Проклятое призвание. 21. Святые чувства
Интересно, как ты там,
Буду думать, что в порядке
Земфира
А вечером позвонила мама.
– Здравствуй, дочь. Как у тебя дела?
– Нормально, вот на свидание сходила.
– И как?
– В кафе посидели. Мясо было вкусным.
– Ну хоть поела. А кто он?
Я кратко набрасываю портрет.
– А сколько ему лет?
– Я не знаю точно. Ну, может, сорок пять-сорок семь...
Зловещее молчание.
– Дочь, не повторяй моих ошибок. Старики-пердуны нам не нужны. Ищи мужика моложе себя.
– Да зачем он.
– Поверь, доживешь до моих лет, поймешь.
– Малолетки не хотят ничего серьезного.
– А оно тебе надо? Не надо серьезного. Гуляй.
– Мужчины постарше хотят семью, детей… Ну, некоторые из них…
– Даже не думай. Родить от такого его можно, а его самого потом куда девать? Кстати, как твой картавый?
– Без понятия. Мы не общаемся. А как у тебя с Павлом Игоревичем, вы не помирились?
– А мы и не ссорились.
Мы еще немного говорим о текущем. Мне не нравится состояние матери. Я чувствую, что она злится. Ее все раздражает, и причина не во мне. Это вызывает во мне тревогу. Кто знает, что отчудит маман? Она на все способна.
Впрочем, как бы ни шли ее дела, возвращаться из Москвы в родной город она, судя по всему, не собирается. Да и немудрено. Что ей тут делать?
А в столице? Маман уже много лет не работает.
Но там у нее статус офицерской жены и сложившийся образ жизни.
Едва ли она пожелает потерять это из-за некоторого эмоционального дискомфорта. Вероятнее всего, ее проблемы надуманы. Ничего серьезного не происходит.
Я уговариваю себя, но полной уверенности у меня нет. И после разговора на душе остается какое-то тяжелое, тревожное чувство.
Настроение матери просто не могло на меня не влиять, несмотря на то, что мы давным-давно не жили вместе и наши отношения были далеки от идеала. Но если ей было плохо, мне почему-то было плохо тоже. Наверное, в этом был какой-то глубокий биологический смысл. Нерасторжимость связи самки и детеныша. Но мне порой было очень тяжело от этой связи и хотелось разорвать ее, сделаться совершенно независимой от матери, чтобы ее настроение и состояние дел не влияли на меня и мою жизнь. Чтобы она в конце концов просто оставила меня в покое.
Почему-то не получалось.
Конечно, я понимала, что по сути ей скучно без работы и нечем заняться. И поэтому можно звонить мне по пять-шесть раз на дню, устраивать истерики, давать ценные советы и грозно дышать в трубку. Что в сущности все это поиск внимания и любви…
Но от этого пристального и не всегда дружелюбного внимания, казалось, можно сойти с ума.
Хотелось покоя.
Мать порой была похожа на капризного требовательного ребенка, который не мытьем, так катаньем добьется своего. Она критиковала мою одежду, моих парней, мой образ жизни, мои картины. Не обращать внимания на ее придирки я не могла, игнорировать ее звонки – тоже.
Было дело, я пробовала вообще с ней не общаться, но становилось жалко… и, да, наверное, как-то одиноко.
А ведь наши отношения еще улучшились со смерти бабушки.
Бабушка обожала меня, боготворила. Ее огорчала моя строптивость и самоуверенность, но она готова была мне простить все. Все резкие слова, брошенные в угаре тинейджерского бунта, все критические высказывания, которые имели место быть еще до пубертата. Бедная бабуля, ей было со мной действительно тяжело, ведь я была упрямой, бескомпромиссной и дотошной.
Бабушка уже в силу возраста многого не понимала из того, о чем говорили в школе. Почему-то из-за этого я считала ее дурой. О чем без экивоков и сообщала. Бабушка расстраивалась, плакала… Я нехотя просила прощения.
Что интересно, с матерью мне и в голову не приходило так себя вести.
Еще более резкая, чем я, она могла обрезать так, что на вторую попытку бунта просто не хватило бы смелости.
А бабушка была слишком доброй и слабохарактерной для серьезной борьбы со мной.
Когда она была жива, мать часто звонила ей и жаловалась на меня и мою неблагодарность. Мне иногда казалось, вообще неважно, как я себя веду, я раздражала мать по факту своего существования. Ей было трудно угодить, она цеплялась буквально ко всему.
Но когда бабушки не стало, не стало и третьего лица, разделявшего нас, фигуры, которую можно было перетянуть на ту или иную сторону. Мы оказались лицом к лицу – в фигуральном смысле. И теперь мне казалось, что мать долгие годы просто ревновала меня к бабушке – и во многом ее раздражение и недовольства объяснялись этим. Ей хотелось безраздельно властвовать надо мной, над моей душой.
Контролировать мою жизнь – ни с кем не деля это священное право.