Мой сосед по черепу
В черепе снова щелкнул тумблер. Две реальности сошлись в клинче, как пара допившихся до чертей портовых грузчиков, и пытаются выбить друг другу кадык прямо на сетчатке моего глаза. Одна — шершавая, холодная, с запахом дешевых сигарет и прокисшего борща. Она скребет по ребрам изнутри, шепчет: «Пусто. Холодно. Конец». Другая — лаковая, глянцевая, пахнет студийной пылью и отдушкой «Альпийская свежесть». Она льется с голубого экрана медовым гнойным сиропом прямо в ушные раковины, мурлычет: «Рост. Прорыв. Благодать».
Нервы — оголенные провода. Искрят. Замыкают. Пытаешься ухватить одну мысль, а она рассыпается на два враждующих роя пикселей. Желудок говорит: «Мы едим картон», а стеклянный голос диктора отвечает: «Вы вкушаете амброзию изобилия!». Глаза видят облезлые фасады, серые, как кожа утопленника, а экран показывает города из солнечного стекла, по которым гуляют румяные атлеты с безупречными зубами.
И вот он, главный фокус, электрическая судорога сознания: ты должен сожрать оба этих блюда. И картон, и амброзию. И не подавиться. Улыбаться, когда желудок сводит спазмом от картонной диеты, и кивать, когда голос вещает про нектар. Это и есть высший пилотаж. Ментальная акробатика на трапеции, натянутой над пропастью безумия.
Вокруг все — виртуозы этого цирка. Ходят с лицами, похожими на плохо натянутые маски. Глаза — две выжженные дыры, а на губах приклеена улыбка, вежливая и аккуратная, как шов на зашитом трупе. Они научились расщеплять свой мозг. В одном полушарии — серая морось за окном и пустой кошелек, в другом — марши, фанфары и бесконечный урожай. Они переключаются между ними с грацией шизофреника, поймавшего свою волну.
Этот мир — гигантская палата для тихих сумасшедших, где стены обиты мягким, розовым враньем. Санитары с ласковыми голосами вкалывают тебе дозу успокоительной лжи прямо в глазной нерв. Не бунтуй. Не кричи. Прими. Это просто новая нормальность. Это не шизофрения, это — адаптивность. Гибкость ума. Умение видеть радугу в нефтяной луже и слышать музыку сфер в скрежете ржавого механизма.
Они называют это стабильностью. Смазанный вазелином комфорт, в котором твой собственный опыт — это просто статистическая погрешность, досадный сбой в программе. Твои глаза врут. Твои уши врут. Твой голод — иллюзия. Верь только вибрирующей блевотине позитива, которая сочится из каждого репродуктора. Она — единственная реальность. А если чувствуешь, что что-то не так, — это в тебе проблема. Ты просто плохо стараешься. Ты недостаточно лоялен. Ты не научился любить этот кислотный ожог на душе, который они называют счастьем.
Я смотрю в зеркало и вижу там двух. Один корчится, его лицо перекошено от беззвучного вопля. Другой смотрит на него с легким, сочувствующим укором и спокойно поправляет галстук. Они оба — это я. Мы ждем, кто из нас первым сдохнет. Ставлю на того, который вопит. У второго слишком хорошие связи с реальностью. Той самой. Которая по телевизору. Он знает правила игры: чтобы выжить в этом лабиринте, нужно искренне поверить, что стены — это двери, а тупик — это выход. И аплодировать, аплодировать до крови, до онемения в ладонях. Аплодировать собственному исчезновению.
