Все мои книги здесь.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ТУТ

Народищу в квартиру набилось, как турок в турецкой бане. Люди сидели плотными рядами прямо на полу. Кто поумней — сразу забил себе кровать и перетащенную из коридора в комнату скамейку. Вороха зимней одежды сбрасывали в другой комнате. Там сидит Шурик и следит, чтоб никому не вздумалось прошарить не по своим карманам. Глаз да глаз! Вонь от носков стоит пыточная. В самом коридоре ступать приходится не иначе как цапельным шагом. Весь пол там завален истекающими снежной кровью трупами башмаков. По ним вполне можно определить статусные и психологические характеристики их хозяев. Вот прижались в уголке аккуратные кожаные ботиночки, с бежевой опушкой, журналистки «Комсомольской правды» (эту я пустил бесплатно за хвалебную статейку в понедельничном номере), вот разлеглись внаглую «гриндера» какого-то скина, почти целиком затоптавшие рваные кроссовки с рисунком «анархия» шариковой ручкой (всё как в жизни!), или вот ещё: какая-то цаца умудрилась придти в туфлях на лакированных шпильках (наши люди на «квартирники» на такси не ездют!)

Лукич же со своим менеджером Алесом — плюгавым, с волной чёрных волос до жопы, мужичонкой — сидели на кухне и поглощали пельмени, запивая их бренди «Белый аист». Глаза у обоих уже замаслились.

— Ну, как там? Народ есть?

— Народу — море. Вот ваша доля, — протянул я бабки Лукичу.

— Алесу отдай. — Волосатый тролль забрал у меня бумажки и сунул их в карман. (Хм-м… зачем всё так официально?)

— Ну, давайте все вместе, — Лукич налил мне, Горби и себе. На вопрос — глазами — Алесу, тот сделал отрицательный жест ладошкой. На миг мне показалось, что у него шесть пальцев. Шестой — покрыт бурыми волосками из нечеловечьей шерсти. Остальные дружно опрокинули.

Лукич взял стоявшую рядом в прорезиненном чехле бандуру, поднялся, но ему сразу пришлось пригнуться — он побоялся обжечь макушку об электрическую лампочку. Роста он был богатырского и непонятно, собственно, как он сидел на моей кухоньке, не пробив баскетбольными ножищами две дыры прямо в подъезд. Все опаздывающие на концерт ещё на лестнице бы понимали, что мест нет.

Лукич вставил в мой усилок штекер своей полуакустической гитары, выглядящей очень даже элегантно в этом скопище потных организмов и стен с нарисованными на них дорожками для тараканьих бегов. После небольшого экскурса в автобиографию он запел:

Мы идём в тишине

По убитой весне

По разбитым годам

По седым головам…

Будет весело и страшно

Будет грустно и смешно

Будет как на промокашке

Будет как в немом кино…

Голос у него в реальной жизни оказался не сильно громким, но в ноты он умел попадать изрядно. Я тихонько присел на гору мокрых башмаков в коридоре, но так чтобы видеть всю картинку. Горби встал рядом сверкая глазами. У меня тоже на глаза навернулись предательские слёзы. Точно под нос поднесли разрезанную луковицу. Мама рóдная, это происходит со мной?! У меня дома?.. Я сдвинул на лоб кепку, дабы никто из присутствующих не заподозрил в хозяине квартиры чувствительного педика.

Но, кажется, все были поглощены и заворожены мистерией. Им было не до нас. Для многих присутствующих это мероприятие значило почти столько же, сколь и для меня. Скачок в юность. Вон, например, мой старый знакомый Антоныч (учились вместе одно время) торчал от всей этой сибирской звездобратии не меньше моего; были даже какие-то попытки записаться вместе. Теперь он в Москве менеджерит — продаёт лодки и катера богатеям — ребёнок, жена, бытовуха. В Твери проездом. Увидел афишу, защемило сердчишко — позвонил, пришёл. Или вот в полном составе «Синяя ячейка» — неформальное городское объединение алкоголиков-анархистов гремевшее в музыкальной тусовке лет 15 назад. Тогда они входили в состав первой тверской панк-группы «Елизавета Бам». «Бамовцы» прославились тем, что выводили на сцену, помимо основного состава, всяческий чирлидинг: людей в водолазных костюмах с ластами и мегафонами, тёлок, одетых шлюхами, сами не брезговали клоунадой и перверсией. Но кто о них вспомнит сейчас? Всё в мире тлен… Художник тоже вон, довольно известный, забыл его фамилию, прислонился к колонке и жуёт сосредоточенно небритыми губами. Ностальгирует. Но на концерт самодеятельности в доме престарелых это всё же не похоже. В первых рядах довольно приличная толпа молодёжи — вылупили моргала и разинули в ахуе рты со своими диктофонами и мобилами наперевес. Тоже панк-классику уважают. Много респектабельной публики, которую притащили знакомые. Но, вроде, им всё нравится. Экзотика, понимаш. Да и деньги какие-никакие, за вычетом шуриковских расходов, нам с Горби остаются. А значит, и я в таком случае чего-то стою! Значит, не зря всё затеяли!

Отыграв где-то с час, Лукич, посоветовавшись с народом, решил разделить концерт на два отделения — перекурить, перессать. Все моментально встали, разминая ноги, загалдели, подоставали табак и, не спрашивая разрешения хозяина хаты, задымили. Дым повис серьёзным коромыслом, которое не перерубить никаким топором. По рукам заходила откуда-то взявшаяся трёхлитровая банка-пепельница. Кто-то тут же рванул в туалет, из которого спустя несколько секунду донеслось громогласное блевание. Чувак явно перебрал с предконцертным подогревом! У туалета в миг образовалась нетерпеливая очередь. (Может толчок надо было сделать платным? Ведь всё же ухайдокают, засранцы).

Часть публики набилась в кухню, куда переместился и Лукич — допивать остатки бренди. Кажется, я начал догадываться, почему он отдал деньги Алесу. Боится пойти вразнос. Моя мысль подтвердилась, когда он предложил угостить весь присутствующий сброд пивом. Гуляй босота! Алес скрепя сердце достал из кармана 150 законных и протянул в толпу. «Пять баклашек возьмите, — озвучил его жест Лукич, — и сигарет ещё, если останется». В толпе мигом нашёлся какой-то ушлый «господин Лебезятников» — ускакал в ночь. Будем надеяться, что не навсегда.

Потихоньку всё начало превращаться в непредсказуемый Армагедец. Один умник уже тягал из тарелки Лукича пельмени, а белобрысый дылда из «Синей ячейки» стал бодяжить у себя на ладони анашку. Лукич довольно улыбался сидя на табуретке и сосал сигаретку. «Всё идёт по плану, ребятки, всё идет по плану…». Мне так уже не казалось.

Положение спасла «журналистка-комсомолка».

— А вы с Летовым сейчас выступаете? — спросила она, воткнув как копьё в периметр кухни, из-за голов, руку с диктофоном.

— Последний раз выступал года два назад. Удручающее впечатление. Сказать по-честному, мне года так до 97-го очень важно мнение его было, несмотря на то конфликтовали мы с ним или дружили. А потом я вдруг встретился с ним, и он мне с порога стал задвигать «телеги» свои политические, которые у него каждые полгода меняются. Я ему и говорю: «Игорь Фёдорович, ну ты что, с дуба рухнул? Ты уж мне-то горбатого не лепи, я-то тебя знаю совсем досконально…» А раньше мы с ним любили в хоккей настольный играть. Целые чемпионаты устраивали, вот…

— Вадим, насколько я знаю, группа «Чёрный Лукич» входила в некое общественное движение «Планетарное искусство. Место действия — Сибирь». Расскажите о нём.

— У-у-у… какие времена вы вспомнили… На самом деле, в Новосибирске живёт такой пианист известный авангардный — Саша Кувшинов. Последние лет восемь он занимается неким подобием шаманства со своей группой «Тихий театр». А в 80-х он собрал вокруг себя несколько коллективов разноплановых, с которыми мы и ездили в составе этакой агитбригады (не без поддержки минкультуры республики Алтай) по деревням Горного Алтая. Жили дружно, в одном автобусе спали, ели. Везде нас встречали на ура. Особенно нам запомнилась одна история с местными старообрядцами из деревни Мульта, которой нас всё время пугали. Дело в том, что в эту деревню приехали кришнаиты и решили устроить там своё поселение. Выкупили землю, подвезли всяческую технику, начали обустраиваться. И вот там у них, короче, мужик один помер — из них, из кришнаитов — ну, они его, как положено, и похоронили по-своему. Сожгли, в общем. С пением, с колокольцами звенящими. А местные деревенские мужики долго рассусоливать не стали, решили, что к ним, как есть, бесы пожаловали — ну, и разнесли весь посёлок кришнаитский к чёртовой матери, вместе с экскаваторами. У бритоголовых только пятки сверкали. А в целом, нас, конечно, хорошо встречали. Раз в одном клубе нашу команду девочка разогревала. С фугами Баха на синтезаторе. Так ей прямо овацию стоячую устроили, почище, чем на Уэмбли. Мы в это время с другом за сценой были, и я, помню, ему сказал: «Ну, всё, Славка, мы здесь точно проканаем. Если они так на Баха реагируют…». Так и получилось.

— А почему всё-таки «Чёрный Лукич»?

— Это у Ленина прозвище такое было в народе. Был ещё вариант «Насильники Крупской»…

— А насколько хорошо вы знали Янку Дягилеву?

— Ну, скажу так, что Егора с Янкой я познакомил. Просто потому, что она была наша, сибирская. В Новосибирске жила. Когда мы ездили в Киев в своё время, Егор, Янка и я, то останавливались дома у одного товарища — Олега Древеля. Был такой случай, когда мы сидели на кухне у него и о чём-то очень бурно спорили. И он, поскольку был тогда человек молодой и шустрый, решил всё это записать, микрофончик поставить… А совсем недавно я нашёл эту катушку у себя на даче. Это совершенно удивительно — через пятнадцать лет попытаться окунуться в ту атмосферу, послушать, о чём спорил я, каковы были убеждения других.

Дальше уже все остальные присутствующие стали обстреливать Лукича, как из мортиры заряженной горохом, разными вопросами. Пихать ему наши пресловутые билеты для автографов, сами грузить его «телегами». Общение перетекло в нормально-неформальное и постепенно переместилось назад в комнату. Я выключил большой свет в комнате и поставил у ног Лукича настольную лампу. Задёрнул за его спиной занавески; и теперь всё стало походить на микроскопический театрик. Грандиозная тень от и так не хилой лукичёвской фигуры упала на синие занавески и начала дублировать все его движения. Так же мной ему была предоставлена стеклянная пивная кружка с пенистым содержимым, которым он стал полоскать горло между песнями и травлением баек.

Помянул он и Ника Рок-н-рола, с которым, оказывается, тоже предавался возлияниям и записывался в студии. Других знаменательных и широко известных в узких кругах личностей. В партере материализовались пять пластиковых баклах с пивом. Это вернулся «лебезятников». Кто-то достал водочный пузырь. Кое-что перепало и галёрке. Но мы с Горби старались держать себя в форме. (Музыкальные якудза!). Ведь надо же как-то было ещё сажать Лукича на поезд.

А он как будто бы никуда не собирался. Уже три часа херачил без продыху! Голос его стал более развязен и манерен, что ли. Пальцы всё реже попадали по струнам. Застревали в них как солдатики-первогодки на чеченских «растяжках». Под воздействием «Белого аиста», то и дело подливаемого доброхотами в кружку, пива и сигаретного ядерного удара он стал похож на поддатого похотливого тигра. Мне показалось, или он и вправду подмигнул разок-другой блестящим глазом-алмазом той каштановой тёлке со стрижкой «каре» в первом ряду? Она была явно из тех коллекционерок, которые завлекают проезжих артистов каштановыми мохнатками. Наверное, она хотела, чтоб он пометил ей спинку когтистой лапой. А как же жена, дети? Разгул венерических болезней? Надо срочно спасать нашу раздухарившуюся «звезду»! Тем более и время поджимало.

Я пролавировал эсминцем в жёлтый круг света, в котором он сидел (словно Агнец господень) и протрубил в его ушную раковину: «Завязывать надо… сорок минут до поезда…». Он лениво икнул мне всем пьяным корпусом и снова забренчал новую песню. Народ одобрительно застукотал на это ладонями и завизжал бандерлогами. Я глянул на грустного тролля Алеса сидевшего у стенки, в последнем ряду, — он будто постарел на 180 тысяч лет. Сгорбленный Горлум, у которого отняли его Прелесть. Я проложил фарватер назад к нему и сказал ему также, что пора заканчивать — концерт прошёл отлично! — и спросил его как вообще у них обычно разруливаются такие ситуёвины. Трескучим древесным голосом он, отворив поросшее мохом дупло, ответил: сказал, что всё будет нормально, он выйдет, объявит народу, что концерт кончился, после чего Лукич на бис отыграет ещё две песни. И мы спокойно, взаимно пообнимавшись, усадим его в таксо, а потом в поезд до Питера.

Так всё и произошло, слава Богу.

***

— Можно я у тебя останусь? — спросила меня Каштановая Мохнатка, после того как все разошлись, за исключением моего кореша Волосана, который к тому моменту оказался нетранспортабелен. «Не вышло с музыкантом, так может с „бизнесменом“ получится?» — наверное, думала она. Алес сел на поезд в Москву, Горби с Миллиардом тоже свалили — отмечать у него на квартире первый совместный экзерсис в мир большого антрепренерства. Я слишком устал, чтоб ехать пить. Так что в хате было нас трое. Чёрной простынёй упала на город ночь.

— Ну, останься … — сказал я… — Только друга поможешь мне на диван перекинуть?

— Ага… помогу! — улыбнулась она мне довольно симпатичной мордахой.

Я постелил ей на раскладном кресле в одной комнате с собой. Зачем я себя обманываю? Устал не устал, а всё равно же к ней пристану — не захочу уронить своей самцовости. А там будь что будет. И она это прекрасно знает. Но игру «мы будем спать в разных кроватях» поддержала. Делаем оба вид, что при друзьях не сможем. Враньё! Тем более, что Волосидзе уже давно что-то нервно буркал, раззявливая пасть и дёргая ножкой во сне, в другой комнате. Наверное, ему казалось, что он поёт частушки на стадионе Уэмбли и 50-титысячная толпа громко скандирует: «ВО-ЛО-САН! ВО-ЛО-САН!». Я слегка позавидовал ему.

— Не спишь? — спросил я, одновременно пощекотав большим пальцем ноги пятку Каштанки, дотянувшись до кресла.

— Не сплю. Ой, блин, перестань… хи-хи-хи… щёкотно! — смех у неё был словно растянутый гимнастический эспандер.

— Не ори, — прошептал я. — Дети спят. Хочешь, тебе массаж пяток сделаю?

— А ты умеешь? — спросила она, хохоча (уже вовсю зайдясь приведением в тонус грудных мышц).

— Умею-ю… — замычал я ей в ухо, одновременно стягивая с неё руками трусы под одеялом. Перепрыгнул на кресло.

— Ну, давай, покажи…

С минуты три-четыре мы пососались и потискались. Член всё никак не хотел стоять. Похоже, я просто нервно перенапрягся сегодня. Такое у меня второй раз в жизни. Первый был, когда мне попалась девка с волосатыми сосками. Когда я мимоходом коснулся их губами, мне почудилось что подо мной мужик. Трусы снимать даже не захотелось. (А вдруг там обрезанный?) И вот опять оказия. Может это старость постучалась клюкой в мою дверцу?

— Щас-щас, погоди… чё-то он у меня сегодня не особо показательный. Не хочет в презик лезть. Каких всё-таки великанских размеров стали их штамповать!!!

— Ну-ну… дай-ка я посмотрю… — и она тренированной рукой обхватила мой тряпичный рычаг. Вставила в рот и… О, мать-перемать, да она профессионал! Голова Каштанки запрыгала вверх-вниз как волейбольный туго накачанный мяч. Или давление у неврастеника. Губы заработали, точно во рту её был вмонтирован портативный пылесос «Samsung» мощностью 3000 ватт. Мой парняга стал оживать и ровно в тридцать секунд превратился в вертикально стоящий титановый патрубок. Аллилуйя! Осанна!!! Мигом оторвав её от себя, я перевернул её на хребет и вставил. Отпустил сцепление, прибавил оборотов, и мой поршень заходил в ней, как палочки в руках барабанщика «Sepultura» на альбоме «Shizphrenia» 1987 года.

— Да-да-да- да! — заверещала она сразу, стукаясь головой об стенку при каждой фрикции. — Смотри, какая голосистая! Я снова почувствовал себя непобедимым Тарзаном, приходующим свою Джейн. Человеком, сделавшим дело и получившим достойную награду. Счастливым. Как в детстве продавая на рынке сигареты и жвачку.

Так держать, пацан! Так держать!

Все мои книги здесь.Мой Дзен

Художник, художник, художник молодой,

Нарисуй мне бабу с голою п-и-и…

Пиликала гармошка, играл аккордеон,

А маленький Антошка натягивал г-о-о… Голландская птица мороза не боится

И может налету показывать свою п-и-и… Пиратики, пиратики — морские акробатики,

Днём они дерутся, а вечером е-е-е-…

Из детского фольклора

Во-первых, я не умею делать деньги. А поначалу так не казалось. В детстве я делал их буквально из воздуха. Точнее, из родительского кармана. Обычно у матери в куртке, специально предназначенной для походов в городскую баню по выходным, всегда оставалась мелочь. В бане мать покупала себе эти дурацкие веники, пользовалась услугами массажиста и другими привилегиями людей, на бане помешанных, пила прохладительный квас, который продавали тут же, в буфете. Одиозная деталь — буфет был общего пользования: как для женского, так и мужского отделений. Особенным фанатам, к коим относится и моя родительница, приходилось между банными сессиями, длившимися часов по 5—6, несколько раз одеваться и раздеваться. Что одно уже достойно гранитного памятника при жизни.

С отцом штуки с мелочью не прокатывали. Рано или поздно он пропажу обнаруживал. Спина моя после того, как правило, была исполосована отцовским ремнём или тем, что попадалось под руку. Вроде детской скакалки.

Времена-то были советские, и каждая заныканная копейка должна была в конце недели обернуться пол-литровой бутылкой «Столичной» за 3.50 или 3.70. — точно не помню. Мал был, и самым главным в жизни — трансцендентными скачками мясного тела в потаённые бездны алкогольного духа — по малолетству, естественно, не интересовался.

Первые более или менее серьёзные поползновения к спекуляции возникли лет в 10—11. На продажу шло всё: от подаренных матерью на день рождения марок «с Лениным», до найденного где-то в подворотне несметного богатства — коробки с вкладышами от жевательных резинок «Turbo» и «Donald duck». Полным набором, разложенным по номерам.

Чуть позднее всё превратилось в уже целенаправленный бизнес-шмизнес. Толчком к нему послужила опять же родительская безалаберность и доброе отношение к собственному чаду. Году этак в 92-ом мои предки приобрели в вечное пользование от почившего в бозе советского государства 6 законных соток глинозёма. Для его обработки мы иногда по весне-осени использовали бельмастую колхозную клячу. Само собой, к кляче прилагался и конюх, который всякими «бляхами-мухами», «чмоканьями-цыканьями» и пинками с рывками принуждал животное ровно ступать в борозде. С конюхом расплачивались всё той же валютой: пресловутой «Столичной», которая уже вовсю тогда разливалась в подпольных водочных цехах какого-нибудь Владикавказа или Рамешек. Также ему платили и папиросами «Полёт» третьего класса. Почти что булгаковская осетрина второй свежести получается.

Короче, у родителей дома, в деревянной котомке для сбора грибов, хранился солидный запас этого «Полёта» -улёта. С его-то пяти украденных пачек и началось моё отроческое восхождение к богатству.

Проданные по шесть рублей за пачку на стихийном перестроечном базаре возле городского универмага (к тому времени уже похожего очертаниями на развалины римского амфитеатра, с парой сонных продавщиц за прилавком), они обернулись семью пачками «Ту-125». «Тухи» были приобретены по пятёре. В овощном, на окраине посёлка. Их почему-то, видно ошибочно, завезли туда ещё по старым совковым расценкам, в то время как на нашем «чёрном рынке» они шли по 25 рублей. Всё-таки фильтр, не хухры-мухры. Недостающие на покупку 5 рублей были опять же спизжены у родителей.

Дальше — больше. Все дети едут классом на экскурсию в Москву: посмотреть Третьяковку, Планетарий, Зоопарк, а Тимофей — незаметно отбившись от общего стада однокашек — рыщет глазёнками по витринам киосков. Высматривает, где цены на жвачку — пониже, чем в родных пенатах. Покупает уже оптом. Блоками.

Но, как говорят, не в коня корм. Всё накопленное потом и кровью богатство было проёбано на модное тогда увлечение — аквариум с «меченосцами» и «гуппёхами». По прошествии полугода рыбки сдохли от какой-то чудной заморской болезни и были благополучно смыты в унитаз. На этом Рокфеллер из меня закончился.

Были, правда, ещё истеричные попытки сдавать дырявые шины на вулканизацию, найденные и вымытые в ручье пивные бутылки карего и салатового стекла, фасовка картофеля по найму у мелкого предпринимателя, но… — всё тщетно. Так и мыкаюсь до сих пор. Лишь иногда, во сне, возвращаюсь в детство, чтобы подержать в руках замусоленные, скомканные дензнаки, пахнущие наивными мечтами. По-другому, наверное, уже и не выйдет. Разве что в следующей реинкарнации.

***

Вот уже четыре месяца я не работаю. Обрыдло. Последним местом моего рабства оказался расположенный на городском рынке музыкальный киоск. Пахать нужно было сутками. Днём впариваешь кассеты с батарейками, ночью — за сторожа. Ссать нам — мне и моей сменщице — полагалось в эмалированное ведро. Оно же служило и ёмкостью, в которую наливалась вода для мытья пола и витрин в киоске. Уборщиц не полагалось. Никогда не считал себя особо брезгливым или привередой (думаю, что смог бы, подобно патологоанатомам, вполне употребить бутерброд с колбасой близ препарируемого трупа), но такие вещи меня выбешивают.

Палатка принадлежала местному полуолигарху от музбиза по кличке «Борода». Неопрятному жирдяю в расхристанной на потном пузе рубашке-поло, с голдой на телячьей шее, с фонтанчиками похоти в зрачках. Понизу самодовольной рожи — чернявая, с проседью, растительность штыковой лопатой. Вспоминая его, мне приходит на ум чёрно-белая картинка из фантастического романа типа «20 тысяч лье под водой» Жюля Верна: пупырчатый, исполинский осьминог, зажавший в щупальцах парочку подлодок и херову тучу водолазов. Борода (в обыденной жизни) держал между пальцами-щупальцами пахнущую шоколадной ванилью сигариллу «Captain Black». Это был старый, выживший в перестроечной мясорубке аксакал, поднявшийся от мелкого базарного спекулянта до уважаемого мафиози. Или, что одно и тоже, был как свинья, обожравшаяся арбузными корками и пердящая свысока на весь этот мир. Бабло он грёб самосвалами.

Такие же точно ларьки с аудиопродукцией у него были по всему городу, на каждой остановке. Так что, для него мы — насекомовидные, скудно оплачиваемые холопы — были лишь одушевлённым роботами для толкания звуковых шумов населению. Если один поизносился, сорвался в пьянку или запустил лапу в кассу — прикупим за гроши другого! Объявление о найме рабов постоянно висело в газете «Из рук в руки». Думаю, оно и сейчас там висит. Как всякий пестующий своё дело рачительный хозяин, он любил самолично проверить и увидеть пригодность своих станков к работе. Смазать, так сказать, шарниры солидолом. Зазырить у лошадок-ломовозов крепость зубов.

На собеседовании в конторе, куда я явился по указанному объявлению, он сунул мне в руки список с набитыми в алфавитном порядке рок-группами — вразнобой начал меня по нему гонять. Спрашивая, какая группа в каком стиле лабает. Гонял чётко и грамотно, как опытный сыскарь в Тайной канцелярии. Я ощутил себя гардемарином из популярного у советских тёток фильма. Будто пыхтел, стоя на горохе, под грозным оком канцлера Бестужева и не забывал о Правиле, готовящем у него за спиной, на жаровне, пыточный инструмент. (В подкладке моего камзола было зашито перемётное письмо английской коронованной особы и лежало с десяток испанских золотых дублонов).

Но не на того напал, жирный слизняк! Знал бы ты, пуздро, как я отплясывал в родительской спальне перед трюмо в зимних ботинках, семейных трусах и батиной фетровой шляпе нижний брейк-данс, когда мне и десяти лет ещё не стукнуло! «Ту-ду-ду-ду — can’t touch this». Великий ЭмСи Хаммер уже тогда продал мою чистую детскую душу музыкальному Дьяволу. Я готовился к такому экзамену всю предыдущую жизнь! Джеймс Браун рукоположил меня в сан рок-епископа. Элвис Пресли, стоя в вышине на молочном, невесомом облаке, благословил меня взмахами фильдеперсовой накидки.

В одном только этот уебан оказался круче меня. В диско.

«Я тогда только из армии вернулся. Прихожу на танцы, и меня как-то сразу зацепило, будто током ударило: Фаусто Папетти, „АББА“, „Рики энд Повери“… до сих пор, больше двадцати лет прошло, в машине слушаю!» — излился он на меня вдруг душевно после экзаменации, затянув лёгкими дым вонючей цигарки. Погонял он меня изрядно. Видно ему самому было в кайф хоть на чём-то меня подловить. Не вышло. Борода с видимым удовольствием взял меня на работу — «…негоже таким спецам на дороге валяться». Он лихо прозрел в этот миг всю мою будущность. Кольцо Нибелунгов замкнулось.

Работёнка, в общем, была не-бей-лежачего, но с моей тягой к городским приключениям и постоянным свербением шила в жопе она мне показалась Адом. Замкнутое пространство 2 на 2 метра подействовало удручающе. (Скрытая клаустрофобия проснулась?) Обычно я отхаживаю в день километров по 7—8. И не в последнюю очередь из-за отсутствия бабла на транспорт. Но даже когда оно есть, я предпочитаю не слишком терять форму и калории. Восполняю то и другое пивком.

Кассеты у меня шли влёт, как свежеиспечённые пирожки у бабушки, закончившей по молодости кулинарный техникум. Придя на первую рабочую смену, я расставил все записи на витринах в должном интеллектуально-логическом порядке. Рок — к року, рэп — к рэпу (включая сольники участников групп), бардов к шанссанью и так далее. Меня всегда бесил и бесит бардак, царящий в таких вот музыкальных ларьках. Нужную тебе запись рыскаешь глазами часа по три. Но население у нас не шибко прокачанное в плане прав потребителя, нормального цивильного обслуживания не ведает. Потому не ропщет. А делает, по неистребимой совковой привычке, заёбывать вопросами продавца. И будет заёбывать, пока не вымрет поколение всех советских рабов. Недаром Моисей 40 (и ещё раз по 40!) лет водил евреев по пустыне. Причина та же.

Но не тут-то было. Я рано расслабился. Ещё не знал, какой презентик уготовила мне судьба в лице сменщицы. Заступив на следующую смену, я обнаружил, что эта пробздявая сучонка расставила всё заново, по-своему. В дурацком алфавитном порядке. Неясно, чем руководствовался Борода, беря её на работу?! (Предыдущие продавцы были с позором уволены за совместные махинации). Это было чем-то вроде надругательства над святыней. Словно заметка в газете о двух бомжах, изнасиловавших на детском секторе кладбища свежевырытый трупик. «…я ранил в ногу сначала одного, потом отстрелил кусок шеи второму!» — гласила подпись под мутной фотографией сторожа сидящего с отрешённым лицом на скамье в зале суда. Дальнейшее знакомство с напарницей лишь углубило эстетический шок.

Раз по телику я видел передачу о женской «зоне». Журналист в передаче рассказывал про такое сугубо мерзкое явление, как женская травестия. Мол, некоторые тётки в тюрьмах берут на себя роль сильного пола: перенимают мужскую походку, брутальную жестикуляцию урок, стригутся «под мальчика», собираются в звериные стаи и контролируют тем самым остальных тёток-заключённых. Администрации зоны — одна выгода. Любой псевдопорядок лучше, чем никакого, да? За взятку — в банку сгущёнки, блок сигарет и пачку индийского чая «со слоном» — эти извращенки возьмут любую зэчку под покровительство. Или наоборот, — сделают неугодную «опущенкой». Само собой, среди них царит оголтелое подлизывание друг у друга межножья и прочее циничное лесбиянство. В духе древнегреческой поэтессы Сапфо. Такие — трудно даже назвать их самками, скорее, «полупидорки», — носят гордое самоназванье «каблохи». (Чем-то похоже на «кривичей» или «вятичей»). Так вот. Напарницей моей по работе оказалась такая вот натуральная каблоха. Каблохе только-только стукнуло годков этак 18.

Теперь о том, как уволился. Из-за неё всё, твари. Мало-помалу, через месяц, я уже свыкся со своей участью мелкого, низкооплачиваемого торгаша. Только-только стал выбираться из проблем с квартплатой… на пиво с «роллтоном» и покупку рыночных чебуреков с сырой собачатиной денег стало хватать… привык бегать отливать ссаки по ночам за киоском (днём-то у меня хватало ума, в отличие от напарницы, ходить в платный туалет на рынке, оставляя табличку «Закрыто на 5 мин.») … привык держать наготове молоток, когда бухие дембеля, просунув в окошечко татуированные пальцы, пытаются выломать витрину…

Но всё внезапно обломалось в одно солнечное утро, когда каблоха пришла принимать у меня смену. Каждое утро мы полностью, до копейки, сдавали друг другу кассу и пересчитывали кассеты с дисками. Иногда это занимало минут по сорок — пока не сойдётся. На этот раз количество не сходилось, хоть ты тресни! Вместо 2040-а кассет каблохе казалось, что их 2037. Пересчитали ещё три раза. По очереди. Та же херня.

— Ты чё, совсем тупой, блядь! В школе не учился, гондон! — стала вдруг орать на меня малолетняя пидораска. — Я из-за тебя тут открыться торговать не могу уже полчаса! — Я забыл, как дышать. Сказать, что я охуел, значит, не сказать ничего. Словно в рожу мне стряхнули мокрый дождевик. На меня глядела, вылупив пустые страусиные глазищи, Срань Господня! Какой-то вырожденец-гермафродит! Мерзко шипящий мадагаскарский таракан! С волосёнками, спаянными дешёвым гелем в черепаший панцирь, в растянутой до коленок водолазке, спрыснутых чем-то клейким (спермой?) джинсах и говнодавах типа «болельщик Спартака». Подвыпившие мужички обычно обращались к ней, заглянув в окошко ларька, не иначе как «браток». И она не возражала! И тут, понимаешь, такое!

— Заткни хлебало, пэтэушница! Не тебе меня считать учить! — заорал я в ответ, сам себя внутренне ненавидя за то, что вдруг сорвался на эту энтомологическую мутацию.

— Сам заткнись, чмо! Я тебе говорю, что их 2037!

— Чего-о-о-о-о-оооо, млядь?! — тут уже у меня в мозгах взорвалась настоящая нейтронная бомба. Хочешь, говногрёбище, мужиком быть?! Щас я тебе сделаю мужика! Сам уже не понимая, что творю, я всадил ей хорошего прямого левой в костлявый грудак (а как ещё скажешь, не в «сиськи» же! — обидится!). Хряяяяяя-сь! — защёлкнулась с размаху её челюсть с заячьими протезами. И каблоху отбросило на кровать так, что она звезданулась башкой в стопку дисков. Я успел заметить на одном из них напомаженную рожу Кати Дрель и надпись «Писи-Писи». Диски обсыпали ослицу (осла?) изрядным метеоритным дождём. Развернувшись, я хлопнул у себя за спиной дверью и выпрыгнул на воздух.

На воздухе было свежо и радостно. С востока уже вовсю колбасило оранжевое солнце. «Свобода!» — подумал тут я и весело запереступал ходулями ему навстречу. Каблоха осталась одиноко дрочить под блатные куплеты группы «Воровайки». Надеюсь, она не сдохла.

Зарплату за неделю Борода мне так и не отдал. Пришлось встать за пособием на биржу труда.

***

Комната в общаге у Горби напоминала келью средневекового монаха-иезуита. Всякое отсутствие мирских радостей. Узенький, вделанный в нишу у стены кухонный столик со стоящими на нём чайником; пара гранёных стаканов, обгорелая сковородка и алюминиевая миска; окошко, задёрнутое общаговским покрывалом, прикреплённым к «струнам» прищепками. На стене — книжная полка с забитыми до отказа внутренностями (собрание сочинений Маяковского в 10-ти томах, Павич, Борхес, Маркес, Ницше, учебники по литературоведению). На воткнутом в стену гвозде покрытый бурой, как кал, накипью, казнённый через повешенье кипятильник. (Такая же накипь отлакировала изнутри и стаканы). Имелся ещё брошенный поверх панцирной сетки, лежащей на полу, матрас в розовую полоску и две рюмки.

Из этих-то рюмок мы с ним и допивали водочные остатки, развалясь прямо в верхней одежде в позах восточных набобов на матрасе. Полая бутылка «Хлебной» мирно дрыхла рядышком, подле сжатой тульской гармошкой батареи. Меха гармошки чуть грели, хотя под окном нашего четвёртого этажа бродили, словно чайники, выплёвывая пар, запакованные в дублёнки вечерние люди и стояли, завязнув в снежную кашу по самые ступицы, автомобили.

— Слушай, идея есть, — начал он вдруг, соскочив с довольно рьяно обсуждаемой за секунду до этого темы покупки океанского лайнера. На его палубе мы планировали устроить плавучие Содом и Гоморру: с сотней обряженных в одни только бикини тёлок, держащих в миниатюрных лапках бокалы с «мартини»; со встроенным прямо в трюм корабля бассейном, через стеклянное дно которого можно было бы наблюдать акул, гигантских черепах и расплющенных, будто асфальтовым катком перееханных скатов; а также с играющим сутки напролет диджеем, заводящим пластинки ска-реггей-фанк. — А что если нам квартирный концерт устроить? Как раньше, в Совке. И денег, может, заработаем!

— Да каких, на хрен, денег? — скептически ответил я. — У них же наверняка запросы по гонорарам такие же, как за нормальный концерт, у рокеров этих.

— Да ну! Я был на одном таком концерте. Мой знакомец — Толик — организовывал, а у него ваще квартира однокомнатная, и родственник там какой-то на коляске — инвалид. И ничего. Дышать было нечем. Илью «Чёрта» из группы «Пилот» привозили. Главное, чувака пораскрученней взять — баб набьётся жуть!

— Ты на мою хату что ли намекаешь?

— Ага…

— Ну ладно, проехали, — хата будет. Бабы это good. А что с гонораром?

— Вот это уже по Инету пробивать надо. Как получится…

— А деньги-то где возьмём, всё-таки? Сто рублей осталось последних. Ты вроде как забыл, что ни ты, ни я в данный момент не работаем. Ну, ты-то я понимаю, в «академе» — типа студент ещё. Стипендию получаешь. Хотя я в твои годы ни сторожем не брезговал пахать, ни землекопом.

— И чего копать? Зима на дворе.

— Ладно. Забей, богема. Что всё-таки с бабками?

— Ну, есть у меня один знакомый…

— Это Шурик что ли?

— Угадал. — Шурик этот, двухметровый здоровущий полуузбек-полурусский с говорящей фамилией Миллиард (до встречи с ним я думал, что такой может быть только кличка) работал на мебельном производстве. Закончив с год назад политех, он стал работать там сначала попросту станочником, а потом подрос до завпроизводства. В ночные смены он втихаря гнал левые заказы и уже вот-вот был готов открыть свою, такую же, мебельную конторку. Собирал необходимые для оформления документы. Значица, деньги водились.

— Ну, вообще-то, можно попробовать. Флаг тебе в руки — ищи, ты же у нас по интернетам специалист. Я, сам знаешь, не ведаю с какой стороны к компу подойти. Каждый раз решаю, какими дарами и пряностями с благовониями задобрить эту сраную Шайтан-Машину.

Идеи замутить что-нибудь эдакое возникали что у него, что у меня с завидным постоянством. Как утренняя щетина на подбородке. Или похмельный понедельник. То мы хотели открыть видеосалон по типу перестроечных, где бы мы демонстрировали всякие арт-хаусные фильмы с предварительными лекциями (Горби любит развести заумную демагогию), то мы желали печатать продвинутую газету безо всякой цензуры, где публиковались бы мы и наши друзья, а то мы удумывали снимать и продавать местному телеканалу передачу, где бы мы сидели и рассуждали про современное кино. Он — был бы в роли профессора околовсяческих наук, а я бы — просто «белое отребье» то и дело, прямо в эфире, присасывающееся к бутылке. Или же просто — открыть публичный дом для собак и кошек благосостоятельных хозяев. Спаривать их по-породно в тепле и на розовых надушенных простынях, а животнофилы бы в это время попивали кофии, лежа на пуфах за стеклянной перегородкой. Жаль, что ни одна из идеек так и не реализовалась.

— Завтра же в салон зайду, — пустил он самодовольно в поднебесье колечко сигаретного дыма. Из-за напрочь закупоренных ватными колбасками щелей в окнах уже вся комната дрейфовала (как океанский лайнер) в дымном мареве.

— Ну, тогда за рок, — сказал я, и мы синхронно опрокинули стопки в глотки.

— Угу… ещё пойдём? — вытерев мокрую губу вельветовым манжетой моего (а точнее, моего отца) пиджака, с надеждой спросил Горби. Пиджак был чехословацкий, купленный отцом по какому-то дикому блату ещё 25 лет назад, но, благодаря тому, что почти всё это время провисел в шкафу и был надёван только по торжествам, имел вполне адекватный имидж. Точно такие же — с зауженной талией и в облипку — недавно заново вошли в моду. Всякие бритпоперы их заносили. Горби я отдал его временно, потаскать, на какой-то подобной посиделке.

— Пиджак у меня этот вот покупай за 50 рублей, — тогда ещё сходим! — нагло осклабился я.

— Базара нет! — ответил он на удивление радостно. — Я и так не хотел его тебе отдавать, ха-ха!.. — Он достал из заначки в сплющенном томике Есенина два полтинника, и мы пошли за второй.

***

Уже где-то через неделю всё само собой как-то замутилось. Полуузбек Миллиард согласился выдать 3000 рублей на гонорар + кормёжку пельменями артиста. Горби пробил электронные адреса всевозможных гастролирующих по Руси-Матушке рок-музыкантов (попсюков нам, естественно, было не потянуть по деньгам, да и противно). Попереписывавшись с ними, он решил остановиться на питерском полупанке по кличке «Чёрный Лукич». Самом дешёвом и удобном для нас, начинающих.

Вообще-то, жителем Северной Пальмиры Лукич стал не так давно. Практически всю жизнь он прожил в Новосибирске и проработал там слесарем на металлопрокатном заводе. Этой новости я сильно удивился. Дело в том, что я знал Лукича ещё по совместной деятельности с Егором Летовым, а это чего-то да стоило в панк-кругах бывшей совдепии. Ещё в далёком 1987-м году они вместе записали альбом «Кончились Патроны» — Летов там был на подпевках и на барабанах, — который на равных циркулировал по стране с прочими летовскими записями. Как можно было продолжать работать на заводе после такого «оглушительного», пусть и подпольного успеха, для меня было загадкой. А я-то рассчитывал — сразу, как прославлюсь со своей группой — зажить африканским царьком!

Выяснилось всё позже, при совместном общении, когда я узнал, что у Лукича (в миру Вадима Кузьмина) было двое детей. В отличие от прочих, «бесплодных» представителей сибирской панк-волны, ему надо было их содержать и кормить. Год назад он переехал в Питер, чтоб, наконец, попробовать кормить их музыкой. На данный момент в составе лукичёвской группы уже играла половина музыкантов «Аквариума». (Как он их завлёк-то, они ж все меркантилы и типа «звёзды»! ) Впрочем, несмотря на панковское прошлое, песни его были очень мелодичны и правильно слеплены. Что не может не привлечь любого профессионального лабуха.

Так как у Горби и у меня свободного времени было завались, мы вплотную занялись организацией.

Горби рисовал на компе в университетском классе информатики макеты афиш и билетов. Я их либо одобрял, либо не одобрял. В целях экономии было решено остановиться на афишах в один цвет — печать малого тиража на принтере дешевле типографской — а билеты, наоборот, сделали поразноцветней. Расчёт тут простой: если людям понравится, если у них останется на память яркая картонка с автографом музыканта, то они наверняка притащат с собой в следующий раз и пару друзей. Да-да, у нас уже хватало наглости рассчитывать на вторичный угар! Билеты оценили в 130 целковых. Горби состыковался с одной мелкой рекламной фирмой, которая согласилась отпечатать билетный тираж бесплатно в обмен на их рекламный лого на афишах.

Вопросами гастролей у Лукича занимался человек по прозвищу Алес. Он был небольшой шишкой в звукозаписывающей компании «Хор-мьюзик», на которой Чёрный Лукич и подвизался. Созвонившись с ним несколько раз, Горби обговорил детали приезда, да и вообще они проверили друг друга на вшивость. Иногда по голосу человека можно узнать о нём столько же, как если бы прожил с ним 10 лет бок о бок. В кутузке, на соседних нарах.

Лукичу было удобней отыграть у нас проездом. По дороге из Москвы в Питер. На том и договорились. Гонорар — сто бакинских. Покормить и напоить — само собой. Концерт назначили на пятницу, согласовав с Московским выступлением. Потому как, кто заинтересуется — придёт обязательно, а кто не особо — придут всё равно, за компанию. Ибо нормальные, большие клубные концерты идут по субботам (в воскресенье у пипла отсыпной).

Как оказалось, поклейка афиш зимой в тридцатиградусный мороз дело сильно трудоёмкое. Жопы в ледяном мыле. Пальцы примерзают к тюбику с клеем, волосы в носу встают дыбом, как стеклянные иголки на искусственных ёлках под Рождество, а в ботинках образуются топи, в которых ещё Геракл силился поймать и обезглавить многоголовую гидру. Из-за этого каждые полчаса забегаем в какую-нибудь забегаловку и согреваемся коньяком. Тратим выделенные «золотым» Миллиардом на текущие расходы деньги. Приходится.

В наглую зафигачиваем мы поверху, на афишных тумбах, рожи всевозможных «трофимов», «ларисдолиных» и «актёров больших и малых театров». По-моему, так их скучные, отъевшиеся физии смотрятся намного веселее! Наши чёрно-белые листовки в духе революционных воззваний и с контактными номерами телефонов оказались чертовски хороши. Про автобусные остановки и придорожные столбы тоже не забываем. Нам ещё не приходит в голову, что по этим телефонам нас могут легко вычислить «обиженные» акулы и акулки шоубиза и заставить платить штраф. Посредством паяльника, вбитого в мыльные задницы.

***

В день концерта мы с самого утра засели в предоставленной нам в полное распоряжение квартире мебельного магната Шурика Миллиарда. Especially for us. Бегая из кухни в комнату и обратно, мы поминутно заваривали себе кофе, готовили в микроволновке бутерброды с сыром и ветчиной, смотрели по видаку без звука «Броненосец Потёмкин». В общем-то, фильмец и так был немой, с одними титрами, но мы заменили классический саундтрек на альбом «Кирпичей» «Капитализм ОО». По-моему, стало не хуже. Со стороны это было похоже на предвыборный штаб боевиков экологической партии, готовящих похищение зверей из городского зоопарка. «…и бродят там животные невиданной красы…». Ах… ну да, ну да, ещё мы постоянно отвечали на телефонные звонки.

Звонков был целый биллион и ещё несколько. Перед тем, как в очередной раз отозваться на въедливый телефонный зумм, мы по-быстренькому успевали сыграть в «камень-ножницы-бумага». На то, кому брать трубу. Уши в трубочку стали уже сворачиваться от желающих поглазеть на живую легенду панк-рока. Хоть поначалу нам и было интересно чувствовать себя воротилами от шоубизнеса, ещё каких-то пару недель назад, упивавшихся несбыточным фуфлом про океанские лайнеры и дома свиданий для дворняг.

Вопросы были стандартные: «А во сколько начало?», «А что, Лукич ещё не умер?», «А где нас будут встречать?», «Сколько билет стоит?». Когда человек оказывается в роли просителя, он почему-то неизбежно тупеет. «Все ответы — на афише!» — захотелось мне уже наорать в трубку, когда очередной звонок прервал моё уринирование в туалете. (Горби курил на балконе).

— Да! Слухаю! — нервно гаркнул я, стоя посреди комнаты со спущенным подгузником и силясь сокращением паховой мышцы не упустить струю прямо на журнальный столик. На экране пьяный матрос разинул рот и перевернул вверх дном обеденный стол с мисками мутной баланды. Снизу всплыли белые буквы: «Братцы! Опять нас червями кормють!»

— Олега Александровича можно? — спросил меня, прорываясь сквозь трескучие помехи, мужской голос. (Словно то ныряющая в штормовую волну, то вновь выскакивающая на её гребень, отстреленная голова в бескозырке, которая, повращав слегка глазами, удумала доплыть без хозяина аж до самой до Южной Америки).

— Это тебя, — протянул я радиотрубку Горби, выбежав в сползающем исподнем на балкон.

— Алло… — бодро сказал он в неё, и, потыкав (как котёнка мордочкой) «бычок» в глиняное блюдце, весь обратился в слух. — Я ушёл доделывать свой мочеточный бизнес.

— Говорят, что сели уже в автобус. Через три часа будут, — сказал Горби, вынырнув с балкона, когда знаменитая детская коляска вовсю уже кувыркалась по знаменитой потёмкинской лестнице. Вася Васин из «Кирпичей» к тому времени 6-ой раз просклонял в динамиках проклятую «шаварму-шаверму-шаурму».

— Окей. Я тогда поеду в квартире уберусь хоть маленько. И в магаз сбегаю — за бухлом.

— Давно надо было сделать.

— Когда? Я же здесь, с тобой, на звонки отвечал.

— Ничего не знаю

— Щас добазарится кто-то!

— Иди-иди уже. Мы с Шуриком как на такси их встретим, так тебе сразу отзвонимся, — парировал он и… — Начало-о-о-ось! — заверещал он вдруг мне в самое ухо и, схватив за плечи, стал трясти, что твою резиновую куклу из секс-шопа.

— Ага… началось… изыди… Сотона!..

ПРОДОЛЖЕНИЕ ТУТ

Честно говоря, когда мне тревожно, я спасаюсь прослушиванием сибирского панка.

Оставим в стороне вопрос музыкальных предпочтений; для того, чтобы отвлечься достаточно текстов Летова, Неумоева, Лукича.

Давайте с Черного Лукича начнём и отвлечемся от актуальных реалий.

"Мы идем в тишине по убитой весне,

По разбитым домам, по седым головам,

По зеленой земле, почерневшей траве,

По упавшим телам, по великим делам,

По разбитым очкам, комсомольским значкам,

По кровавым словам, по голодным годам.

Мы идем в тишине по убитой весне

По распятым во сне и забытым совсем.

Ворох писем, не скучай.

Похоронка, липкий чай"

Без цели, без причины. Идём.

Я ангела вчера смахнул с плеча,

И ночью мне приснился Виктор Цой

В руках держал он руль от москвича

Молчал,курил,хороший,молодой

В кармане бес свернулся калачом

И по страницам продолжался сон

Летел над Петербургом Башлачев

Хрипел набатом колокольный звон

Кто понял жизнь, тот понял суть вещей,

Что совершенней жизни только смерть,

Кто понял жизнь тот больше не спешит,

Кто только тлел,тому и не сгореть,

Хлестал мне ветер по лицу нагайкой

Под Буги-вуги кто-то умирал

И на диване разглядел я Майка

И на столе пластинки и бокал

Потом была весна и плеск Оби

Шла по трамвайным рельсам к реке Янка

И ей светили звезды-фонари

Цвела Сибирь а смерть чертила галку

Откроет двери Бог седой вахтер

Застолье встреч,хлеб на стакан прощаться

Они уходят чтобы оставаться

И в наших душах разжигать костер

Кто понял жизнь, тот понял суть вещей,

Что совершенней жизни только смерть,

Кто понял жизнь тот больше не спешит,

Кто только тлел,тому и не сгореть,