И только я собрался наконец начать озвучку, как у меня начался кашель и горло разболелось не на шутку. В общем опять температура, озноб и прочие прелести какого-то вируса, которым я переболел недели две назад. И всему виной идиотские окна, потому что сквозь них постоянно сквозит, и сколько я их ни заклеиваю, все эти клейкие ленты быстро отстают. И сколько же топлива при социализме зря сожгли из-за того, что просто не могли наладить производство нормальных оконных рам и дверей. Топили тогда торфом, и чтобы батареи в домах были горячими, его надо было очень много сжечь. В детском саду во время тихого часа вечно смотрел зимой в окно на дымящие трубы ТЭЦ. А потом решили, перевести станции на газ, потому что топить торфом не совсем экологично.
Как же меня умиляет человек гуляющий целыми днями по двору, в широких штанах суженных книзу, с тремя лампасами, как бы спортивные брюки, в дутой куртке, кепочке из "кожи", и остроносых штиблетах на достаточно высоких каблуках. Для полного шика ему только шпоры ещё надо на эту ковбойскую обувь ещё присобачить. И что ещё характерно для подобных типажей, у него не очень наполненный пластиковый пакет на запястье. И каждый день в любую погоду этот осколок социализма носится тужа и обратно по двору. Если ноги его заплетаются и он начинает ходить зигзагами, то это значит, что он добился успеха отчасти. Полным успехом для него является, когда он уже лежит на какой-то выкинутой за бойлерной мягкой мебели. И всё бы ничего, но как-то раз я слышал, как он кричал, что была у него великая страна, но всякие враги и предатели её развалили. А вот раньше, он чувствовал себя хозяином. Как-то раз он подошел ко мне и предложил упаковку копченого лосося, сказал, что срок годности только вчера истек, есть можно. В обмен на лосося ему нужно было тридцать центов, которых ему не хватало на литр самого дешевого пива. Мне лосось за тридцать центов был ни к чему, и он меня проклял, за то, что я его не выручил. Потом я узнал, что он в магазинах просроченные продукты забирает...
Вообще много таких осколков империи, которые тоскуют по тому времени, когда с одной стороны вечно всего не хватало, все товары были не очень хорошего качества, но зато было возможно вообще ничего не делать на рабочем месте, потому что никто не боялся это рабочее место потерять. Да, были рабочие места, где надо было работать, и за эти рабочие места люди держались, но с другой стороны эти большие деньги заработанные на оборонных заводах тратить было особенно не на что. В общепите всё было разбавленное и усеченное, да и отравиться можно было запросто. Да, можно было где-то на колхозном рынке за большие деньги без очереди купить и вырезку, и не подгнившие овощи и фрукты. Если были связи, можно было купить кошмарную машину, и гараж, в котором предстояло этот автомобиль холить, лелеять, беречь для внуков, колеса снимать, чтобы подвеска дышала.
Но основная масса советских людей всё же получала полторы сотни рублей и маялась дурью или же за двести рублей упиралась на конвейере, получая сдельную оплату, чтобы за пять лет накопить на холодильник, потом за год на пальто, потом за три на секцию. Всем этим потребителям жилось тогда не очень хорошо, они были недовольны. Номенклатура жила тогда тоже не очень, там вечно кто-то кого-то подсиживал, вечный страх, потерять все привилегии вместе с должностью, попав в немилость в вышестоящему начальству. Да, при Брежневе опальных уже не отправляли в лагерь, не расстреливали, но было больно лишаться государственной дачи и черной волги с водителем, выйдя на пенсию. В общем у номенклатуры тоже было много причин быть недовольными.
А хорошо себя чувствовали те, кому было совсем мало надо, кто получал те же сто двадцать рублей или того меньше, и ничего не боялся, потому ничего на рабочем месте не делал. Один мой бывший коллега в молодости работал в КБ на ВЭФе. Получал он оклад в сто десять рублей, но он мог получить ещё тридцать премии, потому что за каждое рациональное предложение ему накидывали десятку к зарплате, но оплачивали не более трех рацух в месяц. Сначала он писал нечто осознанное, что-то действительно предлагая, но потом старшие коллеги сказали, что можно писать любую ахинею, потому что всё равно никто никакие предложения принимать не будет. Технология не менялась с сорок четвертого года. Он говорил, что там были бесплатные обеды, не очень съедобные, но если привыкнуть, то можно было их как-то в себя запихнуть. Был на заводе и вполне съедобный спирт, которым он баловался с коллегами. Летом они часто после обеда пролезали через дыру в заборе на железнодорожную станцию и ехали на электричке на Восточное Рижское взморье, чтобы поплескаться в море часик-другой, вернуться на работу за полчаса до окончания рабочего дня и с чувством исполненного долга пойти домой. Осенью можно было поехать в Сигулду, побродить среди замков музеев и полюбоваться разноцветными от листвы холмами. В крайнем случае, можно было шляться по территории завода, делать какую-то халтурку на заводской технике, мастерить подсвечники для души, или поехать в центр искать в магазинах какой-то дефицит, чтобы коллегам его потом подороже загнать. Но потом Коля женился и жена сказала, что сто сорок рублей в месяц - это не дело. И пошел он работать наладчиком на сдельную оплату.
Конечно, общество тогда давило на то, что надо жениться и производить детей, даже налог на бездетность был. Другой мой бывший коллега сказал, что выгоднее было жениться, завести ребенка, потом развестись и не платить алименты, нежели платить налог на бездетность, хотя тогда надо было вечно как-то изворачиваться, да и муки совести. Но в общем-то я знал многих мужиков, которые большую часть жизни прожили в заводских общежитиях, фактически без имущества, веселились, выпивали, иногда ещё ездили по путевке в санаторий на месяц в отпуск. Еда была дешевая, алкоголь до перестройки тоже, за общежитие вообще практически ничего не надо было платить. А те, кто родился в городах, а не бежал из колхозов, вообще жили вместе с родителями и им было ещё комфортнее, потому что родители их обстирывали, готовили им есть, бегали по магазинам и стояли там в очередях, иногда и одежку им покупали какую-то. И сколько же у меня было таких пожилых коллег, тоскующих по прошлому!
Когда я жил в Норвегии я обратил внимание на профессиональных безработных, к которым местные относились брезгливо. Эти мужики и женщины как-то отработали четыре года, и потом там можно до самой пенсии жить на пособии по безработице. Из-за ограничений в продаже алкоголя, пили они не очень сильно, жили в студиях, в многоквартирном доме. У них было один на всех автомобиль, на котором они ездили в соседнюю Швецию, чтобы подешевле купить там побольше очень слабого пива, табака и сосисок. Пиво меньше трех процентов там можно купить в супермаркете без проблем. И эти люди ведут в основном созерцательный образ жизни, общаются с природой, которой там много на каждом углу. Иногда их пытаются куда-то устроить работать, и им приходится как-то мотивировать свой отказ работать там, где им предлагают, в основном они просто получают от врача справку о том, что у них болит спина или они психологически не выдерживают нагрузки. Но предлагают им что-то очень редко. В общем лишние люди, нечто вроде монахов. И им не надо изображать, что они молятся или приходить на работу и имитировать бурную деятельность, как это было с советскими лишними людьми.
В принципе даже в Древнем Риме были такие лишние люди. Их называли плебеями, и они были избирателями для правящих патрициев, которые чтобы получить голоса избирателей строили для этих плебеев бани, давали им бесплатный хлеб и вино, устраивали для них игры. Такие люди появились сразу, как только появился излишек продуктов. И чем больше излишка продуктов, тем больше таких людей. Это не инвалиды, при необходимости они могут выполнять какую-то примитивную работу, но работа для них наказание, некая неприятная процедура, чтобы получить все необходимое для жизни. Они отличаются от пролетариата тем, что им не нужна ни секция, ни телевизор, ни квартира. Они готовы довольствоваться минимумом, но главное, чтобы этот минимум был гарантирован им до самой смерти. Под обеспечением этого минимума они понимают стабильность, которую они так любят. Они не откажутся от каких-то благ, если им их предоставят даром, но напрягаться даже месяц ради нового дивана они не хотят, пока их старый диван не развалится совсем. У них нет личных амбиций, но им, хочется чем-то гордиться, и они в большинстве своем патриоты своей страны. Я, дескать, ничего не добился, но какой-то великий человек мой земляк, потому я тоже великий.
Во времена перемен, людям этого типа становится очень плохо, им приходится что-то делать, работать, от них требуют многого, а платят слишком мало. И не все выдерживают эту борьбу за выживание, у многих из них от стресса повреждается психика, и они становятся инвалидами, некоторые опускаются после этого до животного состояния, и часто их не особо хотят лечить принудительно. В основном они, конечно, спиваются. Но есть и те, кто как-то находят свое место в жизни, работают сторожами или охранниками, пристраиваются на производстве там, где можно совершать как можно меньше движений, и чтобы эти движения можно было делать совершенно бездумно. И только появляется возможность, они начинают соскакивать на больничный, на пособие по безработице, как только такое начинают платить.
Нельзя про таких людей сказать, что они вредны, что их надо заставить учиться и работать, просто автомобилям необходима функция холостого хода, у растений всегда есть какая-то часть пустоцветов. Если они есть, значит они для чего-то нужны. И я бы не сказал, что такими рождаются, скорее становятся в определенных общественных условиях, при определенных склонностях, которые опять-таки формируются личным опытом в большей степени и в меньшей наследственностью. Они появляются в определенных общественных условиях и так же исчезают или преобразовываются с других людей, когда эти общественные условия изменяются. Так что не стоит винить человека в отсутствии амбиций, мании величия, одержимости обладания чем-либо. Не стоит презирать тех, кто жаждет спартанской стабильности и готов ради праздности жить даже в тюрьме.
