Детство мое прошло в небольшом посёлке близ пыльной скоростной трассы. Детские, а позже и подростковые развлечения неразрывно проходили вдоль и поперек этой асфальтированной реки человеческих судеб. Совсем маленькими мы бросались комками глины в пролетающие мимо фуры и легковые автомобили. Они притормаживали, словно пытаясь отряхнуть свои бока от уродливых коричневых клякс. А мы ныряли в высокую сорную траву, что росла вдоль дороги и едва сдерживали вопли восторга и чувства страха перед ответственностью. Чуть повзрослев, убегали вечером с соседскими девочками на другую сторону трассы. Сразу за ней, в поле, словно шахматные пешки были раскиданы скирды соломы, а чуть дальше, в подлеске, так и манили удовлетворить подростковое любопытство заросли дикой малины и неокрепшей рябины. Собственно, то, что называется сексуальной потребностью, в моём сознании четко принимает образ некой таинственной дамы, чьё лицо скрыто зеленой, на ощупь шершавой, вуалью, а от её манящего тела исходит запах переспелой малины и рябинового сока. Мы лежали в зарослях, прижимались нашими взрослеющими телами к друг другу, стараясь побороть дрожь всепоглощающего возбуждения. Мы неумело целовались, сглатывая выделяющуюся слюну, все больше давая волю рукам. Впрочем, до основного занятия дело в это время еще не доходило. Можно сказать, мы пробовали ступней температуру воды, прежде чем зайти в холодную и притягательную реку. Именно эти воспоминания заставляют меня улыбаться, навевают приятные воспоминания, ибо это мои последние счастливые дни перед началом конца.
По-настоящему я влюбился лет в шестнадцать. Это было странное чувство, на грани сверхъестественного.
Анна была светловолосой девушкой, с слегка вздернутым носом, который был покрыт россыпью мелких веснушек. Именно с ней мы проводили все свободное время по ту сторону дороги. Тем ранним утром, размытым легкой пеленой тумана, мы шли, взявшись за руки в наш уютный шалаш под молодой рябиной. Никто, кроме меня, Анны и еще трех соседских девчонок, которым прежде довелось побывать в том шалаше вместе со мной, про него не знал. Мы шли, освещаемые едва уловимой синевой пробуждающего неба, над нашими головами покорно гасли последние звезды, а мокрая от росы трава приятно щекотала ноги. Анка что-то торопливо, глотая слова, рассказывала, но я не слушал, лишь кивал во время пауз головой, улыбался, и крепче сжимал в руке ее влажную от пота ладонь. Тогда была не важна цель нашей прогулки, мне было плевать на шалаш, на будущие ласки. Я не думал о ее горячем дыхании, не пытался уловить тонкий аромат ее кожи, воображение не рисовало ее фантом в моих объятиях. Черт возьми! Я просто наслаждался тем, что она была рядом. И мне захотелось остановить время, чтобы вписать себя и любимую Анну в этот чудесный утренний пейзаж навсегда.
А навсегда, как оказалось, в этот пейзаж легла совсем другая мазня. На обочине дороги, припечатанный причудливым рисунком протектора к пыльной земле, лежал котенок. Ему было месяца два, может быть два с половиной, не больше. Голова была неестественно вывернута, один глаз вытек и, словно бурый плевок свисал с кончика носа. Второй глаз, целый, но абсолютно ничего не выражающий, смотрел в светлеющее небо. Я стоял как вкопанный и смотрел на мертвое животное, а Анька, спрятавшись за моё плечо, тихонько всхлипывала. И как-то похмурело утро, словно кто-то могущественный передернул затвор автомата и наставил дуло в мокрое от росы лицо новорожденного дня. Конечно, мне и раньше доводилось видеть мертвых животных, но именно внезапный контраст между любовью и смертью заставил меня вздрогнуть, а чистые мысли мои, полные сладостных грез и меда, перемешались с дорожной грязью и личинками мух. Я схватил Аньку за руку и потянул за собой, в сторону дома. Мне захотелось поскорее убрать мертвое животное с обочины, как простое недоразумение. Мы перешли на бег. Анна ничего не спрашивала, только глотала слезы и, стараясь не потерять равновесие, переставляла ноги.
Пока не проснулись родители, я намеревался взять лопату из сарая, чтобы до того, как солнце прогреет воздух, похоронить бедного котенка.
- Быстрее! Его нужно похоронить. Поможешь? – я посмотрел на запыхавшуюся, но немного успокоившуюся Анку.
Она не ответила, только отрывисто кивнула, попытавшись при этом улыбнуться. Получился при этом уродливый оскал молодого шакала. Мне стало неприятного от этого выражения ее лица, но это чувство я проглотил, как горькую пилюлю.
Трава под ногами уже высохла и отрывисто шуршала под нашими ногами. Ее прикосновения больше не вызывали приятных эмоций, казалось, будто тысячи мелких насекомых перебегают по твоим голеням, касаясь своими мохнатыми лапками. Улицы еще пустовали. Только где-то в глубине поселка кричал охрипшим, еще заспанным голосом петух. Я быстро влетел во двор и открыл никогда не запиравшийся сарай. Лопаты стояли возле двери. Я схватил первые попавшиеся под руку и побежал обратно, за ворота дома, где ожидала Анна. И вот, уже через две минуты мы вновь бежали по знакомому полю, с лопатами в руках к мертвому зверю. Анька чуть отставала, буквально на несколько шагов. Я оглянулся и увидел, что она что-то бормочет, сбиваясь от быстрого бега. С ее лопаты падают комья старой засохшей глины, а с губ срывается по слогам заученный текст молитвы. И тут мне стало смешно. Я вдруг понял всю абсурдность ситуации. Ну что за трагедия? Мертвая кошка, слезы, лопаты, молитвы, легкий петтинг…
Я, конечно, прожил не очень долгую жизнь, но данная ситуация напоминала некую творческую самодеятельность, театральную пародийную постановку под названием «Взрослая жизнь». Я остановился метрах в пятидесяти от места, где машина переехала котенка и, бросив лопату на траву, согнулся пополам от истеричного смеха. Любимая Анна тоже остановилась. Она прекратила читать свою молитву, ее губы плотно сжались, а взгляд, полный растерянности и страха, скользил по мне с ног до головы.
-Ты чего? – спросила она.
У меня болел живот, текли слезы и сопли, я не мог совладать с собой, чтобы ответить.
- Ты полный придурок! Что ты ржешь?! – с ненавистью прокричала она.
Я начал приходить в себя. Мне стало страшно.
- Прости, - сказал я, вытирая лицо ладонью, - не могу объяснить, что со мной.
Анька недоверчиво подняла бровь и продолжала смотреть на меня, ожидая нормальных объяснений.
- Я… я просто перенервничал, извини, - я наконец-то совладал с собой, - пойдем.
Анна, все еще с недоверием поглядывала в мою сторону, когда до злополучной обочины оставалось не больше трех метров. А я только молчал. Голова была пуста и холодна.
Ну, здравствуй, мертвый котенок. Это мы, влюбленные могильщики.
Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы объявить всему миру, что сегодня оно в хорошем настроении, и будет дарить тепло, пока не устанет.
Майка на моей спине сразу потемнела от выступившего пота, едва я начал копать небольшую могилку. Мы решили похоронить котенка прямо здесь, на обочине. Поставить миниатюрный крест на небольшой бугорок, как предупреждение другим водителям, чтобы были осторожней. Или как напоминание всем кошкам и котам о том, что не они тут решают, сколько им жить и где границы их свободы.
Утрамбованная земля с трудом поддавалась, и на рытье могилки я затратил гораздо больше времени и сил, чем рассчитывал. И вот, наконец, небольшой холмик возвышался на обочине, как неуместный прыщ на гладком лице. А день все разгорался: шумел лес на той стороне дороги, сзади, из поселка, доносилось натужное мычание коров, а над головой выписывали немыслимые траектории слепни. Анька смотрела на меня своими прекрасными глазами и печально, едва заметно улыбалась. В этой улыбке не было и тени от того уродливого оскала молодого шакала, который как наваждение предстал передо мной всего лишь около часа назад. Все встало на свои места. Мы вновь были прежними. Влюбленными, сошедшими с удивительного полотна неизвестного художника. Котенок лежал в земле, как затертая клякса.
- Нужно поставить крестик, - сказала Анна.
- Да, - улыбнувшись, ответил я.
Анька вновь зашептала себе под нос неизвестную мне молитву и направилась на другую сторону дороги, в подлесок, где стоял наш шалаш, чтобы наломать веток для распятия.
Я посмотрел ей вслед. По ее волосам струился теплый золотистый солнечный свет, фигура была невесомой, словно сотканной из еще не до конца прогревшегося воздуха, а до моих ноздрей донесся отчетливый запах переспелой малины. Я проникся этим чудесным образом, и почти не слышал нарастающий шум от разогнавшейся фуры. То был яростный гул демонического горна.
С того дня минуло уже три десятка лет. И вот, я вновь здесь, на этой злополучной обочине. Два распятия, одно большое, другое совсем маленькое, запорошенные дорожной пылью, все так же стоят, глядя в подлесок напротив. Все так же по трассе проносятся автомобили и фуры, порой так быстро, что не успеваешь даже вздрогнуть. А потом, стоишь, закрыв глаза, слегка покачиваясь от порыва ветра, созданного пролетевшим мимо автомобилем, и с губ тяжелыми, словно высохшая глина, комьями, падают магические слова заученной молитвы. Затем открываешь глаза, полные слез, а воздух все так же пахнет рябиновым соком и чарующей дикой малиной, и, вместо победного «аминь», тихонько произносишь «Анна».