Панкреонекроз является тяжелейшей патологией брюшной полости и относится к одной из наиболее сложных проблем современной панкреатологии. Актуальность её обусловлена ростом заболеваемости, высокой летальностью, трудностями диагностики и неутешительными результатами лечения. Проблема имеет также важное социально-экономическое значение, так как более половины больных встречается в наиболее трудоспособном возрасте.
В семидесятых годах прошлого столетия этот диагноз приравнивался к смертельному приговору, с отсрочкой исполнения на несколько суток. Таким хирургическим больным обычно выполняли эксплоративную лапаротомию, вводили дренажные трубки и ушивали брюшную полость. Всё. Фактически, пациент (ка) был (а) обречён (а).
В начале восьмидесятых годов был разработан ряд радикальных хирургических вмешательств, в том числе, корпорокаудальная резекция, – удаление тела и хвоста органа. Операция являлась травматичной и продолжительной по времени, но давала, пусть и небольшой, шанс на благоприятный исход. В нашей клинике мы выполнили резекцию поджелудочной железы семнадцати больным тотальным и субтотальным панкреонекрозом, в возрасте от двадцати пяти до семидесяти пяти лет. Послеоперационная летальность составила тридцать пять целых и три десятых процента.
Одна пациентка с такой патологией запомнилась на всю оставшуюся жизнь. В стационаре мы работаем в тесном контакте с близкими родственниками, которых постоянно информируем о тактике и ходе лечения, возможных осложнениях и прогнозе заболевания. Удивительное дело, но в течение всего послеоперационного периода мы только дважды имели «счастье» лицезреть мужа пациентки, да и то постоянно находящегося в состоянии алкогольного опьянения. Он недолго сидел около её кровати, что-то бормотал и уходил, пошатываясь, прочь. Никакого диалога с ним наладить не удалось. Естественно, ни о каких разговорах и с другими родными больной речи быть не могло.
Это значительно осложняло ситуацию, поскольку для лечения требовались не только голый энтузиазм и нерабочее время, но и достаточно дорогие и дефицитные по тем временам лекарственные препараты, такие, например, как белковые кровезаменители (альбумин, протеин) и ингибиторы протеаз (контрикал, гордокс). На наше шестидесятикоечное хирургическое отделение в месяц выдавалось два флакона альбумина и две упаковки контрикала, которые «уходили» за два-три дня, а дальше – как хочешь.
Все наши многочисленные обращения в администрацию больницы, рай- и горздрав успеха не имели. «Укладывайтесь в нормативы, – был везде один ответ, – она у вас не единственная, не первая и не последняя». Представьте себе наше отчаяние, когда появилась хоть какая-то надежда на улучшение результатов хирургического лечения панкреонекроза, и эта надежда могла растаять, «как сон, как утренний туман», только из-за нехватки необходимых медикаментов.
Дороже здоровья, как известно, бывает только лечение. Тогда мы стали покупать в городских аптеках эти самые лекарственные препараты на свои деньги, и дело вроде начало сдвигаться с мёртвой точки. Но радовались мы преждевременно. Такой ингибитор протеаз, как контрикал, стоил сорок восемь рублей за упаковку – это почти половина месячного оклада врача в то время, а вводить его внутривенно нужно было ежесуточно. Наш энтузиазм стал потихоньку уменьшаться вместе с нашими финансами. К сожалению, несмотря на все наши старания, женщина умерла.
Так как я был лечащим врачом больной, то мне пришлось ехать после работы на вскрытие. Новый корпус Республиканской клинической больницы ещё находился в стадии строительства на окраине города, но поликлиника и патологоанатомический корпус уже функционировали.
Было поздно и автобусы не ходили. На дворе стоял ноябрь, к вечеру резко похолодало, и пошёл мокрый снег. Я пешком протопал половину дороги по пригородному шоссе, поднялся в гору и, наконец, добрался до пункта назначения. Врач-прозектор тут же начал вскрытие. Как говорится: полное совпадение диагнозов. Пора возвращаться домой. Патологоанатом выпустил меня в полутёмный прощальный зал и тут же запер за мной дверь на ключ.
Я тихонько тронулся в сторону выхода и краем глаза заметил, что мне наперерез движется огромная смутная тень. Прибавил ходу, но это не помогло – через секунду кто-то схватил меня за грудки, сдавив гортань, и приподнял над полом. В лицо пахнуло сивушным перегаром. Спустя мгновение, глухой бас спросил:
– Батя, это тот дохтор, который нашу матушку зарезал?
– Отпусти его, ентот-то молодой ышо, другой её резал, – послышался голос мужа нашей умершей пациентки.
– Ежели тот самый – я его прям щас тут и порешу, гниду, – всё не унимался сын.
Тем не менее, он опустил меня на пол, но руки слегка лишь ослабили хватку. Даже при сумеречном тусклом освещении размеры этого громилы поражали воображение. Подошли ещё два сына, копии их старшего братца, такие же пьяные и здоровенные, как былинные богатыри. Глаза их в полумраке горели такой злобой и ненавистью, что у меня задрожали коленки, по спине потёк мокрый пот, а сухой язык со страху намертво прилип к твёрдому нёбу. Так продолжалось какое-то время, потом отец сказал:
– Да отпусти ты его, пущай идёть.
– Спасибо, – почему-то прохрипел я чужим голосом, – и на полусогнутых дрожащих ногах вышел на улицу.
Трясущимися руками, ломая спичку за спичкой, я наконец-то закурил «Беломор», потом прикурил очередную папиросу, затем следующую… Шёл почти в темноте по пустынной, покрытой чистым снегом улице, и всё пытался проглотить комок в горле. Глаза слезились, но не только от падающего снега.
Было горько и обидно.
Очень обидно...
Я всего лишь несколько лет работал врачом. В ушах ещё звучала клятва Гиппократа. Выкладывался на все сто. Вкалывал на работе, как будённовская лошадь – в праздники, выходные и отпуска. И тут – такое. А, главное, за что?
Было такое ощущение, словно из груди вырвали кусок живой плоти. Вместе с этой больной и произошедшим эпизодом во мне умерла частичка веры в свою благородную профессию, ещё частичка веры в своё решение стать хирургом и ещё частичка веры в людей…
Не знаю и никогда не спрашивал об этом у своих коллег, но с каждым годом работы веры становилось всё меньше и меньше… Я относил это к проявлениям малодушия и безволия, мысленно ругал себя последними словами, пытался выработать у себя толерантность к чужим бедам и страданиям, но, как говорится: реанимационные мероприятия успеха не имели.
Справедливости ради, нужно отметить, что иногда «зебра» жизни меняла свой цвет на белый и тогда мне пели дифирамбы, превозносили до небес и писали благодарности во все инстанции. Как говорил Брежнев, когда ему цепляли очередной орден: «Не скрою, приятно». Удивительно: такие редкие эпизоды лишь ненадолго окрыляли, но сил и веры не прибавляли.
Где же, где находится это место, этот колодец или родник, из которого можно черпать силы для работы и веру в благородство своей профессии? Я бы из дому ушёл, шалаш поставил, жил там и работал, и пил, пил, пил этот волшебный напиток.
Сейчас, проработав почти четыре десятка лет, я знаю – такого места нет. Кто-то может мне сказать: «Дурак, даже ежу всё понятно, дошло, наконец, мы это и так знали».
А я вот не знал, просто верил и искал…
