходить по такому мосту второкласснику не рекомендуется, поскольку резиновые сапоги могут быть сколько угодно бесконечно высокими, но только толку от них мало, если ноги у второклассника не особенно длинные. Тем более, есть великолепный шанс ненароком поскользнуться и пиздануться прямо в ледяную реку, чтобы незатейливо потонуть. Кричать бесполезно, потому что никто не услышит, тут кроме меня, реки, снега и горящих торфяников никого нет.

Я возвращаюсь домой и сообщаю:

– Отец, там неистовствует паводок и по мосту пройти нельзя. Што делать и как же так.

Батька неохотно поднимается с дивана, поправляет труханы и ворчит:

– Тебе лишь бы в школу не ходить.

Наливает крепкий чай, громко пьёт, одевается, берёт откуда не возьмись из сарая самое совершенное инженерное решение в мире по долбёжке замерзшей воды – ледоруб-топор. Мы спускаемся к реке. Отец принимается яростно хуячить лёд по краям вмерзших секций понтонного моста, чтобы те освободились от зимних оков и ловко всплыли. У центра моста дело ладится, а вот ближе к берегам лёд по-прежнему крепкий и толстый. Лёд не поддаётся. Бесполезно.

– Да и хуй с ним, – говорит отец. – Само через три дня растает.

Я прохожу по всплывшим секциям моста на противоположную сторону. Разворачиваюсь и машу батяне рукой, мол, отличная работа, старик! Тот одобрительно кивает и, утопая в папиросном дыму, отправляется домой.

Став сельским жителем я с каждым новым днём узнавал о весне много нового и неожиданного. Порою открывались весьма забористые факты. Сидим мы, значит, утром на завалинке: я – после школы, дядя Миша после пьянки и дядя Коля после тюрьмы. Они пьют брагу, а я так, погулять вышел и присел уши погреть.

– Весна – самое подходящее время для того, чтобы выходить из тюрьмы! Я тебе говорю! – сообщает мне дядя Коля по прозвищу «Слепой» и хитро подмигивает мутным глазом.

Жуть. Я молчу.

– А ведь именно в тюрьме я ослеп! Понял! – добавляет он.

Ну, охуеть, теперь, дядя Коля. Очень информативно. А как же ты сюда незрячий с другого конца улицы дошкандыбал? Наощупь с помощью феноменальной памяти или палки-топталки фотографической?..

– А ты в каком классе? – спрашивает он, продолжая допрос.

– Во втором! – деловито отвечаю я.

– Ещё семь лет и амнистия! – восклицает дядя Коля.

– А что такое амнистия? – интересуюсь я.

Дядя Миша возмутился:

– Хватит свою уголовщину толкать! – ругается он, и, повернувшись ко мне, говорит: – Иди, лучше соку берёзового из ведра зачерпни.

А вот это ещё один весенний атрибут – сочок из дерева!

В саду у дяди Миши, а точнее его матушки, нашей непосредственной соседки – Марии Наумовны помимо всяких вишен, слив и крыжовников в углу плетёной изгороди растёт три берёзы. В стволе одного из деревьев дядя Миша просверлил отверстие, в него вбил деревянный желобок, на которое повесил ведро, куда, собственно, и стекает теперь сок. Технология!

Я вооружаюсь ковшиком, зачерпываю из ведра слегка мутную водичку, возвращаюсь к разговорчивым соседям, разливаю сок по кружкам и продолжаю слушать различные познавательные истории про то, как правильно заворачивать махорку в газетку или как на глаз определять, сколько индийского крупнолистового чаю нужно для чифиря.

Ближе к обеду вдоволь наслушавшись всяких уголовных историй, выхожу на большую дорогу и оглядываюсь. Природа всё ещё дремлет. Да, местами на дорогах присутствует грязь, но нигде нет ни окурков, ни целлофановых пакетов, ни торчащих арматур. Чисто, свежо и невероятно просторно. Действительно, самое лучшее время года для амнистии!

– Внатуре! – восклицаю я.

На вечернем автобусе из райцентра приезжает внук Марии Наумовны – Серёга. Он на год или два старше меня. Я вижу, как он идет по огороду с сумкой. Машу ему рукой, сидя на краю крыши сарая с сачком, в который ловлю майских жуков. Серёга машет в ответ. Чуть позже, налопавшись бабушкиных ватрушек с творогом, он заходит ко мне и радостно говорит:

– Мы с дядей Мишей сейчас в ночь на водопад пойдём за рыбами. Бери сачок. Река почти растаяла и рыба попрёт! Должна попереть... Думаю, как раз сегодня начинается весенний рыбопад! Должен начаться… И мешок возьми, который унести сможешь. Наловим, насолим и навялим рыбы на всё лето!

Отличное предложение! Думается мне. Скоро на водопаде полдеревни соберётся. Даже трактор с телегой прикатят. Рыбы будет море. Хватай и складывай в мешок. Весна же! Повсюду природа расцветает, жаворонки поют, и лес в каждой ветке проснулся! Красота, в общем, неописуемая. Тютчев, надо сказать, по этому поводу очень ловко подметил: весна в окно стучится и гонит со двора! Это верно. Кто бы сомневался!

Иль Канесс

Елена:

– Давай я тебе помогу. Фраза должна звучать так: «Елена, можно мне, пожалуйста, выйти покурить». Давай, теперь ты попробуй.

Я:

– Э… ну эта… короче… Елена, можно эта… ну покурить короче выйти… пожалуйста. Вот.

Елена:

– Неправильно. Давай ещё раз…

В итоге у меня получилось, хотя и не с первого раза. Этот урок я на всю жизнь запомнил, поскольку было неловко, немного стыдно и возмутительного.

Не, ну а чё она.

Иль Канесс