Неудивительно, что раньше люди верили в леших, кикимор и всякую нечистую силу. Мне и самому стало жутковато, когда я, заплутав однажды в уральских лесах возле Чёртова городища, набрел на эти силуэты. А в сумерках увидишь такое - точно сердце в пятки уйдёт
Телеграм - https://t.me/roflemem/4047
Автор! Вы не знаете русскую литературу и фольклор! Кузьмой называют домового. По мифам домовой сын лешего и кикиморы. Соответственно " кузькина мать" это кикимора.
PS про переводчиков Хрущева, которые якобы не смогли перевести его " я вам покажу кузькину мать", не совсем правда,. У них подготовка сильная, просто аналог не сразу вспомнил- Сирена
Старый ёлс проснулся после долгой зимы. Это была его последняя зима и он вдыхал каждый её запах. Вообще, понятие зимы в краях, где жил наш ёлс, весьма относительное. Здесь всегда была осень. Она бывала тёплой и солнечной, когда редкое облачко проплывало на небе. Так продолжалось первую половину года. А потом наступала зима. Она обычно приходила сразу и снег выпадал в её первые дни. Нельзя сказать, что зима в этих краях была уж слишком холодной или снежной. Бывали и морозы, да и снега было достаточно. Всё было так, как нравилось ёлсу. Он ещё немного полежал, потянулся и открыл свои зелёные глаза. Медленно, словно вспоминая кто он и где он, ёлс оглянул своё жилище. Он жил в своём маленьком домике, который построил много сотен лет тому назад. О, если бы вы захотели найти этот домик, то не за что бы не смогли его рассмотреть, даже если бы стояли от него в нескольких шагах. Наш ёлс, как и все другие хранители леса, очень искусно владели магией. Обыкновенный путник если каким-то чудом и забредал в эти дремучие места, то увидел бы не маленький ухоженный домик, с зелёной дверцей, а скорее всего старое сгнившее дерево, от которого ещё и дурно пахло. На самом деле ёлсы очень аккуратные и у них ничем дурным не пахнет. Просто все ёлсы по своей натуре очень скрытные и ужасно осторожные. Наш ёлс имел в своём доме маленький очаг, на котором очень любил варить чай из лесных трав. Рядом с очагом стоял удобный деревянный стул, на котором ёлс любил попивать чай и смотреть в окошко. В его маленьком домике постоянно стоял полумрак и только огонь из очага немного освещал его. Сейчас, когда ёлс проснулся, очаг не горел. Яркий утренний солнечный свет пробивался через маленькое окошко и светил прямо на ёлса. Наш ёлс потянулся и на всю округу разнёсся треск, словно старое дерево трещит под ветром. Многие считают, что ёлсы бессмертные, однако не всё так просто. Да, ёлсы живут невероятно долго. Самый старый дуб успевает истлеть в пепел, но ёлс только встречает свою молодость, а наш герой уже был довольно стар. Он много раз видел, как из маленького семечка прорастает маленький, едва видный глазу зелёный росток. Он помнит его первые листочки. И вот это уже взрослый огромный дуб. Его ветви закрывают небо. В тени его любят резвиться молодые зайчата. Но вот упал последний лист и дуб умер. Таких смертей наш ёлс видел много раз. Его друзья звери все давно умерли, и дети детей его друзей тоже давно уже нет. Казалось бы, нашего ёлса нельзя удивить или тем более испугать смертью. И всё же он боялся. Он боялся не самой смерти. Впрочем, он и сам не знал, чего же так боится. И всё же был шанс. Малюсенький такой, как самое маленькое семечко, и он ждал и наделся, что он придёт. И вот для того, чтобы ухватить свой шанс, он выбирался на свою любимую поляну. Садился на любимый пенёк, закуривал трубку, набитую сухим мхом и ждал. Вот и сегодня, он дошёл до своей поляны. По пути он вытянул из трясины молодого зайчонка, за которым приглядывал с некоторого времени. Когда ёлс наконец-то вышел на поляну, то был несказанно удивлён и одновременно испуган! Под его любимым дубом, что стоял посредине поляны, сидел человек, и не просто человек, а ребёнок. Ёлс давно ждал этого момента, но всё равно оказался не готов к нему.
Ёлс уже много лет ждал, пока именно в это место, придёт маленький мальчик. Дело в том, именно заблудившейся в лесу мальчик, да притом не просто заблудившейся, а ещё и забредший на волшебную поляну, мог стать новым ёлсом. Старый ёлс по особому ритуалу передавал все свои силы мальчику, который перерождался в хранителя леса, а сам перерождался. Именно этого и ждал наш ёлс. Если бы так никто и не забредал на волшебную поляну, то ёлс бы не мог переродиться, а просто умирал, как все смертные.
Чтобы не напугать мальчика, ёлс решил обернуться человеком. Наш ёлс выглядел весьма необычно, и всякий, кто бы с ним встретился, то обязательно испугался бы! Так как ёлсом можно было стать только маленьким мальчиком, то ростом он был небольшого, можно даже сказать маленького. Из далека ёлса можно было бы принять за гнома, и его часто путали с этими ворчунами. И всё же ёлс от гнома отличался. Если посмотреть глаза ёлсу, то можно увидеть, как они горят ярко-зелёным огнём. Когда же ёлс злился, то его глаза начинали гореть красным пламенем, и уж тогда от него лучше убегать, да и то это не поможет. Волосы и борода у ёлса были длинные, по самый пояс, о отдавали зелёным оттенком. В бороде у него можно было найти маленькие травинки и даже цветочки. Руки и пальцы елса были похожи на ветки деревьев. Они были покрыты корой, и в некоторых даже пробивались зелёные листочки. Одет был в старый, уже порядком дырявый коричневый кафтан. Сам ёлс уже и не помнил, откуда он у него. Ёлс подошёл поближе к ближайшему дереву и обнял его. Небольшая рябь прошла по дереву. Листья задрожали, и в этот момент, он стал похож на старого деда. Только глаза продолжали немного светиться зелёным свечением. Ёлс давно уже не возвращался в тело человека и сейчас он вспомнил, как сам много сотен лет назад, стал ёлсом.
В тот день Эрланд, а именно так когда-то звали ёлса, решил наконец-то проверить, что же находится за рекой Брилой. По ту сторону виднелся лес, в который очень хотел попасть маленький Эрланд. Отец мальчика, могучий кузнец по имени Рерик, перед уходом в кузню, всегда наставлял своего сына:
- В лес один не ходи, - говаривал Рерик, - заблудишься и ёлс заберёт!
Эрланд послушно кивал головой, но в мыслях мечтал сбежать в таинственный и загадочный лес. Он много слышал легенд о живущих на болотах кикиморах, водяных и упырей. Но больше всего Эрланд хотел повстречаться с ёлсом. Друзья рассказывали Эрланду, что если встретить ёлса и отгадать его загадки, то он тебе подарит удачу на охоте. Эрланд очень хотел стать самым лучшим охотником! И вот когда отец ушёл, Эрланд наконец-то решился один отправиться в лес. Мальчик уже давно разведал где можно перейти реку в брод. Быстро спустившись к реке, Эрланд аккуратно ступил в реку. Холодная река обжигала босые ноги. Эрланд поспешил как можно быстрее перейти реку, осторожно ступая по скользим камня в реке, стараясь не упасть. Перейдя реку, Эрланд поспешил быстрее в лес. По рассказам взрослых, он знал, что если бежать быстро и не оглядываться, то можно попасть на поляну ёлса. И вот там-то, он обязательно тебе покажется. Эрланд бежал очень долго. Ветки деревьев словно стараясь не пустить дальше лес, хлестали Эрланда по лицу. Корни деревьев запутывали ноги. Он несколько раз падал, освобождался от цепких корней и бежал дальше. Когда мальчик уже совсем выбился из сил, он увидел какой-то свет. Эрланд выбежал на большую поляну, на которой стоял огромный дуб. Он был на столько большой, что казалось его ветви закрывают все небо. Мальчик подошёл к дубу и прикоснулся к нему. Дуб был очень тёплым. Казалось, что тепло идёт из самого дуба. Эрланд присел у дуба, облокотившись спиной на тёплый ствол, и уснул.
Ёлс мотнул головой, словно стараясь избавиться от нахлынувших воспоминаний. Он ещё постоял немного в тени леса, который уже за многие годы стал для него родным и вышел на поляну. Ребёнок спал крепким сном и ёлс тихо присел рядом. Он не стал его будить, а стал с любопытством рассматривать. Самое обычное лицо: светлые кудри, слегка вздёрнутый нос. Из одежды на ребёнке была лёгкая кофта, зелёного цвета штаны и сапожки. Ёлс заволновался. Неужели тот самый маленький шанс, то что никому из ёлсов никогда не выпадал, достался ему. Ёлс постарался вспомнить пророчество и что в нём говорилось, как ребёнок открыл глаза и посмотрел на ёлса.
- Здравствуйте дедушка. – сказал ребёнок ёлсу.
Елс немного помолчал и ответил.
- Здравствуй. - его голос был хриплым и скрипел словно не смазанное колесо у телеги. – Как ты сюда попал? – спросил ёлс ребёнка.
Ребенок сел, еще раз оглядел ёлса и ответил.
- Увидела красивую бабочку, вот и погналась за ней. Хотела в сторис выложить, а потом меня сморило, и я видимо уснула.
- Не понял, куда выложить? – спросил ёлс.
- В сторис. – спокойно ответил ребёнок и добавил. – Ну это такая фишка соцсети. У меня там своя страничка. Целых триста подписчиков! Называется «Посиделки у Лизы».
И только тут старый Елс сообразил, кто перед ним.
- Так ты девочка? – ошеломлено и от того тихо спросил он.
- Да. – спокойно ответила девочка. – Меня зовут Лиза, а Вас?
- Я ёлс. – он так растерялся, что сам не заметил, как сказал девочке кто он.
- У Вас красивое имя. – вежливо ответила девочка Лиза.
- Это не имя. – чуть раздраженно сказал ёлс. Он всё никак не мог прийти в себя. Немного успокоившись он добавил. – На самом деле меня зовут Эрланд.
- А что такое ёлс? – удивленно спросила Лиза.
- Люди меня больше знают, как лешего, хозяина леса.
Девочка недоверчиво посмотрела на ёлса, и сказала:
- Я лешего не так себе представляла.
- А как? – заинтересованно спросил ёлс.
- Ну, - протянула девочка, -лешие на совсем людей не похожи. Они похожи на старые деревья, все покрыты мхом, а ещё они специально людей в лесу путает, чтобы потом поймать и съесть!
Ёлс расхохотался. Он давно не смелся и теперь его настроение немного улучшилось. Отсмеявшись ёлс для пущего эффекта взмахнул рукой словно волшебной палочкой и принял свой прежний облик. Он уже думал, что сейчас увидит, как маленькая девочка падает в обморок и он её спокойно вынесет из леса, как услышал громкий возглас:
- Ух ты! – радостно воскликнула девочка, - Прям как в фильмах! Настоящий леший!
- Конечно настоящий. - немного насупившись ответил ёлс. – Пойдем, я выведу тебя из леса, а то сама не сможешь выйти. Эта поляна заколдована. Как ты вообще на неё попала, не понимаю? Ведь только мальчики могут её найти.
- А почему только мальчики?
- Ведь только мальчики могут стать ёлсами. – девочка молчала, поэтому он продолжил. – Старый ёлс встречает мальчика и передает ему свою волшебную силу. И мальчик становится ёлсом.
- А что происходит с самим лешим, то есть ёлсом? – спросила Лиза
Ёлс немного помолчал. Не сказать, что этот вопрос был ему как-то неприятен, но отвечать на него желания не было. И всё же он решил ответить девочке. Если бы это спросил мальчик, то ёлс бы никогда не ответил, но это была девочка.
- Тогда ёлс становится волшебником.
- Я поняла. – спокойно сказала Лиза. – Ты хотел, чтобы вместо меня был мальчик и ты стал волшебником, но я все испортила, так?
- Так. – ответил ёлс. – Пойдем, я всё-таки выведу тебя из леса.
- Да я сама дорогу найду. - махнула рукой девочка. Она поднялась и вытащила из своей сумки плоский предмет розового цвета. – У меня с собой же телефон, сейчас запущу навигацию и выйду.
Девочка что-то потыкала своими маленьким пальчиками по этому плоскому камню, как вдруг женский голос из коробка сказал.
- Маршрут проложен. Двигайтесь прямо 500 метров, затем поворот направо.
- Ну всё пока. - девочка подхватила свою сумку, помахала рукой лешему и отправилась в лес, держа в странный плоский камень.
Вскоре она скрылась из леса, а ёлс всё ещё стоял на поляне. Он вспоминал своё детство и как ему маленькому ребёнку старый ёлс протягивал гриб и говорил:
- Съешь его, и ты станешь настоящим ёлсом. Ты сможешь повелевать животными и птицами. Весь лес будет в твоей власти! Пока ты будешь жить, будет жить и лес!
Ёлс постоял ещё немного и двинулся назад к себе в домик. Он пережил последнюю зиму, может ему удаться пережить и лето? Как сказал ему старый ёлс, пока он жив, живет и лес, а значит ему ещё придется жить так долго, пока в лес не придёт тот, кто будет достоин сменить его. Ведь он Хранитель леса.
Продолжу Соблазнительные Сказания свои, да поведаю вам о Лешей, хозяйке лесной.
Говорят в деревнях да сёлах: пойдёшь в лес, знай – не один ты там.
Хозяйка леса за тобой наблюдает, да тропы лесные аки узоры плетёт.
Коли добрый молодец да честная девица лесу кланяются, зверя не обижают да деревца не рубят без нужды – и Лешачиха к ним ласкова, лишь ветерок прохладный, голос птичий да шорох листьев им в пути спутниками будут.
Но кто без спросу к её владениям приступит да лес обидит - тут уж беды не миновать.
Хозяйка та телом статная, гибкая, лёгкая, как летний ветерок по ветвям, да сильная, что медведь.
А только встречи ты с ней не ищи: танец её меж ветвей диво дивное, да засмотришься – не разберёшь дороги, затянет она тебя в чащу глухую, где ветви дерев да лапы зверей её приказу внемлют. Сгинешь ты в пуще той, да крика твоего никто не услышит.
Так что коли дорогу в лес себе выбрал, думай сперва: с чистыми ли помыслами под сень пущи идёшь?
Бережёшь ли природу-матушку как себя самого?
— Что-то я тебя, Трофим, не пойму. Ругал ты своих хозяев, ругал за всякие новшества, да непонятности, а теперь вдруг взялся хвалить? Кто переменился? Они али ты? — леший, хитро щурясь, отправил в рот очередную ягодку земляники.
— Сам не знаю, Никодимушка, — развел руками домовой. — Похоже, хозяева в ум входить стали. Грибы вот собирать начали. Марья Станиславна подберезовиков нажарила. Лук, да укроп посадили у дома. Яблони в саду стали вскапывать. Глядишь, к зиме и печь топить научатся, а через год-другой кур заведут, — Трофим мечтательно вздохнул. — А может, козу или даже корову. Вот тогда заживу! А главное, ремонт они закончили. И как-то я даже привыкать стал к новым окнам, да к трубам, кранам, финтиляторам.
— К финтиляторам? Это что за звери?
— Да обычные, лехтрические. Такие круглые, всё крутя̀т-финтилят и гонят воздух куда надо. Большой финтилятор в жару гонит воздух по дому, заместо ветра. Другой сидит в трубе и лишний дым гонит с кухни на улицу. Третий в другой трубе, и гонит лишнюю вонь из клозета… Клозет-то у моих теперь прямо в доме. Летом это не пойму зачем. А зимой, в мороз, чтоб на улицу не бегать, это конечно, здорово придумано.
— Здорово придумано гадить прямо в истьбе? — леший поморщился и положил только что взятую земляничку обратно на блюдо. — Притерпеться, конечно, ко всякому можно. Но… глаза-то хоть не щиплет? У деревенских клозет всегда был во дворе. А в энтих ваших городах от тесноты да грязи совсем умом все двинулись.
— Просто ты не понимаешь про кал-нали-зацию, — домовой поднял палец к небу.
— Не понимаю. Что это за новая Зация? Сколько старых знал, так ни одной хорошей не было. То у них калек-тиви-зация, то прихвати-зация. Как ни поверни — одно воровство, да разор добрым людям, — Никодим неодобрительно покачал головой и разом высыпал в рот всю остававшуюся на тарелке землянику.
— А эта, поди ж ты, хорошая, полезная кал-нали-зация! В клозете стоит белый ночной горшок, но только с трубами. Туда и гадят. А потом жмут на кнопочку — и водой всё смывает в трубу! По трубе на двор, в подземную бочку, а с той в другую трубу, там в другую бочку. Как-то оно хитро переливается, да булькает, и вода идет в канаву чистая… почти. А в дому вони нет ни капельки.
— Ни капельки? Так они ради этой новой Зации весь свой двор ископали? А я уж боялся, не ищут ли каких ископаемых.
— Две трубы они зарыли. Одна — калнализация. По другой провели воду в дом прямо из колодца.
— Я всё спросить хотела, — вмешалась Праскева, высыпая из берестяного лукошка в опустевшую тарелку свежей земляники, — отчего твоя хозяйка воду из колодца не носит? Как обходится?
— А вот так, — ответил Трофим, похлебывая чай с земляничным ароматом. — Вода к ней сама теперь из колодца идет, по трубе. Кран покрутишь — вода бежит. Закрутишь — перестала. Сперва-то мне это всё непривычно было, хлопотно. А теперь ничего, притерпелся. Сидишь эдак под печкой, дремлешь, а сам в пол-уха слушаешь. Чу! Зашумело тихонечко. Это в настенной белой бочке Тэн воду греет. То вдруг: ву-ву-ву — это холодильник скулит тихонечко, да посвистывает. А если кто сходит в клозет, потом нажмет кнопочку, тут вода зашумит, как в ручье, побежит по трубам калнализации. А колодезный насос как почует, что в трубах свежей воды маловато становится, сам собой включается, гудит, тянет новую воду с колодца. За всем этим хозяйством теперь пригляд нужен. Дело новое, хлопотное. Чтоб из труб нигде не капало, чтобы проводочки лехтричеством не искрили. Раньше мне эта вся машинерия спать мешала. Всё-то звуки новые, странные. А теперь привык. Чуть звук не тот — бегу смотреть — где беда приключилась? Не пора ли хозяина будить? Папенька сказывал, что долго к часам привыкнуть не мог. Привез тогда Сила Иванович с города часы. Уж они и стучат, и тикают, и кукушкой кукуют. Всё стало в доме не так, не по старому. Долго папенька к часам привыкал. А я часы эти помню с детства. Для меня — что за дом без часов?.. Да жив ли теперь мой папенька? На всю-то семью из восьми человек разрешили Корнеевым комиссары взять вещей лишь один сундучок с одёжей. С синей крышкой сундучок, с алым цветком на боку. В сундучке том, видно, спрятались от лихих людей маменька с папенькой. Эх, кабы я за ними успел, когда ночью комиссары да комбедовцы в дом ворвались… Но я под печкой замешкался. Испугался. Затаился. Хотел переждать. Думал, как уйдут чужие люди, так маменька с папенькой воротятся. А их, видать, Корнеевы с собой в сундучке унесли. Что коли замерзли они, сгинули совсем по дороге? А может, выжили, новый дом завели? И в Сибири, говорят, живут не хуже нашего. Столько лет прошло. Хоть бы подали весточку! Я ведь потому не уехал в город, как другие. Всё ждал — вдруг вернутся?
— Вернутся… Вера Николавна твоя тоже всё ждала, что вернется её Вадим. И ты до самой смерти ждать собираешься? — пробурчал леший. — Привыкай к тому, что есть. Сколько можно себя корить да убиваться?
— Кабы не болело, я бы, небось, привык… А если болит? Вот тебе люди лэпу когда через лес провели? Поди пол-века уже прошло! А ты до сих пор убиваешься. Что ж не привык?
— Не привык, — леший нахмурился, и его белая, с прозеленью борода стала от возмущения и обиды медленно распушаться. — Как привыкнешь к такому, коли они все звериные тропы, все дорожки мои скорые, да все деревья в лесу, и даже кустики как ножом срезали. Поперек всего леса, на тридцать шагов в ширину! Такую плешь мне проели своими пилами да искаваторами! Наставили своих железных столбов с проводами. До сих пор ведь лес вырубают под лэпой проклятой. Никак не дают зарастить безобразие.
— Искаватор, выходит, посильнее танка? — сочувственно спросила лесовичка, обнимая батюшку и приглаживая ему бороду.
— Посильнее, — кивнул Никодим. — Понизу ползет губа железная, всё с землёй ровняет. А сверху рука загребущая. Всё вокруг ископает, изроет… Да что искаватор? Железяка, не умней ихнего Джипы. Куды рулят, туды и ползёт искаватор на своих гнусеницах. Одолеть его дело не хитрое. А вот супротив человеческой жадности да начальственных планов никаким колдовством не управиться. Одного путника я бы заблудил. И целую экспедицию заблудить могу, коли выйдет приборы обмануть, как тем злодеям на танках. Но тут ведь день за днем, посменно, одна бригада, другая, со своими машинами. Один за другим проверяет, пишет в книжечку, да приборами меряет. Всех не заблудишь, как ни старайся. Коли так за тебя людишки возьмутся — тут уж главное — не попасть под железну губу искаватору, а то пропадешь, как Степан Жирославович.
— А как он пропал? — насторожился Трофим. — Ты мне прежде про него не рассказывал.
— Не сказывал, — кивнул Леший. — Случая не было… Ну вот слушай. Жил Степан Жирославович хорошо. То в лесу, то в поле озоровал не зная беды. Крестьяне его уважали. Подарки дарили. Кланялись. Просили об урожае, да за скотом приглядеть. Да тут понаехали с города всякие, искать ископаемых. Всё ископали и уголь нашли. Стали дорогу ладить, да землю ровнять, чтобы всяких заводов настроить и уголь весь из земли забрать. Как пошел главный, самый сильный их искаватор своей железной губой землю ровнять — тут Степан Жирославович обернулся валуном преогромным, да и вылез у искаватора на пути. Словно бы из-под земли проступил, как бывает в полях. Налетел искаватор на валун с размаху, что-то в нем хрупнуло, треснуло... Три дни чинили его кузнецы, да анженеры с города. Не смогли починить. Любой крестьянин, случись с ним така беда, отступится. Эти не отступились. Ещё больше пригнали людей да искаваторов. Все угодья Степану испоганили. Были леса да поля, а стала ямища огромная, да сбоку горы шлака навалены. Ушел Степан за Урал, к племянникам. Были там у них бесхозные леса, которых даже с конпасом не найти. Только обустроился — и там нашли ископаемых. Нет угля — копай железо! Всё изрыли, заводов настроили… Плюнул он, да ушел на Югру, к куму своему чухонскому. С одной стороны тайга, с другой тундра мёрзлая. Думал, из городских ни один туда не сунется. Только стал обживаться — городские там нефть нашли под землёй. Вышки строят, трубы тянут. Огонь столбом. Страсть! Попадешь вот так-то один раз под ковш искаватора, кончится лешацкая удача, и придётся потом всю жизнь бегать от железяк. Нет уж. Мы теперь учёные. Наше дело тихое. Дураки спешат, а мы не торопимся. Постоит эта лэпа проклятая, поржавеет, да сама и обвалится.
— Вот ты на лэпу ругаешься. А ведь лехтричество по ней не только в райцентр, но и к нам, в Никодимовку идет. Как не было той лэпы, так и у нас бы лехтричества не было. А когда ты, на той неделе, сосну на провода уронил, лехтричество и у моих хозяев пропало. Полдня они без лехтричества промаялись. Потом взялись печь топить, чтоб еды наготовить. В саже измазались, дом насквозь продымили. Тут лехтричество им починили. Знамо дело — они тут же в канпутер — у интернета спрашивать, как же печку правильно топить? Ничего ведь не знают. Совсем тёмные. Про всё в интернете ищут совета. А с той стороны-то кто им советует? Небось, такой же дурак за канпутером… А ещё вот чего удумали. Сделали хватаграфии дома, да леса вокруг и стали в интернете всем хвалится, рассказывать, как они здорово своё житьё-бытьё обустроили.
— Всем хвалится? — удивился леший: — Помнится, когда первые люди в мой лес от царя сбежали, да построили тут деревню Никодимовку, не похвалялись они ни житьём своим, ни домами. Жили себе тихонечко двадцать лет, али тридцать, пока начальство их само не нашло, да под казенное тягло опять не поставило.
— Нынче всё не так. Хозяин говорит: "Как детки вырастут надо им будет в школу ходить. И вообще соседи нужны. Для помощи, для компании." Вот и решил он соседей завести. Порасскажет красиво про свое житьё в интернете, думает, сразу соседи к нему понаедут. Настроят в Никодимовке жилья, школу свою заведут, сельпо…
— Суседи понаедут? А хорошо бы! — глаза Никодима затянулись мечтательной сиреневой дымкой. — Когда суседей было много в деревне, помню, девки толпой ходили в лес, по грибы, по ягоды. Песни пели. Аукали. Красота… А уж схватишь какую-нибудь за ногу — вот визгу-то будет, а потом охи, ахи и расспросов на несколько дней! — леший улыбнулся. — А ещё люди порой у меня помощи просили. Приходили в лес, на перекресток тропинок. Кто яичком варёным, кто краюхой хлебной поклонится, а кто и вина оставит чарочку… Даже от Михал Иваныча ведь ничего окромя бутербродов надкусанных не дождешься. Природу-то он страсть как любит, только обычаев не знает совсем. А где будут суседи, там и старые обычаи вспомнятся.
— Вера Николаевна тоже, вон, мечтала, что научит деток, останутся они в колгоспе работать, сделают Никодимовку большой, да богатой. А все разъехались, — вздохнул домовой: — Может, и мои хозяева поживут-поживут да уедут.
— Уедут… — эхом повторил леший. — Может и так. Всяко в жизни бывает. Сколь ты помнишь — всё твоя деревня хирела. А я ещё помню, как она росла, расцветала. Деревня ведь дело живое, природное. Не боись. У людей, как везде, жисть идёт волнами. Где-то убыль пошла. Вдруг, глядь — а там прибыло пуще прежнего.
***
Осень пугала холодным, слякотным дыханием, гнала по небу низкие, кудлатые тучи, срывала с деревьев пожухлые листья. Раньше в такие деньки Трофиму оставалось только тосковать, глядя на хмарь через пыльное стекло. Теперь не затоскуешь.
— Родя! Родя! — вопил Аникей, шлёпая резиновыми сапожками по лужам следом за старшим братом.
— Шрёдя! Шрёдя! Стой, кому говорят! — вопил Родион, изо всех сил пытаясь догнать чёрного, с проседью, кота, удирающего от братьев зигзагами, по всей деревне.
Догонялки были делом увлекательным. Особенно с учетом того, что кот стянул сыр с бутерброда у Родьки и тащил его сейчас в зубах, поддразнивая возмущенного мальчишку распушённым, как пиратский флаг, мохнатым хвостом.
У Марии Станиславны был очередной дедлайн, а Олег Иванович взялся помогать новым соседям, так что мальчишки заскучали и уткнулись в свои смартфоны. Пришлось Трофиму выманивать их на улицу. Дело привычное, тем более, что на улице было теперь интересно.
На месте одного из прежних, полусгнивших домов стоял свежий сруб под крышей. По соседству поднимался бетонный фундамент с ещё не снятой опалубкой. В немного подлатанном доме Никитишны поселился приятель хозяина, тоже компьютерщик, переехавший в Никодмовку месяц назад. На соседнем участке Олег и его новые соседи споро ставили и крепили между собой стропила каркасного дома. Ворон, сидящий на ближайшей березе, с интересом наблюдал за их суетой и иногда, передразнивая строителей, издавал звук работающего шуруповерта.
А чуть поодаль стоял уже полностью готовый каркасный дом. В него сегодня въезжали новые хозяева. Вот остановилась перед домом слегка помятая легковушка с прицепом. Из неё выбрались мужчина с женщиной — худые, совсем молоденькие. Трофиму почему-то сразу вспомнились Вера с Вадимом. Мужчина развязал веревку, откинул вбок брезент. Хозяева принялись вытаскивать из прицепа и ставить на траву перед домом свои вещи. Диван. Стол. Компьютер. Перевязанные верёвками книги. Какие-то узлы с одеждой, завернутые то ли в скатерти, то ли в занавески. Всё это Трофим наблюдал краем глаза, пробегая мимо с куском сыра в зубах. Вдруг он встал, как вкопанный. Недогрызенный сыр выпал изо рта на дорогу. Внутри всё замерло. Молодые хозяева вынимали из прицепа небольшой, но довольно тяжелый сундучок. С таким знакомым алым цветком на боку. С синей, сильно облупившейся крышкой.
Мимо покосившегося дорожного указателя по просёлочной дороге не спеша пробирался большой чёрный кот. Не иссиня-чёрный, а словно бы запылившийся, с легкой проседью, выглядел он, однако, солидно. Кот ступал крупными лапами по недавно вылезшей светло-зелёной травке, аккуратно обходил лужи и довольно щурился на солнышко.
"Никодимовка 500 м" — сообщал фанерный указатель, явно кустарного изготовления, установленный у дорожной развилки. Стрелка показывала направо — на чернеющие вдали постройки. Поворот налево вёл в глубину леса. Куда — никакой указатель не сообщал, однако среди подступающих к просеке берёзок был виден основательный стенд на двух зелёных столбах с полным экспрессии лозунгом: "Берегите природу — МАТЬ ВАШУ!" Кот двигался из Никодимовки. Остановившись у развилки он глянул налево — не едет ли кто в местную глушь из большого мира? — вздохнул, и двинулся направо — туда, где призывали беречь природу.
Идею сбережения кот, в целом, одобрял, но сам её воплощать не собирался, оставляя это важное дело на совести профессионалов. Судя по следам шин и запаху, утром к леснику кто-то уже приезжал. Впрочем, сегодня кот держал путь к профессионалам иного рода. Свернув с просеки на едва заметную тропинку он углубился в почти непролазные дебри и вскоре оказался у подножия огромного древнего дуба. Дуб только начал раскрывать свои первые зелёные листочки на нижних ветвях, приглядываясь, действительно ли весна наступила всерьёз, или это очередное оттепельное баловство. Дуб был мощный, узловатый. Он вздымал свою крону до самого неба, словно бы подпирая его своей нерушимой уверенностью, что как всё было, так и будет, от века до века, несмотря на всяческое ежегодное мельтешение.
К одуряющим ароматам проснувшейся почвы примешивался чуть слышный запах дыма.
"Уже собираются чаёвничать. Значит и я ко времени," — кот быстро вскочил по стволу на одну из толстых нижних веток и деликатно поскреб когтями кору. Радостно зачирикали над головой синицы. Кусок коры с лёгким скрипом отворился внутрь, как самая обычная дверь. Кот прыгнул, на лету кувыркнувшись через себя. Дверь за спиной захлопнулась. Кот превратился в черноволосого, с проседью, маленького мужичка в мохнатой чёрно-серой, словно бы запылённой, душегрейке. Мужичок, пригладив ладонью встопорщенные усищи и бороду, степенно поклонился красному углу:
— Исполать тебе, Никодим, свет Дебрянович. И тебе, Праскева Никодимовна.
— И тебе, Трофим Семёнович, долгих лет, да здоровья, — проскрипел из красного угла сидящий там седобородый старик. Глаза его приветливо сверкнули зеленым. — Садись за стол, коли к обеду пришел. Принеси-ка, дочка, угощение гостю.
Обеденный стол, за которым сидел хозяин, вдруг подрос в ширину, да и горница стала просторнее. Из пола вырос свежим грибочком ещё один стул. Трофим, ещё раз церемонно поклонившись, уселся. Миловидная зелёноволосая лесовичка в синем, печатном сарафане принялась выставлять перед ним миски и плошки с разной снедью.
— Вот суп грибной, вчерашний, ещё тёпленький. Рыжики солёные. Брусника в меду. Скоро и чай доспеет. А вот карасики вяленые. Всё ли у тебя ладно? Всё ли по-старому, Трофимушка?
Зыркнув на лесовичку желтым кошачьим глазом, Трофим кивнул и широко, даже как-то горделиво, улыбнулся.
— Да верно ли у тебя всё по-старому? — недоверчиво прищурился леший. — Прошлый раз, как ты заглядывал, и весна была тебе не красна. Сидел, как сонная муха. А нынче прямо светишься.
— Это потому, Никодим Дебрянович, что я теперь не один.
Лесовичка, едва не уронив блюдо с карасиками, отступила на шаг и недоверчиво посмотрела на гостя. Никодим удивлено поднял замшелую правую бровь.
— Обзавелся я вчера хозяином. Купили мой дом. Жить теперь будут. Такая вот у меня радость.
Лесовичка поставила карасиков на стол и улыбнулась.
— Я теперь, можно сказать, новую жисть начинаю, — гость встопорщил усы, голодно ощерился, схватил с блюда карасика и впился в него зубами.
— Новую жисть? Настоящие хозяева? Не дачники? — с сомнением проскрипел леший.
— Угу, — кивнул Трофим. Доел, аккуратно положил на стол рыбий скелет и по-кошачьи облизал жирные руки.
— А когда переедут? — с ноткой беспокойства спросил Никодим.
— Завтра, — гость уверенно икнул. — А может, послезавтра. Мне-то они не сказывали.
— Ты не томи, Трофимушка. Рассказывай, — Праскева подтолкнула блюдо поближе к гостю. — Как же это всё так устроилось?
— Ну… — протянул Трофим, неспешно берясь за вторую рыбку. — Как школу-то закрыли, так деревня наша совсем опустела. Было у нас четыре школьника в последний год. Митька, Лёшка, да близняшки Рыкины. Понаехали вдруг тётки какие-то, начальские, наговорили непонятных гадостей, понаписали бумажек, да школу и закрыли, — он хищно встопорщил усы и набросился на рыбу так, что пару секунд слышались лишь треск и чавканье. Потом тяжко вздохнул и положил на стол обглоданный скелет. — Вот так. Все деревенские, у кого дети, в то же лето разъехались, кто в райцентр, кто в город. Остались в Никодимовке только старуха Никитишна, да моя прежняя хозяйка, душечка, Вера Николаевна. Всю-то жисть она в этой школе проработала и на пенсии тоже учительствовала, а тут осталась одна. На лето к ней бывшие ученики заезжали иногда, на денёк-другой. Но с каждым годом всё реже. И трёх лет не прожила она без школы. Выходит, в школе и была вся её жисть… А как померла моя душечка, так остался я один в родном доме. Печь не топится. Еды нет. С крыши капает…
— Да ты дело говори! Про свое житье бесхозяйское ты сто раз уже рассказывал, — перебил его Никодим. — А ты, Параська, сходи посмотри, не доспел ли чай?
— Я и говорю. Плохая жисть без хозяина. Из соседей осталась одна Никитишна. Каждое лето к ней внук приезжал, уговаривал в город уехать. И в позапрошлый год приехал, в июне. А она уж месяц, как остыла. У Никитишны кошка была. Манька. Забрал её внук с собой в город. И меня хотел забрать. Звал всё — "кис-кис". Колбасой копчёной приманивал. Добрый человек. Только дурак. Ну, куда я от родимого дома? Не могу я дом бросить. Родная каждая плашка, каждое брёвнышко. Больше ста лет дом простоял. А прежде, на его месте, другой дом был, тоже наш, наследственный. И так из века в век. А что я в ихнем городе?.. Две зимы один жил, в соседях с одной только Никитишной. Да ещё две зимы на всю деревню один, одинёшенек… Пойдешь, бывало, с голодухи, к леснику, за семь вёрст, по морозу, повоешь под окном, выпросишь хоть какой огрызочек, косточку, али мышку поймаешь, птичку… Кабы не твоя доброта, да хлебосольность, Никодимушка, я бы совсем…
— А откуда хозяин в доме взялся, если деток у твоей прежней хозяйки не было? — полюбопытствовала Праскева, ставя на стол поднос с большим фарфоровым чайником, блюдцами и тремя чашками разного вида и цвета. — Вот, извольте, батюшка. Извольте, Трофим Семёнович. Чай нынче на липовом цвету, да с медком, да с брусникой.
— Детишек не было у Веры Николаевны, да случился вот племянник, Алёша. Два только раза прежде он приезжал. Первый раз лет десять назад — познакомиться, да денег в долг у хозяйки моей спросить. Она дала, сколько там у ней было припасено этих бумажек. А второй раз Лёшка приехал, когда Вера Николаевна умерла. Зато на своей машине… Делово-ой.
— Деловой, — кивнул Никодим, сёрбая чай из блюдечка. — Сволочь редкая… Ты брусники-то с мёдом испробуй, да к делу разворачивай.
— Я и говорю. Похоронил Алёшка хозяюшку мою, Веру Николаевну, дом на себя в сельсовете, в Леонидовке, записал, да и снова в город уехал. А вчера вдруг третий раз заявляется. Да с новым человеком. И давай ему мой дом расхваливать, все углы показывать. А хозяин-то новый — внимательный. И в подпол залез, и на чердак. А дольше всего колдовал над этим… Над лехтричеством. И к столбу с проводами, и к коробке лехтрической так и эдак подступал. Всё цифры в бумажку записывал, да пальцем тыкал в какой-то своей маленькой плоской коробочке. А потом говорит Лёшке: "Дом твой — рухлядь. Нижний венец прогнил. Крышу надо менять. Да и место больно глухое. А цену ломишь. Вот сколько могу дать. Продашь, так продавай сейчас. А нет, так я поеду другие дома смотреть". И кажет ему пачку бумажек зелёненьких.
— Зелёненьких? Они-то самые злые, — нахмурился Никодим. — Моему леснику Михал Иванычу, один тут предлагал зелёных бумажек. Да за что? Чтоб одного из ведмедей моих пристрелить! — волосы на бороде лешего встопорщились от гнева, а глаза засветились недобрым алым отливом. — Шкура ему, вишь, понадобилась, ведмежья, пёсьему сыну! Мой Михал Иваныч хошь и дурак, да не сволочь. Он того браконёра скрутил, да и сдал на расправу начальству. Ты зелёных-то бумажек, милок, опасайся. Я от многих уже слыхивал. И с обычными бумажками у людей не всегда добром кончается. А зелёную бумажку человек человеку дает токмо за всякую подлость.
— Ну, ты загнул, Никодим. Зелёная бумажка не вреднее обычной. Просто стоит дороже. За дурные дела, знамо дело, просят больше, чем за обычные. Вот и…
— Да ты о деле давай, Трофимушка, — перебила Праскева.
— Я и говорю о деле. Как стал он мой дом ругать, я аж вскипел весь внутри. Как это рухлядь?! Дом этот ставил мой батюшка, домовой Семён Тихомирович, со своим прежним хозяином Силой Корнеевым! В одна тысяча девятьсот десятом году ставили! А сейчас год который? А дом — почти как новенький! Остальные все, даже те, что позже понастроены, развалились, прогнили. А мой стоит! А что крыша протекла в паре мест, так я тазики подставил, четыре года кружечкой таскаю воду наружу, чтобы через край не лилась и полы мне не гноила.
— Так купил он дом-то у Алёшки? — спросила лесовичка, подливая чаю.
— Купил, — махнул рукой Трофим. — Взял Лёшка деньги, подписал листочки какие-то, сел на свою машину и уехал. А новый хозяин жене своей подмигивает (вдвоем с женой они дом-то смотреть приезжали), да радостно так улыбается. "Не грусти, — говорит, — Маша. Это я так цену сбивал. А дом хороший. Крышу починим, окна заменим, и сто лет ещё простоит. А главное, электричество тут есть и интернет нормально ловится." — Вот какой хозяин! Торговаться мастер и в домах знает толк. Вот только спросить тебя хочу, что за зверь такой — интернет? Как его ловят? С ружьём али силками, капканами? Сам-то я рад-радёшенек, но боюсь, не завел ли я, на беду, браконёров?
— Браконёров? Поживём — увидим, — прокряхтел леший. — Это ты молодец, что меня упредил. Как приедут твои хозяева, присмотрю за ними. А скажи, как они показались тебе? Работящие люди, аль бездельные? Много ли у них коней, коров? Будут они хлеб растить? Садом займутся? Какого уж зверя они интернетом зовут, не ведаю. Но ни лося ни ведмедя я стрелять не дам. Если они что недоброе задумают, твое дело удержать их по хорошему. А не уследишь — пусть на меня не обижаются.
— Эх я, — вдруг хлопнул себя по лбу домовой. — Ведь забыл совсем! — он полез за пазуху и достал батончик в цветной обёртке. — Я ведь к чаю вам принёс угощение. Гостинец из города. С одной стороны только хозяйка его надкусила, да и забыла на подоконнике. Ну я и...
— Ух ты! — лесовичка взяла батончик и стала его с любопытством разглядывать. — На конфету похож. Большой только. Сладкий?
— А то, — расплылся в улыбке Трофим. — Такой сладкий, ажно скулы сводит. А изнутри весь понатыкан орехами. Называется сныкерс. Вот они оставили, а я и сныкал… Эх, теперь заживу! Крышу починят. Печку затопят. Щти, кашу сварят! Конфеты будут с города возить, небось, горстями, да всякие диковины.
— Диковины, — пробурчал Никодим и опасливо куснул городской гостинец. Потом, с трудом разжав челюсти, отдал батончик дочке, брезгливо держа его в двух пальцах вытянутой руки. — Я такое исть не буду. Лучше дубовой коры пожую. В ней зубы-то не застревают. А для сладости у нас мёду полно. Скоро и земляника пойдет, малина…
— Ничего вы, батюшка, не понимаете в городских диковинах. Этот сныкерс, небось, не грызут, а лижут, как карамельные петушки.
— Ну, ладно, — Трофим поднялся со стула и отвесил хозяевам земной поклон. — Спасибо вам за приём, за угощение. Засиделся я в гостях, а мне дом готовить пора. Вдруг и правда завтра приедут?
Хозяева принялись прощаться, да всучили гостю с собой, в дорогу, пакет карасиков. Потом дверь наружу отворилась и домовой, кувыркнувшись через порог, обернулся большим чёрным котом.
***
В этот раз никто не кувыркался. Лохматый мужичок, тяжело перешагнув через порог лешачьей горницы, прислонился к стене, поставил рядом на пол большой холщовый мешок и вытер рукавом рубахи пот со лба. Пушистая его безрукавная душегрея была распахнута, оголяя тяжко ходивший от одышки живот.
— Что случилось, Трофим свет Семёнович? — Никодим привстал со своего места, тревожно сверля глазами домового. — Нешто снова с немцем война?
Праскева вскочила из-за стола, да так и замерла, прикрыв ладошкой рот и испуганно поглядывая то на гостя, то на батюшку.
— С чего… ты решил что война? — спросил Трофим, унимая одышку. — Тишь да гладь кругом. Просто я к тебе это… с подарочком.
— Тишь да гладь? — леший, облегченно вздохнув, снова уселся. — А последний раз ты, вот эдак, не в кошачьем обличье, а в человеческом, бежал ко мне через лес, помнится, когда узнал, что едут к вам в деревню немцы с войной, — он осуждающе глянул на гостя. Птички снаружи резко перестали чирикать. Дверь в горницу запоздало захлопнулась. Стол чуть подрос в размерах, а на гостевой стороне привычно вскочил грибочек стула. — Очень уж все напужались тогда в лесу. Танк немецкий, это же зверь хуже искаватора. Гремит, трещит, деревья мнёт под себя, как траву. А на крыше пушки с пулеметами! А за пушками-то всё злодеи да разбойники! Такие не только деревню — и лес спалят, и весь мир спалят, не поморщатся. Так уж они всех перепугали… Зайцы плачут. Белки разбежались. У лосихи выкидыш. Параська, как мысли их злые почуяла, так и забилась под лавку, дрожит. Вот и пришлось мне немножко того, этого… Что стоишь столбом, Праскева? Видишь, гость дорогой пришел? Так неси на стол угощение. Нет войны, и слава Роду. Значит будем спокойно разговаривать.
— Да, здорово ты их тогда в лесу запутал! — домовой присел и мечтательно заулыбался. — Мимо Никодимовки провёл, да в самое Болотище заманил самоходные железяки. Так они там и засели намертво, ушли постепенно в жижу по самую маковку… Я потом-то узнал, когда наши солдатики заплутавших немецких танкистов по лесу повыловили, да в моем дому им допрос вели. Был у них злодейский умысел: лесом пробраться хотели в обход, да в тыл нашим главным военным силам ударить! Кабы это дело им удалось, могли бы даже наш город эти немцы забрать, да спалить!
— И гори он синим пламенем, ваш город! В тоём городе, небось, этих мерзостных танков и делают, и искаваторов, и ружей с капканами, и прочую железную дрянь. Да таких же разбойников и учат в живых стрелять, да лес палить, да прочие всякие гадости. Кабы знал я, что город спасаю, я бы ещё подумал сперва.
— Да не город ты спасал, а людей, и других всяких-прочих. Каждый город это ж не только заводы и тракторы. В городах домов многие тысячи. Там люди живут. А кое-где, — Трофим печально вздохнул, — домовые.
— Домовые… — проскрипел Никодим. — Ну, а коль теперь не война, что же ты бежал через лес, не скрываючись? Если увидит кто, знаешь что будет? Нынче у кажного туриста, у кажного прохожего да проезжего в кармане эти, как их… канпухтеры. Увидят что-нибудь новое — и давай кнопки жать, хватаграфировать, да потом друг другу показывать. У моего Михал Иваныча, и то теперь такой ручной канпухтер есть. Я на днях подробненько разглядывал, как он им зверей моих хватаграфирует.
— Это как? — опешил Трофим.
— Как? — леший ловко загреб воздух замшелой ладонью. — Вот эдак, хвать! И графирует. Какой ты есть оно запомнило своим железным глазом и засунуло в цветную картиночку. Картиночку одному покажут, другому, да в газете пропечатают. А газеты-то дураки читать лю-юбят. Начитаются, и пойдут в мой лес искать, где это тут домовые с мешками туды-сюды шастают. И полезут ко мне всякие туристы, да учёные. Всё загадят, замусорят… Что ты на меня зенки вылупил, как на новый сарай? Я ить энто всё не выдумал. Старший братец мой, Щур Дебрянович подробно мне рассказывал… Взялась его детвора туристов пугать. Ну, тех, что ходили костры жечь, да песни петь на Сырую Поляну, к Болотищам. Но нашлись такие, что не сильно спужались. Один, шустрый, щёлк-щёлк своим канпухтером… поймал в картинку его младшенькую, когда она рожи им корчила. Показал, небось, хватаграфию кому попало в городе, и поперли к Щуру туристы пуще прежнего, да учёные всякие. Атопологи, икологи, уфологи и прочая вся хренотень. Уж так они его допекли своим галдежом, да приборами, да мусором. Хорошее ведь место было! Грибное, красивое. А теперь его придётся подтапливать, заболачивать, чтобы их от леса отвадить… А за те немецкие танки Щур, между прочим, до сих пор меня попрекает. Зачем, мол, ко мне загнал. Ржавчины теперь в трясине больше нужного. И лягушки, и кикиморы ругаются.
— Да что нам, батюшка, дядины лягушки? Зачем про них-то к обеду, да ещё про войну эту клятую. Я вот блинов напекла. С грибочками. Угощайтесь. А я пока для чая котелок поставлю.
— Подождите, Праскева Никодимовна, — Трофим вскочил со стула и полез в свой мешок. — Вот вам с батюшкой от меня подарочек. Уж простите, что я шел к вам не скрываючись, но в кошачьем обличье донести к вам такое нет никакой возможности.
Домовой вынул из мешка большой, пузатый тульский самовар, сверкающий начищенной латунью, а следом старый хромовый сапог и латунную дымовую трубу.
Прасковья удивленно ойкнула, да так и села у стены, на вскочившую прямо из пола лавку. Никодим покряхтел, встал из своего угла и, подойдя поближе, осторожно потыкал самовар пальцем.
— Царского времени вещь. Ты ж берег его пуще глаз! И от Лёшки прятал, когда тот, после похорон Веры Николавны, искал, чего бы из дому стащить. Сам же мне сказывал. И от комиссаров ты его прятал, когда твоего Силу Корнеева в Сибирь выселяли. И от колгоспа прятал, когда сельсовет в твоем доме устроили. Только любимой хозяйке своей, Вере Николаевне ты самовар открыл. И то ведь не сразу?
— Всё так, — вздохнул Никодим, с нежностью погладив сверкающую латунь. — Поселилась ко мне Вера Николаевна, со своим супругом, Вадимом Сергеичем. Оба молодые, красивые. Комсомольцы, с города. Глаза горят, ума ни крошки. Книжек три мешка в дом привезли, а сапог на двоих одна пара. Ни топор, ни лопату толком держать не умели. Дом мой сельсоветские им отдали под школу. Так они и стали у меня жить, деревенских деток учить. Один класс в сенях, другой в горнице. Даже года вместе не прожили, как война… Ушел Вадим Сергеич на фронт, да и сгинул там без вести, — Трофим вздохнул и шмыгнул носом. — Сколько мужичков-то наших, Никодимовских, в ту войну кануло. От немцев вышло запустение хуже чем от колгоспа… Целый месяц поблизости от нас пушки стреляли. В доме есть нечего. Того гляди сгорим, как Леонидовка. Ребятенок у хозяйки моей родился мёртвенький. Что ж поделаешь? Дело житейское. Только она больше замуж ни за кого не пошла. Всё ждала своего Вадима. Вдруг вернётся? Вот и вышло, что стала она такая же как я, сиротинушка, — домовой опять шмыгнул носом.
— Сиротинушка… — буркнул Никодим и тоже шмыгнул носом. — И ты показал хозяйке свой самовар. Сколько раз уже рассказывал? Нам-то к чему его даришь? Ты ить четыре зимы сам, живя в одиночку, только этим самоваром и спасался.
— Спасался. Да думал, как новый хозяин заведётся, самовар ему подарю! Вот завелся хозяин и что? Увидал самовар. "О! — говорит, — Анти-кварная штука!" Полюбовался, да и кинул его в кладовку, под рогожу.
— Как же они чай-то пьют? — удивилась Праскева. — В котелке кипятят?
— В пластмассовой банке с откидной крышечкой. Лехтрочайник называется. Воду кипятит лехтричеством, от розетки. А потом наливают кипятню сразу в стакан. В стакане заварка в пакетике. Пакетик сам какой-то пластмассовый, да в нём чай никудышный, половина ароматов обманные.
— Обманные? Как в том сныкерсе, — сокрушенно покачал головой леший. — Эдак люди скоро совсем одичают, отучатся от нормального вкуса.
— Ведь раньше как, когда я был маленький? — продолжал вспоминать Трофим. — Сядут хозяин с хозяйкой с детишками за стол. Во дворе самовар поставят. Настрогают сухих щепочек, разожгут, сапогом раздуют, да поставят потом трубу. Труба дымит, вода греется. Как вода вскипит — её в чайник с заварочкой. Потом чайник на самовар. На чайник бабу тряпичную, чтобы хорошо всё напарилось. Самовар на стол, да и за трапезу. Смотришь на них из-под печки, али с полатей, дымок самоварный да пар заварочный нюхаешь, и душа замирает радостно. Вот он дом, вот оно благолепие! А как люди уйдут, можно и самому чайком себя побаловать, бараночкой… А теперь что же, совсем чаю нормального не пить? Давай хоть тебя, Никодим Дебрянович пить чай с самоваром научу. А, Праскева Никодимовна? В котелке оно у вас, конечно, хорошо получается. Но с самоваром-то лучше. Ну, позвольте, я быстро покажу, как что делать. Уважьте меня, бедолагу. Примите подарочек. И вам будет улучшение, и мне облегчение. Хоть у вас в гостях добрый, самоварный чай буду пить.
***
В этот раз пить самоварный чай они наладились "на балконе" — на раскидистых ветвях дуба, ближе к его макушке. Для наставших теплых денёчков место было самое удобное. И тень от ветвей, и солнышко пригревает, и весь почти лес как на ладони.
— Хозяева твои, люди, видать, совсем городские. Да других, небось, уже и не осталося. Одни консомольцы, — философствовал леший, запивая оладьи чаем с мятой и малиновым листом. — Почти месяц живут, а огород не копан. Картошку надо садить, хлеб сеять, а они… И скотины не держат.
— Конь-то у них есть. Железный, как у нынешних людей положено, — вступился за хозяев домовой. — Сильный конь. Вороной. Джипой звать. И хозяин мой, Олег Иванович, и хозяйка, Мария Станиславна, лихо им править умеют. Четверых конь везет, не спотыкается. Да ещё тележку полную тянет. Зачем хозяину другие кони? Живых коней кормить надо, поить, чистить, навоз убирать. А этому — налил бензину в дырочку, он весь день и бегает. Добрый конь. Лучше трактора. И вездеходный. По любой грязи.
— Вездеходный — это хорошо, — усмехнулся в усы Никодим. — Чем вездеходнее машина, тем дальше в лес она проедет, прежде чем застрять окончательно.
— И вовсе они не комсомольцы. Нету теперь комсомольцев.
— Нету? Что-то скоро они повымерли.
— Не вымерли. Вера Николавна говорила, что все перекрасились сразу, как совецка власть закончилась. И теперь у них в городе не комса, а эта… дерьмократия.
— Раньше, помню, князья в городах правили. Потом царь, — леший начал загибать пальцы, — Один, другой… да много их было. Потом комиссары. А теперь, выходит, правит в городе всякое… Ну, хоть называют себя как есть, без вранья, не то, что прежние. А суть-то ихнюю я сразу почуял, когда оне школу закрыли. Раз твои хозяева не консомольцы, то и в красном углу у них, поди, не комса всякая, а какой-нить Спас, али Никола-угодник? Или, слыхал я, в дальних лесах родноверы опять завелись. Костры жгут на Купалу, идолам кланяются. Твои-то из каких?
— Ройтер у них в красном углу, — буркнул домовой. — Чёрная така коробочка. Сидит, гудит, мигает лампочкой. Интернет раздает. Я сперва-то думал, люди православные, как прежний мой хозяин, Сила Иванович. Сами — Олег да Марья. И у сыновей имена, видать, из святцев — Родион да Аникей. Но нет. Оказалось, главный бог у них — канпутер. В канпутере у них службы. В канпутере у них иконки. Перед канпутером у них и заутреня, и обедня, и вечеря, и детям сказки, и работа, и чай с конфетами.
— Перед канпухтером? Перед этой железной коробочкой, какую мой Михал Иваныч в кармане таскает?
— Не-ет. Такая коробочка — это слабый канпутер, дохленький. Он так и называется смаркфон. Ни телефон, ни канпутер. Так, зверушка карманная. У моих канпутер большой, толстый. Стоит в углу, гудит, думу думает. От него проводочки повсюду. У большого канпутера две служки — Мышка и Клава. Люди жмут на них кнопочки, и канпутер понимает, чего людям хочется. А морда-то у канпутера большая, плоская, шириной, как окно. Манитор называется. Вот и манит она всех, развлекает картинками. Это большой канпутер, хозяйский. Есть ещё хозяйкин, помельче, с большую книжку размером. Ну и эти, смаркфоны у всех, само собой. И у деток свои смаркфоны. Детки малые. В школу им ещё рано. Буквы толком не знают, а туда же. Кругом птички, цветы, букашки, травушка! А эти дома сидят и в смаркфон пальцем тыкают. Родителям не досуг детьми заняться. Хозяин всё в доме вверх дном поставил ремонтом своим. А у хозяйки дидлайн. Ей и суп-то сварить некогда. Всё сидит в своем канпутере, пишет буковки да циферки. Как дети начнут шалить — она сунет им смаркфоны, и снова в канпутер, — Трофим сокрушенно покачал головой и даже отставил в сторону кружку с чаем.
— А ты на что? — возмущенно встопорщил бороду леший. — Ты же в доме главный! Раз хозяйка за детьми не следит, пусть хозяин её поучит плёточкой! Да и ты её напужай. Постучи под печкой, повой волком в трубе. Может хозяева и образумятся?
— Да не со зла она. Работа у ней такая в канпутере. Дидлайн значит — сдохни, но к сроку всё чтобы сделалось. Пока хозяин строит, хозяйка за двоих за канпутером отдувается. Ну да я теперь её выручаю порой. Уж больно мальчишки хорошие, смышлёные. Родиону пять лет. Аникею того меньше. Как увижу, что детки опять в свои смаркфоны утупились, так оборачиваюсь котом, да лезу к ним играть, — на лице домового расплылась блаженная улыбка. — Супротив кота любой смаркфон — дело скучное. Уж они меня и гладят, и ловят, и в веревочку, и в прятки со мной…
— Эх, Трофимушка, — вздохнул Никодим. — Когда ты о своих-то детках подумаешь? Вошел уже в возраст. Хозяевами снова обзавелся. Жениться пора.
— А что, детки-то людские тебя не обижают? — вмешалась покрасневшая вдруг Праскева. — А взрослые? Ты что же, теперь, как кот, открыто по дому ходишь, не прячешься?
— Хожу. Сперва хозяева удивлялись, откуда, мол, такой котище к ним приблудился. Но, похоже, привыкли. Даже дали мне прозвище.
— Прозвище? — переспросил Никодим, макая оладушек в мёд.
— Прозвище мне хозяин придумал, — домовой приосанился и расправил усы. — Называют меня по иностранному, Шрёдингер. А иногда и ласково, Шрёдя.
— Шрёдя? — почесал бороду леший. — Мудрёно. Да и сами хозяева мудрёные. Сколь смотрю за ними — не пойму, с чего живут? На огороде ничего не ростят. Дома не рукодельничают. Крышу починили, окна заменили, огород весь изрыли искаватором, да на том, видать, зелёные бумажки закончились? Анбар пустой, погреб пустой. Запасов не делают. Еду, небось, за бумажки покупают, в сельпо, в Леонидовке? Эдак скоро у них и цветные бумажки закончатся. Будете зимой голодать, как при колгоспе.
— Не закончатся. Работа вся у них в канпутере, и деньги в канпутере. Не пойму пока, как так получается. Но за то, что они в канпутере делают, кто-то денежки им, видать присылает. Это всё интернет. В нём они и сеют, и пашут, и доят, и капусту рубят. Интернет, он… как пруд. Только большой-пребольшой. Больше деревни. Больше леса…
— Больше леса стоячего, — усмехнулся леший, — выше облака ходячего?
Трофим задумчиво поглядел наверх, на редкие, ползущие с запада облака.
— Может и выше. Кто ж его измерит-то? Большой пруд. А в нём, стало быть, сети. И по тем сетям канпутеры тянут друг у друга то одно, то другое.
— Сети? А из чего?
— А по разному. Есть сети, как проводочки обычные. Есть пластмаски какие-то. А есть сеть незаметная, магнитная. Ни на ощупь, ни глазу не видная. А канпутерам всё едино. Они через любую сеть знай себе тянут всякую формацию. Как рыбу неводом. Тянут, потянут, а её в том пруду меньше никак не становится.
— Меньше не становится? — с сомнением переспросил Никодим. — Твой хозяин не колдун ли часом?
— Может и колдун. Да только в городе таких колдунов теперь многие тысячи. Могут они через канпутер друг другу картинки слать. Могут разговаривать. Могут даже как ты, через блюдечко с яблочком.
Леший подпер бороду кулаком. Задумался.
— Коли люди эдак колдовать навострились, может теперь среди них дураков поубавится? Может, заживем ещё хорошо да с песнями, как в старину?
(продолжение следует)
