Совершенно неправдоподобный случай, который, впрочем, может случится с каждым.

У него вдруг завелась совесть.
Нет, не так.
Совесть у него, конечно, была и раньше.
Она лежала где-то в районе солнечного сплетения, аккуратно упакованная в плотную пленку,
и как всякая ветошь не отсвечивала. Полезная в хозяйстве вещь, как фамильный сервиз,
пользоваться нельзя, но приятно знать, что имеется.
Он ее предъявлял по праздникам, в основном самому себе.
Мол, я же не чудовище, я вот тут даже переживаю.
Переживал он обычно минут пять, после чего жизненная необходимость брала свое, и совесть убиралась обратно в ямку.

А тут она, зараза, распаковалась.

Началось все с малого.
Сперва ему стало неудобно врать жене про задержки на работе.
Прямо физически неудобно, будто в ботинке мокрый носок и острая фигня.
Раньше врал как дышал. Легко, артистично, с импровизацией.
А теперь слова застревали в горле, язык казался чугунным,
а глаза начинали бегать, как два первокурсника перед экзаменом.
Потом – хуже. Он перестал спать, вспоминая, как нахамил кассирше в супермаркете.
Он. Взрослый, успешный, циничный (местами) человек. Из-за кассирши. Которая, объективно, сама была не рафинад.
И тем не менее…
Он лежал и прокручивал в памяти ее уставшее лицо, и ему хотелось пойти и купить ей… ну, не цветы, конечно.
Ну, может, мороженое или валерианку.

Апофеоз случился в прошлый вторник.
Он, паркуя свой внушительный немецкий механизм во дворе, занял место,
которое всегда занимал для своей старенькой «копейки» сосед-ветеран.
Дед парковался поздно, возвращаясь от дочери.
Раньше это называлось «естественный отбор» и «кто успел, тот и молодец». А тут…
Он сидел в машине минут десять. Его ломало. Он бился лбом о дорогой кожаный руль.
Он спорил сам с собой, доказывая, что имеет право, что налог уплачен,
что ветеран вообще мог бы ездить на такси.
А потом он, перегнал машину за три квартала и шел обратно под дождем, чувствуя себя идиотом.

Но это было полбеды.
Беда в том, что когда он увидел, как «копейка» кряхтя паркуется на его место, ему стало… хорошо.

Вот тут он понял, что болен.
Серьезно и, возможно, неизлечимо.
Это новое ощущение – смесь жалости, сочувствия и какой-то дурацкой эмпатии мешало жить.
Оно снижало эффективность.
Он начал уступать в переговорах, потому что вдруг видел в оппоненте не функцию,
а человека, у которого, возможно, ипотека и больная собака.
Он стал раздавать деньги.
Не то чтобы много, но… регулярно.
Милостыня, донаты в фонды, долг старому приятелю, о котором тот и сам забыл.

Его рациональный, выстроенный, успешный мир трещал по швам.
Совесть, эта разбуженная гидра, жгла его изнутри.
Это было не возвышенное страдание, как в книгах, а тупая, нудная боль.
Как, мать его, больной зуб.

И от беспробудной безнадёги, он решил пойти жаловаться.
Не в профком, конечно.
Просто, решил спросить атмосферу, или что там еще есть,
бородатого дядьку на облаке, инопланетян, чёрта лысого.
Хоть кого!
Он сел в свое дорогое кресло в своем дорогом кабинете,
налил себе дорогого виски и, глядя в ночное окно,
где отражался его собственный уставший силуэт, задал вопрос в пустоту:
– Ну и? – сказал он тихо, но отчетливо. – Кто эту хрень включил? Я не заказывал. Это ошибка. Мне мешает. Выключите.

Тишина была абсолютной.
Но в этой тишине вдруг появился ответ. Он не прозвучал.
Он возник прямо в голове, как мысль, которая не была его собственной.
Мысль была холодной, бесконечно старой и слегка ироничной.
«Жалоба принята к рассмотрению, – подумалось ему чужим голосом.
– Отдел Корреляции и Баланса.
Причина обращения: сбой в настройках? Обострение хронической эмпатии?»

Он вздрогнул, но виду не подал. Привык к жестким переговорам и крутым казусам.
– Именно, – сказал он вслух. – Перебор с состраданием. Жалость ко всем.
К собакам, старикам, конкурентам, чтоб им пусто было!
Я на грани разорения и нервного срыва. Уберите. Верните как было.
«Вернуть нельзя, – ответило Нечто без тени сочувствия. – У вас гарантийный срок на цинизм вышел.
Еще три года назад. Вам при рождении выдается базовый пакет „Эгоизм 1.0“.
Крепкая штука, надежная. Защищает от сквозняков реальности.
Позволяет есть, спать, размножаться и строить карьеру, не отвлекаясь на чепуху.
Но у него есть срок годности. А потом… потом обшивка истончается.
И начинает просачиваться».
– Что просачиваться?
«Реальность, – скучающе подумалось в его голове. – Другие люди.
Их боль. Вы раньше были как в батискафе – смотрели на мир через толстое стекло.
А теперь у вас течь. Вы „обжигаетесь“, как вы говорите. Вы просто начали чувствовать не только себя».
– И что мне с этим делать? Залатайте! Заклейте нафиг! – он стукнул кулаком по столу. – Я заплачу. Сколько?
«Этим мы не занимаемся. Мы не сантехники. Мы только фиксируем случайности.
А у вас уже не случайность, у вас закономерность.
Вы задали вопрос: „Как мне быть?“ А мы не отвечаем на такие вопросы.
Мы можем только объяснить, как работает счетчик».
– Какой счетчик?
«Вы просите объяснить добро и зло. Без догм. Хорошо. Объясню на пальцах.
Вот смотрите. Зло – это просто. Зло – это всегда „Я“. Это инстинкт. Это физика. Гравитация.
Все тянется к вам. Ваше тепло, ваше время, ваши деньги, чужая жизнь – все должно упасть к вашим ногам.
Зло – это схлопывание вселенной до размера вашего кресла.
Оно не требует усилий. Оно – состояние по умолчанию.
Просто будь, потребляй, защищайся. Это бетон. Крепко, надежно, понятно».
Человек слушал, кивая. Это он понимал.
– А добро? – спросил он.
«А добро… – в беззвучном голосе проскользнула тень усталости. – Добро – это абсурд.
Это аномалия. Это нарушение физики. Это когда ты, имея свою гравитацию, вдруг решаешь потратить энергию,
чтобы подбросить что-то чужое вверх. Это антигравитация.
Зло – это когда ты закрываешь форточку, потому что тебе дует.
Добро – это когда ты открываешь форточку, потому что другому душно, хотя тебе самому дует в спину.
Понимаете? Добро – это всегда „Другой“».
– Это неэффективно, – пробормотал человек.
«Вот! – Нечто почти обрадовалась. – Вы ухватили суть!
Это чудовищно неэффективно. Это трата ресурса. Это дыра в бюджете.
Зло – это крепкий, надежный бетонный бункер. А добро – это вода.
Она бесформенная, она ищет, куда просочиться, она бессмысленно пытается точить этот бетон.
Зло конечно. Можно украсть все деньги, убить всех врагов.
У зла есть дно. А у добра дна нет. Нельзя „достаточно“ помочь.
Это бездонная бочка».
– Так зачем оно?! – вскрикнул человек. – Если это баг системы, если это неэффективно и больно?
«А кто вам сказал, что система создана для вашей эффективности? – усмехнулось Нечто.
– Вы пришли с жалобой на то, что у вас проснулась совесть.
Вы думаете, это вас наградили или наказали? Ошибаетесь.
Вы „обжигаетесь“ не потому, что стали святым. Вы „обжигаетесь“, потому что вам пришел счет».

И тут кабинет исчез.
Он не увидел ни папок, ни гроссбухов. Нечто не оперировало бумажками. Оно просто показало.
Оно заставило его пережить…
Он увидел телефонный звонок. 2005 год. Звонила мать. Он сбросил.
Он был на важном совещании. Он собирался перезвонить. Он не перезвонил. Он забыл.
А она ждала. И вот эта неистраченная секунда ее ожидания, ее маленькая, невысказанная обида – вот она.
Она теперь сидит в нем и нестерпимо жжет.

Он увидел Кольку. Друга детства. 2011 год. Колька попросил в долг на операцию жене.
Небольшую сумму. А он… он не то, чтобы отказал.
Он просто сказал: «Сейчас туго, Колян, сам понимаешь». А через час купил себе новые часы.
Колька выкрутился. Но вот тот взгляд, которым Колька на него посмотрел… Он никуда не делся.
Он теперь смотрит изнутри.

Он увидел женщину, которую любил и бросил.
Не просто бросил – он ушел, хлопнув дверью, наговорив ей гадостей, чтобы себе было легче уходить.
Чтобы обесценить. Ее боль, ее унижение – они не растворились.
Они аккуратно легли на его счет.

Он увидел десятки, сотни мелких предательств.
Забытые родственники в провинции, которым он годами не отправлял даже открытки.
Подчиненный, которого он уволил, чтобы поставить «своего», хотя тот был ни в чем не виноват.
Человек на трассе, который просил о помощи, а он проехал мимо, боясь испачкать костюм.

Он смотрел на этот невидимый баланс своей жизни.
И это было не зло в библейском масштабе. Не убийства, не мировые катастрофы.
Это было мелкое, бытовое, эффективное зло. Обычный бетонный бункер эгоизма.

Тут, как дубиной по башке, он понял, что та жалость, которая его мучает, – это не его жалость.
Это их боль. Боль матери, боль Кольки, боль той женщины, боль стариков, боль уволенного.
Она накопилась. Она достигла критической массы. И теперь она просочилась сквозь его броню.
Она не спрашивала, удобно ли ему. Она просто пришла по адресу прописки.

«Вы понимаете? – вернулся в голову холодный голос.
– Вы так долго строили свой бункер, что не заметили, как он стал вашей тюрьмой.
А то, что вы называете „совестью“ и „состраданием“...
Это просто те, кого вы оставили снаружи, пытаются до вас докричаться.
Это не вы „обжигаетесь“. Это они пытаются согреться».

Видение пропало.
Он снова сидел в своем кресле.
Виски в бокале не колыхнулся.

«Так что, – голос стал почти скучающим, – жалобу принимать будем?
Об аннуляции совести? Запломбировать течь?»

Человек молчал. Он смотрел на свои руки.
Руки, которые так много брали и так мало давали.

Он встал.
Впервые за много лет он не чувствовал себя хозяином положения.
Он чувствовал себя… прозрачным.
И очень, очень тяжелым.
Наполненным чужой болью до краев.

– Нет, – сказал он хрипло. – Не надо. Я… я понял.

Присутствие исчезло. Мгновенно. Как выключили рубильник.
Он постоял еще немного, глядя в окно.
Моросил тот же дождь, что и во вторник.
Но теперь он казался другим. Мир не изменился.
Люди спешили, машины сигналили, жизнь шла своим чередом.
Изменился он. Ему было муторно от себя самого.
Ему было больно.
Но теперь он хотя бы знал, чья это боль.
И он знал, что выключить ее – это не просто «залатать течь».
Это означало – окончательно похоронить их всех заживо.
И себя вместе с ними.

Он дошел до машины. Достал телефон.
Пальцы, привыкшие набирать номера партнеров по бизнесу,
с трудом нашли в контактах тот, что был забит как «Мама».
Он нажал вызов.
Прошли долгие, тяжелые гудки.
Он уже начал думать, что слишком поздно, что она спит, что он ее разбудит, что это глупо…
– Алло? – раздался на том конце сонный, чуть встревоженный голос.
Он сглотнул комок в горле. Голос, который он не слышал… как же долго?
Голос той, которая так ждала его звонка в том далёком 2005-м.

– Привет, Мам…