1 сезон тут

15 суток спустя

Жирного морили голодом. Во многом поэтому Санина жизнь стала адом.

Уже который день Саня питался невероятной хренью. Ему давали какие-то овощи, какое-то зеленое пророщенное дерьмо. Саниным похудением командовала матушка. Она однажды успешно сбросила вес при помощи овощной диеты. И теперь изводила ею Саню.

Родаки стали попрекать жирного куском хлеба.

– Кто-то очень много жрет! – Батя говорил практически точь в точь, как кролик из мультика про Винни Пуха. – Я потерял работу. Матушке – скоро рожать. Мы тебя – не прокормим!

Вот каково родному сыну от родителей такое слушать?

– Ты должен похудеть, – рычал батя. – Хватит жрать, занимайся спортом!

– Где ж ты раньше был? – ехидничала матушка. – Кому-то было все время некогда с сыном заниматься. Он и разожрался, несчастный.

– Зато теперь времени много! – безумным Охлобыстиным верещал батя. – Теперь я с этого гада глаз не спущу! Хо-хо! Он у меня не только станет меньше жрать. С него еще и оковы тяжкие падут! Как там дальше, Саша? У Пушкина? У Александр Сергеича? Тезки твоего? Оковы тяжкие падут. И что?

– Вставай, проклятьем заклейменный? – робким голосом предположил Саша, зная, что говорит полную хуйню.

– Вот! Вот! Вырастили долбоебушку! – свирепствовал батя. – Поколение ЕГЭ! А дальше там: темницы – что? Молчишь? Темницы рухнут! Как твои труселя, когда ты похудеешь! И свобода, Саня, представляешь? Свобода! Нас встретит радостно у входа! И – что?

«И я, наверное, подрочу», – подумал Саня.

– Не пропадет наш скорбный труд! – возвестил батя.

Проглотив овощи, жирный вставал из-за стола еще голоднее, чем был. Растительная еда лишь дразнила пустой, измученный желудок. Сралось от овощей хорошо, но пусто и гулко. Саня тоскливо пердел, и звук этот напоминал вой привидения в старинном замке. Из дыры в титановых трусах лишь изредка вылетали какие-то невнятные комочки. Санин измученный желудок всасывал почти все овощи, почти без остатка.

Специально для Сани с балкона достали беговой тренажер. Когда-то батя купил его для матушки. И та бегала на нем ровно два раза. Потом ей все это надоело. Громоздкая хреновина отправилась на балкон, заросла хламом, перестала включаться. А теперь это страшилище вернули в квартиру. Батя вызвал мастера, и тот, к Саниному ужасу, починил это гнусное орудие пыток.

И теперь Саня на нем бегал. Каждый день, два раза. Шевелить ногами было трудно – изрядно мешали титановые трусы. Жирный потел, пердел, стонал. Но батя был неумолим. Он гонял жирного, словно восполняя все те годы, что не занимался сыном.

Жирный не знал, как прекратить эти мучения. Можно было бы обосраться на тренажере (Саня уже всерьез обдумывал этот вариант), но срать человеку, истязаемому овощной диетой, практически нечем. Если бы был хотя бы кусочек мяса!

Два или три раза Саня падал на тренажер с хитрым намерением его сломать. Но тот, сука, и не думал выходить из строя.

– Беги, поросеночек!

Бегать надо было дважды в день, по пятьсот метров. Больше жирный не тянул. Трижды в день он переживал эту пытку, когда шевелишься из последних сил, когда не хватает дыхания и болит все тело.

Как-то Саня попытался обмануть батю, сказал, что все пробежал. Но батя подошел к тренажеру, посмотрел на датчики (или как они там называются) и наехал на жирного, и заставил бегать.

Саня сидел дома – фактически под домашним арестом. Родаки отобрали и спрятали паспорт – это чтобы Саня снова никуда не влип.

Жирный начал снова ходить в институт. Ну, как ходить? Родаки – батя или матушка – рано утром отвозили Саню к месту учебы. А вечером встречали – тоже на машине. И выйти надо было точно к сроку. Попробуй опоздай! Родители сразу устраивали истерику. Это был несусветный позор. Жирный чувствовал себя первоклашкой, когда его, как маленького, встречали и провожали на авто.

С однокурсниками в институте было отчуждение. Саня ни с кем из них особо не общался. Так – привет, привет. Но сейчас, как казалось жирному, над ним стали ржать. Словно знали про трусы. Хотя, скорее всего, они проведали, что Саня какое-то время считался голодающим в застенках гей-активистом.

Даже преподы, как казалось Сане, ржали над ним.

Однажды на паре рядом с Саней села остроносая девчонка (жирный и ко второму курсу толком не знал, кого и как из однокурсников зовут). И тут у жирного предательски заурчал пустой желудок. И заурчал, видимо, настолько громко, что девушка как отлетела в сторону.

Мысли о сексе по-прежнему причиняли боль. Саня пил таблетки, но помогали они слабо. Точнее, даже совсем никак не помогали. Саня как раньше хотел подрочить, так и теперь продолжал нестерпимо этого хотеть. По ночам, во сне, Саню изводили пизды.

Пизды были разноразмерные, всех разновидностей и самых неимоверных очертаний.

– Уууух! – задорно пищали они, как хор бабок-ёжек из мультика «Летучий корабль».

Во сне пизды присасывались к телу жирного, как пиявки. И Саня просыпался от тупой боли под титановыми трусами.

Впрочем, одно средство было. Саня неожиданно обнаружил, что болезненные мысли о сексе отлетают прочь, стоит лишь вчитаться в учебник. Не просто открыть и затупить над буквами, а конкретно так вчитаться, погрузиться в текст. Тогда боль отлетает и не свербит. И настает полный заебись и спокойствие.

Саня погрузился в учебу, неимоверно презирая себя за это. Он даже стал что-то понимать в предметах. Хотя в их платном вузе на парах все, уважающие себя пацаны и девчонки, занимались любой хуйней, только не учебой – зависали над гаджетами, болтали, спали, что-то ели (что жирного особенно бесило). Но не учились.

В учебу погружался только Саня. Ну, и две совсем уж стремные девочки. Изгойши-ботанихи.

Одна из этих девочек, кажется, в Саню влюбилась.

Началось это три дня назад. В друзья к жирному добавилась некая Ксяня. Лица новой френдессы было не разглядеть. Какой-то умеренно жопастый силуэт с развевающимися волосами в лучах тропического заката. 15 друзей, из которых Саня никого не знал.

И тут же Ксяня стала ему писать.

«Привет! Ты клевый!»

Жирный немного смутился. Ему явно льстили.

«Спасибо!» – написал он.

КСЯНЯ: Ты такой лапочка!

ЖИРНЫЙ: Я тебя знаю?

КСЯНЯ: Да.

ЖИРНЫЙ: Откуда?

КСЯНЯ: Я рядом. (куча смайликов и сердечек)

Жирный понял, что это – кто-то из однокурсниц. Но кто? Скорее всего, это задроченные девочки. Либо вот та, с маленькими глазками и мышиного цвета волосиками. Либо другая – с челочкой и блекло-серыми волосами. Но ни одна, ни другая на Саню не смотрели. Он их вообще никак не интересовал. Или так притворялись.

«А вдруг Ксяня – это не они? – подумал жирный. – Вдруг это какая-то из клевых девчонок?»

Жирный уставился на самую пиздатую телку, которую звали Беата. Охуительная брюнетка с длинными ногами. В трусах у жирного свербело и ныло. Но Саня смотрел. Вдруг Беата подаст ему знак?

И Беата, в конце концов, заметила, что на нее таращится жирный, сделала наглое лицо, беззвучно сказала что-то типа: «Чо уставился?» И показала язык.

Нет. Не она. А жаль!

КСЯНЯ: Не пытайся угадать, кто я.

ЖИРНЫЙ: Почему?

КСЯНЯ: По кочану. Я рядом. Ты скоро узнаешь, кто я.

Сане почему-то совершенно необъяснимо стало страшно.

Но потом страх прошел. Настало что-то вроде эйфории. Все-таки это хорошо – знать, что ты не один, что ты кому-то нужен, что кто-то, в конце концов, думает о тебе!

Саня ворочался, скрипел кроватью, гулко и овощно пердел. Он влюбился. Но не знал – в кого. Сон как сдуло напрочь. Саня мысленно перебирал лица девчонок-однокурсниц. Эта? Или вот эта? А хорошо бы, чтобы вот эта!

И вдруг обожгла кошмарная догадка: нет никакой красотки! Это пацаны прикалываются! Если так, то это было бы невыносимо жестоко.

Часы на мобиле показывали пол-третьего ночи. Родаки явно спали. Жирный решился на вылазку.

На цыпочках он протопал на кухню. Провел пальцем по боковине холодильника. Блин! Батя снова заклеил дверь скотчем. Он и раньше это делал. Когда только начался диетный голодомор, Саня по ночам отлеплял скотч, открывал холодильник и жадно жрал все подряд.

Батя потом орал:

– Кто лазил ночью в холодильник? Кто сожрал недельные запасы еды? Почему скотч держался слабо?

– Я никуда не лазил! – лопотал жирный.

– Так, мать, вдвое меньше ему овощей! – командовал батя. – Вдвое меньше! А бегать будешь семьсот метров! Семьсот пятьдесят!

– Как?! – вопил жирный. – За что?!

Но с тех пор жирный немного поумнел. Он понял, что жрать надо не то, что в холодильнике, а то, что рядом. Сначала Саня подъедал хлеб. Но батя стал прятать в заклеенный холодильник и хлеб.

Жирный давно присматривался к картошке. Ее много. Пропадет – фиг заметят. Но, правда, блин, сырая она! Но сейчас Саня был настолько взвинчен стрессом и измотан любовью, что он решился.

В темноте он нащупал ножик, достал из ящика штук восемь больших картофелин, и стал чистить их над раковиной. Конечно, в прежней жизни Саня такой хуйней никогда не занимался. Поэтому чистил он неловко, несколько раз порезался. Ладони болели и ныли. Жадно урчал желудок.

Кое-как, вслепую, очистив грязную кожуру, Саня как мог аккуратно выгреб ее из раковины. Не следовало оставлять улики. Он открыл окно и вышвырнул очистки прямо на улицу.

Затем вернулся к раковине, включил воду, отмыл картошку под тонкой, почти бесшумной струйкой. И начал жрать. Сначала было непривычно, в нос чуть-чуть шибало сырой землей. Но в целом – было как яблоко. Правда, безвкусное.

«Ай, спасибо тебе, добрый мальчик! – урчал желудок. – Кто бы мог подумать, что настанут такие времена, когда я и сырой картохе рад буду?»

Никем не замеченный и не застуканный, жирный вернулся в свою комнату.

Умиротворенный желудок обволакивал добычу соками, бурил пузырьками. Жирный принялся блаженно пердеть.

Душу жирного кровавым маникюром царапала любовь. Боль была приятная, но отдавалась нытьем в трусах.

«Когда-нибудь я от них избавлюсь!» – пообещал себе жирный. И рухнул в сытый сон.

Продолжение следует…

(Продолжение книги Счастье с иным лицом. Записки петербурженки в Кыргызстане)

#МОЙБИШКЕК

Братьям-филологам, бродягам и искателем приключений, разбросанным по миру, посвящается эта краткая заметка.

Отклонюсь немного от темы и посетую: о вас, друзья, уж точно стоило бы написать отдельную книгу - нет только Льва Толстого, чтобы этим заняться. Мне порой кажется просто невероятным, что у людей, которые поднимались каждый день по одной и той же лестнице, дружно ксерили конспекты в "катакомбах", тряслись перед экзаменами в "школе" и слушали полубезумные речи про зороостризм в актовом зале, поглядывая на сияющий Исаакий и Неву - что у всех этих людей, при одинаковом старте, так по-разному потом сложились судьбы. Кто-то нянчит двоих малышей, а кто-то вместо семьи создал свою политическую партию, успел уже куда-то баллотироваться и даже побывать под арестом.

Нашим, кажется, любое дело по плечу! Устроиться репортером на телевидении? Да пожалуйста! Водить экскурсии для иностранных туристов? В охотку! Издать роман, и, поплевав на ладони, взяться за следующий – почему бы и нет?! Не писать самой, но организовывать мастер-классы с участием мэтров литературы? Легко!

Мы распахали своим филфаком весь земной шар! Один парень сбежал в Москву и готовится там к защите диссертации - а другая девчонка занимается тем же самым - но в Париже. Кто-то из моих товарищей два года колесил по странам третьего мира, пользуясь возможностями фри-ланса - а кто-то переезжает из одной европейской столицы в другую, и при этом продолжает получать образование по единой системе. Есть наши ребята и в Мюнхене, и в Тоскане, и в Женеве, и в Лос-Анжелесе... а я, вот, в Бишкеке.

Но, признаюсь вам, только через два года после переезда я впервые спросила у Википедии, что это за язык такой, на котором здесь говорят. (До этого, в добрых традициях гастарбайтеров, пыталась познакомиться с ним самым неправильным и бесполезным методом – читая двуязычные вывески и этикетки на молоке). И - не зря я все-таки филолог! - худшие мои опасения подтвердились. Оказалось, что язык этот относится к тюркской семье - то есть он даже не индоевропейский! Раньше, в разные периоды жизни, я изучала испанский и английский, немецкий и французский, украинский и болгарский, старославянский и латынь... Если добавить сюда еще древнерусский и, естественно, современный русский язык - то получится десять совершенно разных языковых систем - но все-таки что-то их объединяет. А кыргызский - вообще другой. От слова совсем.

Когда я начала... нет, не изучать кыргызский, а просто читать о нем - уже через десять минут мои мозги закипели. Спряжение существительных (помимо склонения - это само собой), мягкие гласные, исходный падеж, настояще-будущее время... И да, привет, старинные друзья - агглютинация и сингармонизм! Я-то думала, что мое знакомство с вами ограничится хитрыми лингвистическими задачками, которые я решала еще в десятом классе, на занятиях в Филшколе... Но нет - вы снова встали на моем пути! Десять лет спустя...

Коллеги уже все поняли, а для "внешних" немного поясню. Агглютинация на деле означает, что слово может присоединять бесконечное количество аффиксов, раздуваясь до неслыханных размеров. Например, груша - алмурут. Груши – алмуруттар (по моим подсчетам – знатоки пусть поправят, если что), Ваши груши – алмуруттарыңыздар, от Ваших груш – алмуруттарыңыздардан. Попробуйте-ка прочитать это без подготовки! Будет не легче, чем "Карл у Клары". В русском языке мне приходит на ум только одно такое "языкодробительное" слово - "достопримечательность" (вот тоже, наверное, иностранцы ругаются: то ли дело - place of interest!). А в кыргызском такие словечки - сплошь и рядом, и это не какие-нибудь синхрофазотроны, а самые простые понятия из обыденной жизни.

А сингармонизм оборачивается тем, что один и тот же аффикс может меняться до неузнаваемости, как хамелеон, в зависимости от окружения. Например, окончание множественного числа - лар. Но оно может превращаться в дар и тар, лор, дор и тор, лөр, дөр и төр, лер, дер и тер... Довольно экстравагантное поведение, не так ли?

Одним словом, я еще раз восхитилась кыргызами, которые в совершенстве овладели двумя системами - столь не похожими друг на друга! Как простые торгаши на базаре и маникюрщицы в замызганном салоне легко и непринужденно (словно семечки щелкают!) общаются со мной по-русски (и без ошибок, заметьте), и тут же между собой - на своем абракадабрском?! Просто волшебники какие-то!

А чистокровных арийцев, проживающих в Петербурге и Москве, хочу спросить: много ли среди вас билингвов? Может, и людям, считающим себя высшей расой, есть чему поучиться у тех, кого они прозвали чучмеками?

А у нас уже лето полным ходом!

Мои две копейки про нижние полки… Лет 15 назад…

Знакомые-однокурсники Паша с Катей отправились на юг в плацкарте. Билеты покупал Паша. Специально взял верх+низ на одной стороне в плац-купе. Сели – разместились.

По законам жанра к отправлению поезда подползает бабуся лет 75 с верней полкой. Внизу под бабкой женщина лет 45. Типаж: где сядешь – там вокзал. Бабка, понятно, выбирает в жертву девушку:

- Деточка, уступи мне нижнюю…

Павлик с верху слез и жестко, даже с матом, объяснил охреневшей пенсе, что идет она лесом. За что и получил тут же отповедь… от Кати. Дескать, бабушка старенькая, а ей, молодой, на верх залезть не трудно. Ну а то, что неудобно – так это ерунда. Ехать-то всего двое суток. Пашуня охренел, но махнул рукой. Отпуск был подпорчен.

Бабуся выползла перед самой конечной. На выход поманила к себе Катю и типа на ушко, но так чтобы Паша слышал, сказала:

- Бросай его деточка. У тебя сердце золотое, а это злой человек. Никогда ты с ним счастлива не будешь!

****

По возвращении в город повстречались еще два-три месяца, потом расстались…

****

Сейчас у Паши свой бизнес и много денег. Но он все такой же злой. Недавно отца трех детей выгнал, за несогласие с позицией руководства: отец-герой считал, что имеет моральное право прийти на работу пьяным. А Паша – что нет. Женат. Жена – редкостная стерва. Со свекрами не ужилась, заставила Пашу взять квартиру в ипотеку. Уже выплатили. Сейчас ждут второго ребенка. Первому два года. Не рано собрались, но супруга прямым текстом заявила, что не будет рожать в нищету.

У Кати все так же золотое сердце. После работы кормит бездомных животных и кастрирует бомжей. Или наоборот… Я не вникал, если честно. С мужиками правда не везет – то соплежуй попадется, то альфонс. Как-то ко мне в личку стукнулась, предложила чаю попить. Объяснил, что, во-первых, я уже лет 10 пью чай исключительно дома с женой. А, во-вторых, я такая же сволочь, как и Паша, только хуже. Квартиру снимает.

Судьба бабки мне не известна. Но, подозреваю, что проблема получения нижней полки для нее по –прежнему не проблема.

Про армию

Владимир Гендлин (боксёр, мой однокурсник и отличный дядька):

То, что скажу, слегка подпортит мою репутацию. Что не особо обидно, поскольку репутация в наше время не стоит ни гроша.

... Про армию. Я уходил туда с багажом спортивного опыта всесоюзных турниров. И мне бывалые десантники объясняли: «Там бандитские отношения, как на зоне. И ты должен слушаться всех и не возникать, а то замочат». Плюс до этого я засматривался программой «Служу Советскому Союзу», где мужественные танкисты, десантники и подводники показывали класс.

На первый день в армии, на пересыльном пункте, сержанты у нас отобрали колбасу и прочие продукты. Сожрали. Мы верили, что так и должно быть. Они старшие. Они умные. Они голодные. И мы должны их слушаться.

На третий день в армии мне заехал в челюсть узбек. Самбист, кстати. Просто потому, что не понимал по-русски, и думал, что я хочу его убить. В драке я сломал руку, а у него сильно болела голова. Нас наказали так – заставили бегать по кругу, а сержант лупил ремнем с пряжкой, когда мы пробегали мимо. И я, и узбек считали, что так и надо. Потом нас заставили таскать носилки с бетоном по хлипкой лестнице на четвертый этаж. Мне со сломанной рукой и ему отбитой головой было не очень комфортно. Но мы отработали. Офицеры рассматривали это как способ подружить нас. Они, кстати, не ошиблись.

Вечером в Ленинской комнате (интересно, есть такое заведение в нынешней армии?) ко мне подошел политрук и сказал: «Ты понимаешь, что пошел под статью о межнациональной розни?». И ткнул мне кулаком в челюсть. Я считал, что так и надо, и ответил: «Так точно, товарищ капитан!»

Потом я стоял дневальным на тумбочке, и командир взвода, старший лейтенант, забил гвоздями дверь в туалет, поскольку его прорвало. Но деды дверь оторвали, поскольку им надо было. Наутро старлей увидел оторванную дверь и начал п@#дить меня ногами – ведь я дневальный, и обязан был пресечь хулиганство дедов. Я спокойно подставлял руки, а он не особо старался, это была просто попытка запугать. Рядом стояли командир роты и начштаба, но не обращали внимания. Я не был никаким героем. Мы с детства были воспитаны, что мы быдло, просто винтики. Все были так воспитаны.

Не говорю про то, что на вечерней поверке сержанты в нашей учебке тренировали удары – дать в грудину было рутинным делом. Все считали, что так и надо. Мне запомнилось, как высказался один дух, стирая чью-то хебешку: «Это правильно, что нас дрючат. Через год мы сами станем дедами и будем дрючить молодых».

У меня была проблема в том, что я не считал правильным стирать чужие хебешки и подшивать подворотнички, чистить сапоги и бляхи. А также плясать и отжиматься на великий праздник «100 дней до приказа». От этого были определенные проблемы.

В какой-то момент, когда я решил, что понял службу, мне перестало казаться, что все это правильно. И даже перестало казаться, что это страшно. Однажды я дал короткую очередь над головой деда. Он упал и покатился по земле. А потом больше никогда не говорил со мной. Невелика потеря. Деды решили, что я отморозок. И натравили на меня моего одногодка. Он попытался снести мне голову граблями. Я был парень неопытный в уличных драках и переборщил. Парня комиссовали. Деды решили, что я хуже чем отморозок. Дальше было много всего, в том числе три раза под следствием.

У меня были единомышленники. Один дед сказал мне: «Ты конечно сволочь. Но мне это нравится. Я тоже такой был». Другой был мой одногодок, он жил в законсервированной казарме, и когда меня отправили к нему на работу, он приставил мне нож к горлу и сказал: «Ты стукач?». Он ненавидел эту дедовщину (хотя потом сам стал еще как ветеранить). Сашка Зиновьев был отличный парень, потомственный казак и гордился этим. Но ситуация с ножом мне не понравилась, и я думал – дать ему по башке или поговорить. Решил поговорить, и не ошибся. Мы подружились.

Однажды в карауле я пришел с поста и увидел картину: Сашка (его по фамилии все звали Зиной, но он ненавидел это прозвище) сидит на стуле связанный. Оказалось, с ним решили разобраться деды, и он взялся за штык-нож и прорывался к пирамиде. Деды не могли с ним договориться и попросили меня. Я тоже ни о чем не договорился, он был осатаневший. Дождались дежурного по части.

К полугоду службы я решил, что пошли все нах. Сначала долбанул начкара, а выскочивших дедов предупредил, что доберусь до пирамиды. Потом долбанул главного ветерана. Это было, кстати, на 100 дней до приказа (солдатский религиозный праздник) – в это день деды поднимают духов, пиздят их и заставляют развлекать, танцевать, петь, отжиматься и т.д. Мне было ясно, что за мою выходку меня сегодня уроют. Поэтому принял верное решение – остался ночевать в казарме (хотя был вариант уйти в другую казарму, но это был бы сигнал, что струсил). Просто предварительно нашел на свалке железяку и хорошенько ее заточил об камень, и сунул в сапог. Лег спать, поставив сапоги у изголовья. До утра слушал, как деды поднимают духов и пиздят их. Но тщательно обходили мою кровать стороной – видно, чувствовали, что у меня для них сюрприз.

А потом сорвало крышу. Вы в курсе, что большинство побегов с оружием и расстрелами совершают как раз не духи, а старослужащие? Это кажется парадоксом – ну дослужи уже полгода, чего уж рисковать, ты скоро уже свободный человек. Но нет. Именно в последние месяцы происходят сдвиги в сознании. И ненависть к системе.

Долбанул начальника столовой. Подсудное дело, прапорщик как-никак. Потом стычка с начальником штаба полка. Потом с комдивом. Интересна была реакция офицеров (дело было во время совещания в кабинете командира дивизии). Все завозмущались, когда тряхнул его за ремень. Но один командир полка – грузин – считавшийся самым жестоким и авторитетным командиром в дивизии, на удивление мягко отреагировал: «Солдат, ну зачем вы так грубо ведете себя со старшим по званию?» И мне показалось, что у него даже какая-то симпатия ко мне обнаружилась.

А потом мы с Сашкой сидели на губе, и как-то пришла мысль. Вот приехал новый караул, привез еду. Их же без проблем можно замочить. Взять автоматы и угнать «Урал». Дальше что? Ну, вот с пригорка видна деревня. В доме посерение живет старуха с сыном-алкашом. Там можно взять гражданку и продукты. Потом гнать куда глаза глядят и отстреливаться. Чем больше убить людей в погонах – тем лучше.

Нас выпустили, и мы забыли про это. Перед дембелем, приготовив дембельский альбом и парадку ушитую, с «лапшой», с остро заточенной бляхой и т.п., попили с Сашкой самогону. Он сильно напился, я не очень. И решили поднять кое-кого ночью. Ему не нравился мой выбор (за того парня мог вписаться наш общий приятель, а Сашке не хотелось с ним драться). А мне не нравился его выбор – Сашка был еще тот националист, и хотел разобраться с азером Чиной. А Чина был матерый уголовник из Баку. Мне это не нравилось по ряду причин. Во-первых, маленький Чина умел хорошо драться и пьяного Сашу скорее всего замочил бы. Во-вторых, Чина меня уважал, а я ему был благодарен за то, что на втором моем следствии выступил свидетелем на моей стороне.

Все вышло очень плохо. Мы прошлись по кроватям, но когда дело дошло до Чины, он вскочил и побежал по телам, пытаясь выдернуть дужки от кроватей. На третьей или четвертой ему это удалось и он отх@ячил Сашку железной дужкой. Я обхватил Чину сзади и сказал, чтобы он успокоился, что ему ничего не грозит. Он слегка успокоился, но тут трое ребят подняли Сашку с разбитой головой и подвели к нам. Мне кажется, это были Сашкины враги, которые знали, чем дело кончится и хотели этого. Чина кинулся на него с кулаками и загнал в окно, и тот повис животом на торчащих осколках. Когда его сняли с окна, он не шевелился, а просто истекал кровью. Но у нас был медбрат по кличке Хохол из Донецка, тот пощупал пульс и сказал: «Да он спит». Потом Саша месяц провел в наркодиспансере. А потом мы и еще двое ребят месяц провели под следствием по доносу одного мудака, тоже дембеля. Но это уж совсем длинная история.

А через год ребята из нашей части рассказали, что Зина после дембеля зарезал кого-то на дискотеке. А еще лет через десять я увидел его в Москве в метро. Я стоял прямо над ним, он был хорошо и дорого одет, и культурно разговаривал с пожилой женщиной на сиденье. Меня подмывало вмешаться в их разговор. Но не стал. Все это было в прошлой жизни, которую вспоминать не особо хочется". https://www.facebook.com/vladimir.gendlin.3/posts/1015669318...

И ещё. Другой человек, но из того же времени советской Нарнии. Ещё атмосфернее.

"...Капитан Саранов – замполит – какими-то фибрами своей души ощущал во мне как минимум диверсанта, а может быть, идеологического вредителя. Он вообще любого москвича считал насмешкой природы над образом советского солдата, недостойным носить военную форму.

– Вы, товарищ боец, – спрашивал меня Саранов всякий раз, выбирая для меня форму и степень наказания, – какую камеру для себя предпочитаете: одиночку или общую?

– Общую, – после некоторых раздумий отвечал я, понимая, что замполит поступит обратным образом.

– Замечательно! Пойдёте на трое суток в одиночку, – искренне, как ребёнок радовался он своей хитрости.

Одиночку я любил больше общей по причине того, что в общей камере гауптической вахты, как правило, сидело восемь бойцов, которых каждый день выводили на разгрузку вагонов с углём почему-то. Станция ж/д располагалась рядом с нашей частью, и туда постоянно присылали уголь. Если работ по разгрузке угля не было, то восемь арестантов занимались строевой подготовкой на маленьком, расчерченном на квадраты белой краской плацу, и я, сидя на табурете в одиночке, слышал, как караульный сержант, проводивший четырёхчасовое занятие, требовал от заключённых тянуть носок и замирать надолго на одной ноге, вытянув вперёд другую, максимально оторвав её от асфальта.

Кроме того, когда офицеры нашего полка расходились вечером по домам, старослужащие караула, на территории которого находилась «губа», могли начать веселиться над солдатами, сидящими в общей камере, – дверь этой камеры легко открывалась снаружи, так как засов был на ней старый с разбитыми ушами для навесного замка. Стоило повернуть висящий в ушах засова навесной замок на 45 градусов, и засов, получив необходимое расстояние, выходил из запорной скобы рамы.

Старослужащие, несшие караульную службу, иногда в бодрствующую смену развлекались тем, что придумывали с сидящими в общей камере разные забавы. Сидящих в одиночных камерах (их имелось три на нашей «губе») не водили на дневные работы и строевую, а в двери камеры было маленькое, закрытое мутным толстым плексиглазом окно с металлическими вертикальными толстыми прутьями вместо решётки, и через него можно было видеть, что происходит в коридоре.

Однажды, впервые заехав в одиночку, я стал невольным свидетелем потехи караульных.

Часов в одиннадцать, после отбоя, в полутёмный коридор «губы» ввалилось человек восемь дедов. Дедами называли себя военнослужащие срочной службы, отдавшие долг Родине на три четверти, то есть носившие военную форму полтора года. В те времена, когда я пребывал в армии, срок, на который призывались вчерашние школьники, выпускники профтехучилищ и техникумов, равнялся двум годам.

Заполнив собою почти половину коридора, деды что-то громко орали и смеялись. Часового, паренька, взявшего автомат в руки полгода назад, охранявшего покой и сохранность заключённых гауптвахты, деды выставили на улицу, чтобы тот, в случае неожиданной офицерской проверки, мог предупредить их об опасности.

По голосам дедов я понял, что они пьяные, а в мутное окошко двери я видел, что у них, по крайней мере, один автомат Калашникова с собой и пустое ведро. Кто-то из дедов, провернув замок общей камеры, вывел арестованных солдат в коридор и приказал одному из них наполнить ведро в туалете «губы».

Не знаю, как сейчас, но раньше в армии не было горячей воды – раз в неделю, по субботам, солдат и сержантов нашей части водили в баню, где парное отделение закрывалось на навесной замок, зато там был горячий душ. На помывку одного подразделения части отводилось сорок минут, душевых кабин имелось восемь, поэтому духи и зубры (до полугода и года службы) мылись при помощи шаек (жестяных тазиков), куда они наливали воду из четырёх кранов, торчащих из кафельной стены помывочного отделения бани.

Арестант общей камеры, набравший в туалете «губы» полное ведро холодной воды, передал ведро одному из пьяных дедов, и тот с размаху вылил его содержимое на пол, прямо перед ногами стоявших по стойке «смирно» заключённых. Вылитых таким образом вёдер я насчитал четыре.

После того как пол коридора стал полностью мокрым, а в щель под дверью моей одиночки, обитой крашенной в зелёный цвет жестью, стала просачиваться вода, я услышал команду «Упор лёжа принять!»

Арестанты без ремней на х/б повалились на пол, мешая друг другу под весёлое ржание дедов. «Ползём по-пластунски на вражеский ДЗОТ!» – прозвучала следующая команда, и арестанты поползли по коридору в сторону единственного торцевого окошка коридора гауптвахты, собирая своим обмундированием вылитую на пол воду.

Наслаждаясь полнотой своей власти, деды пинали арестантов ногами, заставляя их тщательнее вытирать пол своей одеждой. Когда одежда заключенных промокала насквозь, они снимали ее и выжимали в ведро, которое, когда оно наполнялось, один из арестантов под улюлюканье дедов выливал в очко туалета.

Потом, когда коридор гауптвахты был уже вымыт, процесс уборки перешёл в общую камеру, и что там в ней творилось, я не видел, слыша только глухие удары, стоны арестантов и ржание дедов, приглушённое стеной между моей камерой и камерой общей.

В первый раз оказавшись «на губе», я не знал, так ли легко открывается снаружи дверь моей одиночки, как в общей камере, поэтому моё состояние было буквально полуобморочным – мне казалось, что следом за общей камерой придёт моя очередь, и меня сильно колотило от страха. Коленные чашечки двигались вверх-вниз очень быстро помимо моей воли, и я ничего не мог с ними сделать. Иногда от этого мне казалось, что мои ноги дрыгаются все, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

После того, видимо, как общая камера была помыта телами и одеждой арестантов, деды снова высыпали в коридор и выволокли за собой одного из арестантов. Я снова подошёл к мутному окошку своей двери и, встав сбоку, так чтобы меня не было видно, пытался разглядеть, что же происходит в полумраке коридора.

В коридоре, тем временем, трое дедов что-то с жаром объясняли какому-то арестанту, похожему на узбека. Они толкали его, орали что-то неразборчиво ему в лицо и были настроены сильно агрессивно.

Узбек был напуган до полусмерти – это было видно по его позе. Один из дедов, изрыгающий угрозы, иногда бил его несильно в живот и грудь, в область, где у солдата находится вторая от воротничка куртки хэбэ оловянная пуговица.

У солдатских оловянных пуговиц на форменных куртках имелась сзади такая дужка, посредством которой пуговицу пришивали к хэбэ. Дужка эта торчала из задней (нелицевой) части пуговицы миллиметра на три, как петелька такая как бы из очень жёсткой проволоки. Вторая пуговица на куртке хэбэ располагалась в том месте, где у человека находится кость грудины, в аккурат между двумя грудными мышцами. Даже лёгкий удар во вторую пуговицу вызывал у жертвы довольно сильные неприятные ощущения, так как дужка пуговицы травмировала кость грудины. Набравшиеся опыта новобранцы раскачивали дужку-петельку во второй пуговице, чтобы при ударе она либо загибалась вбок, либо погружалась внутрь пуговицы, которая была полой.

Старослужащий, обычно пробивавший по второй пуговице тому или иному духу или зубру, не знал, раскачана ли дужка у пуговицы, поэтому страдалец, при наличии у него зачатков артистизма, мог изобразить на своём лице и телом тяжёлые страдания от удара, что часто спасало его от дальнейшей экзекуции, так как целью мучителя не являлось нанесение духу или зубру физических увечий – наслаждение старослужащие получали только от страданий жертвы, не приводящих к тяжким последствиям для здоровья.

После правильного удара по второй пуговице у первогода грудина могла болеть недели две. Иногда дужка пробивала кожу и травмировала кость, поэтому лично я раскачал эту чёртову дужку в тот же день, как мне выдали форму.

Узбека провели под прицелом автомата мимо моей камеры к торцевому окну коридора «губы». Поменяв точку обзора, я увидел, как под гнётом угроз и ударов узбек опустился на колени спиной к коридорной стене с окошком.

– Молись, сука! – громко выкрикнул дед с автоматом, уперев ствол в лысую голову узбека. – Молись и кайся!

Потом я узнал, что подобные процедуры носили название «Малыш и Карлсон». Когда у кого-то из караульных возникало желание, то предложение к товарищам звучало так: «А не посмотреть ли нам мультик?» Или: «А не посмотреть ли нам «Малыша и Карлсона»?

Коленные чашечки скакали, как поршни в двигателе внутреннего сгорания, но оторваться от своего наблюдательного поста я был не в состоянии.

– При попытке к бегству убьём пидораса! – донеслось из-за двери...

«Неужели застрелят?!» – обожгла меня страшная мысль.

Узбек, стоя на коленях, начал бормотать слова молитвы: «Ауузу бил-ляяхи мина-шайтаани р-раджим Бис-ми Лляяхи-Ррахмани-Ррахим»... Он качался всем телом, наклоняясь к сырому полу своей лысой головой на тоненькой шее, и я видел, как на ней, когда он наклонялся вперёд, надувались две шейные мышцы.

– Всё, бля! Хорош! Встал к стене!

Узбек поднялся с колен и выпрямился.

– Руки на стену! – заорал дед с автоматом в руках, с оглушительным лязгом предёргивая затвор.

«Жесть», – подумалось мне, и коленки на мгновение перестали выстукивать ритмы джиги.

– Именем Высшего военного трибунала Союза Советских Социалистических республик заключённый общей камеры гауптвахты воинской части номер ноль один четыреста пятьдесят один за попытку...

Узбек зарыдал.

«Точно застрелят», – подумалось мне.

В коридоре произошло движение: один из дедов притащил к месту расстрела полное ведро воды и поставил его на пол. Узбек, стоявший лицом к стене, не видел, что сзади него появилось ведро с водой. Один из солдат встал за спиной жертвы чуть левее, а второй поднял ведро и взял его обеими руками так, словно собирался выплеснуть содержимое.

Короткая автоматная очередь прозвучала в замкнутом пространстве «губы» так неожиданно и оглушительно, что я чуть сам не упал на пол. В момент выстрела стоявший слева от узбека дед мощно и профессионально пробил правой ногой по правой почке бедолаги, а тот, который держал ведро, окатил его водой. Одновременно с этим на «губе» погас свет.

В полной темноте я слышал только, как где-то в верхнем перекрытии возится мышь, подгрызая что-то твёрдое, какие-то всхлипывания и шорохи. В голове скакало слово «пиздец». Возникла мысль: «Будут мочить свидетелей». Я на цыпочках, стараясь не шуршать штанами и курткой, медленно подошёл к нарам и осторожно присел на край. Предательски и громко лязгнула, расправляя одно из звеньев, цепь, на которой висели нары. Я прощался с жизнью.

Странно, но ничего такого, о чём я читал в книгах, я не испытывал. Не было этих, кем только не описанных картинок акварельного прошлого, забытых видений, лиц родных и близких и всего, что в таких случаях полагается. Был страх, заполняющий собою Вселенную и каждую клеточку организма.

Включили свет, и я услышал дикий хохот дедов в коридоре. Они ржали, как кони, каждый на свой лад. Кто-то высоким истерическим голосом что-то комментировал, чем вызывал новые приступы хохота.

Превозмогая сосущее внизу живота ощущение животного ужаса и дикую дрожь в коленях, я подкрался к окошку двери и под углом посмотрел в сторону коридорной стены, у которой только что расстреляли узбека.

Я ожидал увидеть труп арестанта, лужу крови, кишки какие-нибудь, но ничего не было. Пригнувшись, я переместился на другую сторону своего наблюдательного пункта и был буквально поражён тем, что увидел с этого ракурса.

Деды обступили узбека, который, еле держась на худых ногах, улыбался, широко растягивая рот и демонстрируя ослепительно белые, какие-то конские зубы. Деды похлопывали его по плечам и продолжали что-то, посмеиваясь, ему говорить. Узбек кивал, складывал тощие руки лодочкой на груди и улыбался этими своими белыми зубами.

Я ничего не понимал.

Потом уже, когда я вышел с гауптвахты и рассказал в своём подразделении об увиденном, один из моих товарищей из числа старослужащих объяснил: «Расстрел понарошку. Никто никого не убивает. Так, для прикола чисто. Стреляют вверх – холостыми. По почке бьют, чтобы тот, кого «расстреливают», почувствовал боль и подумал, что ранен. Водой обливают, чтобы в темноте, когда после выстрела корчится на полу, подумал, что кровь».

– Некоторые просят добить, – улыбнулся он грустно, словно вспоминая что-то, и добавил: – А одиночников не выводят, там засовы без ключа не откроешь.

Понятное дело, что я всегда хотел в одиночку…"

https://nikolaeva.livejournal.com/1130843.html

Навеяно вот этим постом:
https://pikabu.ru/story/kak_muzh_razgovarivaet_vo_sne_604683...

После прочтения я не мог не вспомнить об одном моем приятеле, который, балансируя между сном и явью, регулярно исполнял такие номера, что просто закачаешься.
Евген, если ты это будешь читать, то знай, что Вован тебя до сих пор не простил))
По мере повествования, градус абсурда будет накаляться, в ущерб хронологической последовательности. Итак, инцидент первый.
Будучи студентами-первокурсниками, мы жили в общаге. Всего постояльцев в комнате было 4. Я, Евгений (наш лунатик), Руслан и Вова (человек, который больше всех пострадал от Евгена, но об этом позже).
С причудами Женька мы познакомились буквально в первую же пятницу. Решив с парнями перед выходными немного пообщаться, да познакомиться за десяточкой литров "багбира" (может, помнит кто, было такое тошнотное пойло, которое продавалось в пятилитровых торпедах), мы с Вовой и Русланом засиделись до поздней ночи. Женёк же завалился спать где-то в районе полуночи.
И вот, нашу мирную беседу прерывает пробудившийся Евген. Он, подобно Дракуле из старых фильмов, ВОССТАЁТ с кровати и кладет руку на плечо сидящему неподалеку от него Руслану со словами:
- Слышь, сколько фонариков-то?
-А? Че? - Руслан не понял что от него вообще хотят.
- Ну, сколько на Волге?
- Э-э-э... Десять? - Руся предпринял попытку ответить, хотя все ещё не понимал о чем речь.
- А-а-а, сука, шаришь! - Погрозил ему Женя пальцем и завалился обратно спать.
Мы непонимающе переглянулись, пока еще не догадываясь о том, что такие приколы он будет откалывать очень часто.
Инцидент второй:
Зима. Я проснулся посцать в районе 4 часов утра. Попытался убедить свой пузырь потерпеть еще часика 3, но он моим словам не внял, погнав справлять нужду. Зайдя в туалет, я обнаружил в открытой кабинке спящего Евгена)))
- Эй, - бужу его - ты что тут делаешь?
- Ты че, не видишь? - Он даже глаз не открыл - Я клюв выключаю!
Не бросать же выключальщика этого в холодном сортире. Потащил его обратно в комнату и был награжден ещё одним диалогом:
- Видел, да? Классно.
- Что видел?
- Синюю собаку.
- Вот ты, - говорю - наркоман, пургу гонишь))
- Не-не, все нормально *неразборчивое бормотание* бусы на месте.
Инцидент третий. В ту ночь остались в комнате только Женя и Вован. Володя проснулся ночью от подозрительных звуков и обнаружил Евгена перед открытым шкафом.
- Женя, мать твою за ногу, спать ложись! Заколебал лунатить!
- Да я в туалет... - Отвечает Жека.
- Так и иди в туалет!
- Ну да, разумно.
Разворачивается и уходит.
К моменту этого разговора Вова Евгена уже очень недолюбливал, потому что за пару месяцев до этого произошла другая история...
Инцидент четвертый. Эпический.
Как сейчас помню, что это была ночь перед колоквиумом по высшей математике. Все спят, предвкушая завтрашний мозговыносящий день. И вдруг тишину ночи режет крик Володи:
- Какого... Сука! А-а-а! Мля, отойди! Отойди, кретин!!! А-а-а!!! Тьфу, твою ма-а-ать!
Мы вскакиваем с кроватей, в неверном свете уличного фонаря видим фигуру над кроватью Вована. Руслан включает свет, и картина маслом:
Почему-то мокрый Володя сидел в кровати с вытаращенными глазами. А над его койеой стоял Евген... почему-то с писюном в руке. Головоломка сложилась очень быстро. Фраза Жени, произнесенная с сонным участием: "Вован-Вован, нормально всё?" стала последней каплей. Мы ржали так, что меня чуть не стошнило желчью. Ржали все. Кроме Евгена. Он лег спать. И Володи. Потому что его обоссали.
Наутро Женя нам клялся, что ничего этого не помнит, и умолял нам признаться в том, что мы прикалываемся. Мы не признавались. Наверное, только искренняя ненависть, исходящая от Вована убеждала его, что все описанное (оп, каламбурчик) не наша выдумка.
P. S. Вова был первым, кто съехал с общаги на съемную квартиру. Всем он говорил, что дело в тишине, мол, в шуме и суматохе общежития невозможно готовиться и что-либо учить. Но мы-то знаем истинную причину.