Котёнок и паранормальное явление. Ночная съемка
Осторожно. Громкий звук.
Дом с деревянными ставнями 1 часть
Привет, друзья, вот вам мой новый рассказ. Писалось под песню Агаты Кристи "Щекотно"
Меня зовут Марина, мне 11 лет, и мы живем в доме с деревянными ставнями. Мы – это я, мама и бабушка. Еще у меня есть папа, но он уже месяц как уехал в командировку. Поэтому мы живем с мамой и бабушкой в доме с деревянными ставнями, так я его называю. Я не могу называть его своим домом.
С первого взгляда трудно понять, что с этим домом не так. Дом этот на окраине города, недалеко от военной части. Раньше мы жили там, в военном городке, потому что мой папа офицер. Мне нравился наш уютный двор, качели, турники и лесенки, у меня были подружки. Но однажды утром в нашу квартиру пришли солдаты и сказали, что нужно переезжать. Мама с бабушкой быстро собрали вещи, и мы пошли. Солдаты провожали нас, они крепко сжимали автоматы и нервно оглядывались на каждом шагу. Изо всех подъездов выходили жители с вещами, все очень торопились, и всех провожали солдаты. Люди с вещами вышли за кпп, и когда все прошли, солдат закрыл решетчатые ворота офицерского городка и запер на замок.
Все шли в разные стороны, куда вели солдаты. Мы шли недалеко, где-то полчаса, и я помню, как прийти обратно в военный городок. Нас привели в этот дом с деревянными ставнями. В нашем городе таких много – целые улицы частных домов, похожих на деревенские. Этот дом зеленый, у него есть чердак и веранда, и деревянные ставни на окнах, вокруг дома – сад, где растут мальвы, флоксы и лилии. Мне этот дом не понравился сразу. Нам сказали, что мы должны пока пожить здесь, что всеми вещами можно пользоваться, но по возможности, ничего в доме не стоит менять.
И вот мы вошли в этот чужой дом. Хозяев не было, но выглядело все так, будто они никуда не уехали, а только вышли за хлебом. В шкафу одежда, на кухне посуда, в холодильнике еда, кровати заправлены, но никого. В шкафу хватило места, и мама положила туда наши вещи. Так мы и поселились в доме с деревянными ставнями.
Мама и бабушка стали прибираться в доме, а мне сказали пойти погулять во дворе. Я взяла Барби и Кена и пошла во двор. Был солнечный августовский день, во дворе кругом цвели цветы, но мне все равно было страшно, мне казалось, что кто-то подсматривает за мной из дальнего угла сада, где ветви яблонь низко нависали над тропинкой, еле заметной среди кустов малины.
Я сказала себе, что это просто нервы, и что нечего бояться, и стала играть. Сорвала по несколько лепестков цветов, зачерпнула игрушечной тарелкой песок из небольшой кучи у завалинки дома, сорвала травы и стала готовить для своих кукол «вкусный салат».
Кусты странно зашелестели, послышался чей-то вздох. «Кто здесь?» - спросила я, вслушиваясь в тишину. По саду прошел легкий ветерок, и сквозь шелест листьев я услышала чьи-то неторопливые шаги по саду. Или показалось? Я хотела пойти туда, где затихли шаги, но боялась того, что могу там увидеть. Все-таки прошла, крадучись, несколько шагов, и нашла на дорожке старый резиновый садовый шланг для полива цветов. Шланг был дырявый, и из него капала вода. Я подумала, что приняла за шаги этот звук, и немного успокоилась.
Вечером, когда мы легли, я долго не могла уснуть. Дома, в нашей квартире на пятом этаже, по ночам было тихо, а тут ночную темноту наполнял шелест сада, трескотня кузнечиков, возня ночных птиц.
И среди этих безобидных звуков возник новый, встревоживший меня.
- Мяя!
Это явно было кошачье мяуканье, но странное, скрипучее и глухое. Обычная кошка так не мяучит, я лежала и раздумывала, не может ли быть, что кошка, которая так мяукнула, ранена и нуждается в помощи. Мама и бабушка давно спали, и мне не хотелось будить их, а выходить одной в темный незнакомый сад хотелось еще меньше. Я вслушивалась в ночные звуки, ждала, повторится ли мяуканье. Сон не шел.
Послышался новый звук, сначала едва различимый, потом все отчетливее и отчетливее. Шаги, и скрип половиц. Кто-то ходил по дому. Это не могли быть мама и бабушка – шаги слышались из кухни, маме и бабушке, чтобы попасть туда, пришлось бы пройти мимо меня. Я хотела разбудить маму, но подумала, что звук мне мог и показаться, а мама рассердится, если ее разбудят зря. Так и осталась я одна, наедине с чужим домам и странными звуками, пока наконец не заснула.
А на утро я проснулась раньше всех и сделала себе чаю. Когда встала мама, она отругала меня за грязные следы на веранде и за то, что я съела все пирожки в холодильнике. Я не выходила на веранду и не ела пирожков, но объяснить это маме не получилось.
- Дома только ты, я и бабушка, - сказала она. – И бабушка спит. Кто, кроме тебя, это мог быть?
Я не стала рассказывать про то, что слышала ночью, мама просто подумала бы, что я оправдываюсь.
А когда бабушка проснулась, они с мамой собрались на рынок.
- Этот дом надо привести в порядок, - сказала мама. – Эти обои с цветами на веранде слишком аляповатые, в наше время никто с такими не живет. А в саду, вон на той клумбе, где пока ничего нет, мы посадим розы.
- Нас просили ничего не менять, - сказала я.
- Не учи меня, - сказала мама. – Ты сама ничего полезного по дому не делаешь. Подмети, хотя бы, за собой эти следы.
Мама с бабушкой ушли. Я подмела веранду, заметив, что следы были большие, явно не мои, не бабушкины и не мамины. Как только мама этого не заметила?
В доме одной было очень неуютно, и я опять вышла поиграть в сад. Я играла со своими куклами, стараясь не обращать внимание на странные шорохи в саду и на неприятное ощущение чужого взгляда. Около часа ничего необычного не происходило, а потом поднялся холодный ветер, и из-за соседних крыш наползла черная туча. Я стала собирать игрушки, чтобы пойти домой, и вдруг снова услышала в кустах странное скрипучее мяуканье:
- Мяя!
Из кустов в кусты через тропинку в саду пробежала черная тень в форме кошки. Порыв ветра встряхнул старую яблоню, на меня посыпались листья и маленькие веточки. Я поспешила спрятаться в дом. Началась гроза – сухая, без дождя. Грохотал гром, порывы ветра налетали на стекла.
Когда мама и бабушка вернулись, гроза уже закончилась. Они купили новые обои для веранды и кусты роз для сада. Обои были бледно-зеленые и однотонные – мама сказала, такие сейчас в моде. Бабушка посадила в саду розовые кусты, а потом мы вместе поклеили обои на веранде. Всю веранду поклеить не успели, но мама все равно была довольна.
Второй ночью я заснула без проблем, но проснулась посредине ночи. Листья сада недобро шелестели на ветру, а со стороны веранды опять послышалось зловещее скрипучее мяуканье. Я решила, наконец, найти источник звука, и пошла на веранду. Свет включать не стала, этот дом я запомнила достаточно, чтобы дойти до веранды наощупь. На веранде было светлее, чем в доме – через большие окна проникал слабый лунный свет. Я хотела выйти в сад и посмотреть, что происходит там, уже взялась за дверную ручку, но решила сперва выглянуть в окно. Сначала я увидела только безлюдный сад, но через мгновенье…
Удар! На окно, в которое я смотрела, прыгнула ужасная тварь. На меня в упор смотрела неправильной формы морда с клочковатым мехом и оборванными ушами, один глаз затянут бельмом, другой злобно сверкает. Растопыренные лапы такие худые, что существо больше похоже на кошачий скелет, чем на живую кошку. Я отпрянула от окна, а чудовищная кошка, скрипуче мяукнув, наконец, упала с карниза в темноту сада. Я прошла еще два шала задом наперед и натолкнулась на стол, стол ударился о буфет, в буфете громко звякнула посуда.
Мама проснулась и пришла на веранду, сонно щуря глаза. С ее приходом мои страхи рассеялись, это была просто ветренная ночь и темная веранда.
- Что случилось? – спросила она.
- Я просто хотела попить воды, - соврала я.
Она налила мне воды, мы вернулись в спальню и легли спать. Мама уснула сразу, а я еще долго слышала сквозь дрему мяуканье странной кошки и размышляла о том, закрыта ли на веранде форточка. Что если это существо заберется в дом?
Утром мы увидели, что один из кусков бледно-зеленых обоев оторван, и под ним снова видны обои в цветочек, обезображенные обойным клеем и ошметками бумаги. Досталось опять мне, как я ни оправдывалась, мама и бабушка были уверены, что это я оторвала – «больше некому, больше никого в доме нет,» - говорили они, и, казалось, просто пытались убедить сами себя.
А в саду, на той клумбе, где бабушка посадила розы, рядом с ними выросли бархатцы. Бабушка посетовала, что они с розами совсем не гармонируют, но на этот раз, хотя бы, меня не обвинили, что это я тайком посадила цветы. Бабушка решила, что семена бархатцев уже были в земле, когда она сажала розы. Чего только не придумаешь, чтобы себя успокоить! Из семян, конечно, могут за одну ночь прорасти растения, но это будут просто зеленые ростки, а не вовсю цветущие пышные кустики.
Что именно произошло в следующие несколько дней, я не помню, да не так это и важно. Важно только, что дом не принимал нас, что на все, что мы меняли в доме, он отвечал своими изменениями. Мы каждый день что-нибудь сажали, переставляли мебель, переклеивали обои, а дом на следующий день менял что-нибудь свое, исчезала или появлялась еда, вещи перемещались с места на место. Днем, играя в саду, я слышала мяуканье странной кошки, иногда видела ее тень. Сама кошка показывалась только под вечер, и только в темных уголках сада. Перед сном я всегда проверяла, чтобы дверь на веранде и форточка были закрыты. Я слышала по ночам шаги неведомого человека и мяуканье кошки, и думала, что никто из них до меня не доберется, и что я в безопасности.
В одну из ночей все изменилось. Я проснулась среди ночи, услышав шаги на кухне, и почти не испугалась, просто сквозь сон следила за шаркающей походкой невидимого человека. Шаг, еще шаг, скрип старой половицы.
Скрип двери. Что бы это ни было, оно открыло дверь на веранду.
Я не знала, что оно умеет открывать двери. Я перепугалась и попыталась разбудить маму – она спала на соседней со мной кровати.
- Мама, вставай, в доме кто-то есть! – сказала я сначала тихо, потом закричала, пугаясь звука собственного голоса. Мама не просыпалась, она спала очень крепко, как мертвая.
Скрип шагов по веранде. Хлопок. Это открылась форточка! А следом послышался удар, царапанье когтей и хриплое мяуканье. Кошка забралась в дом!
Я встала и попыталась включить свет. Выключатель беспомощно щелкнул, свет так и не включился. Меня охватила паника, я забилась в промежуток между диваном, на котором спала, и стеной. Я слышала неторопливые, чуть слышные кошачьи шаги.
И тут я вспомнила короткую молитву, которой меня успела научить прабабушка с папиной стороны, пока была жива. Я зашептала молитву, повторяя ее много-много раз подряд. Кошачьи шаги прошли мимо нашей комнаты и затихли где-то на веранде. До утра я так и не сомкнула глаз.
Утро развеяло страх, но полностью в безопасности в этом доме я себя чувствовать не могла. Обои на веранде оказались подраны кошачьими когтями, на столе на веранде стоял свежевыпеченный пирог, которого ни мама, ни бабушка не пекли. Пирог, скорее всего, был вишневым, но мне его красный цвет показался кровавым. Под столом стояло треснувшее голубое блюдечко с куриными костями. Я нервно попятилась и поспешила выйти в сад.
В саду из-под куста смородины выглядывала одноглазая кошка, облизывалась и нагло улыбалась мне. Я от страха приросла к месту. Кошка оценивающе оглядела меня, повернулась и неспеша ушла вглубь сада. Нет, гулять в саду после такого тоже было невозможно. Я на цыпочках вышла за калитку на улицу.
Что делать на улице, я совершенно не представляла. Там была небольшая куча песка, оставшаяся после стройки, и можно было бы поиграть, но при своем поспешном бегстве из дома я не взяла игрушек. Идти назад было страшно.
Когда нечем заняться, время тянется невыносимо медленно. И как назло, день был чудесный, теплый и солнечный, в такой бы день играть с подружками во дворе настоящего моего дома. Я села на камень рядом с песочной кучей и сидела так до обеда, бессмысленно смотря на пустынную улицу, следя за движением солнца по небу, и думала о том, что же будет этой ночью.
Совершенно не помню, как меня позвали обедать и как после обеда я вернулась к песочной куче, но на этот раз со мной уже были мои игрушки. Впрочем, играть не хотелось. Я просто держала Кена и Барби в руках, смотрела на пустую улицу и ждала вечера, как казни.
* * *
Все изменилось в самую жаркую часть дня, когда солнце стояло выше всего, когда на дороге появилась девочка. Или, может быть, девушка? Она была старше меня, лет, наверное, тринадцати. Она не была похожа на нашу соседку, ее джинсы ниже колен были все в дорожной пыли – она пришла издалека. Она шла быстро, но походка у нее была веселая, и она все время глазела по сторонам – ясно, что она никуда не спешит, а просто прогуливается. Она сразу заметила меня и свернула ко мне.
- Привет! – сказала она. – Как тебя зовут?
- Марина.
Собственный голос показался мне странным, слабым и испуганным.
- Меня Таня. Ты гуляешь? Давай гулять вместе?
Она села рядом со мной прямо на землю.
- Здесь грязно, - предупредила я.
- Таньки грязи не боятся, - пошутила она.
Мы посмеялись и стали играть в Барби и в посудку. А через пару часов, когда наши куклы успели побывать и на балу, и в походе, и в ресторане, Таня предложила:
- Давай пройдемся по улице вместе?
- Мне не разрешают далеко уходить, - сказала я.
- А ты спрашивала разрешение?
Только сейчас я подумала, что действительно не спрашивала у мамы, где мне можно, а где нельзя гулять. Просто всегда считалось, что «гулять» означает «гулять во дворе», но это было еще дома, в военном городке, где во дворе были подружки и детская площадка, где просто не хотелось гулять где-то еще.
- Давай так, - предложила Таня, - ты спросишь у мамы, можно ли тебе пойти погулять, а куда идешь, не уточняй.
- А не опасно гулять одним далеко? – засомневалась я.
- Да что тут опасного, - улыбнулась Таня. – Это очень тихая улица, здесь даже машины почти не ходят. А если что, я защищу и себя, и тебя. Ха!
Она вытащила из переднего кармана джинсов складной ножик, открыла его и воткнула в землю между своих растопыренных пальцев. Ножик меня не впечатлил, но ее уверенность мне понравилась, и аргумент, что улица тихая, показался убедительным. Я отпросилась, как она сказала, и мы пошли гулять. Мы пошли вдоль нашей улицы, но не в сторону военного городка, а в другую сторону. Здесь было много таких же частных домов с деревянными ставнями, как тот, в котором мы жили, и несколько более новых кирпичных домов. Я, после всех событий, смотрела на дома с деревянными ставнями с неприязнью, но Таня вслух восхищалась этой провинциальной архитектурой, рассказывала об узорах, о сочетании цветов, и постепенно увлекла меня. Оказывается, дома с деревянными ставнями тоже можно любить.
- А ты сама в каком доме живешь? – спросила я.
- А в пятиэтажке, ничего интересного, - отмахнулась Таня, и показала рукой куда-то назад.
- В военном городке?
- Нет, туда, дальше, - показала она в сторону.
Мы свернули и прошли еще несколько живописных маленьких улочек. Было жарко. Когда нам захотелось пить, Таня предложила напиться из колонки. Я побоялась, что вода не кипяченая, но она сказала, что все ее друзья так пьют, и пока еще никто не заболел. Мы попили этой обжигающе-холодной, отдающей ржавчиной воды, порядочно забрызгавшись. Но я была рада, что не нужно идти домой.
Все когда-нибудь кончается, солнце клонилось к закату, и мне пора было домой. Мы подошли к дому с деревянными ставнями, и я снова уселась на камень, ожидая, когда мама позовет меня в дом.
- Ты не хочешь идти домой, так ведь? – сказала Таня.
Она села рядом со мной на корточки и заглянула в глаза:
- Расскажи мне, в чем твоя беда, Марина? У тебя слишком строгие родители? Они тебя часто наказывают? Почему тебе не хочется домой?
- Еще как хочется, - сказала я сквозь слезы.
И я, глотая слезы, рассказала ей все, и про то, как мы раньше жили в военном городке, и про переселение в этот дом, и про исчезающую и появляющуюся еду, и про бледно-зеленые обои, и про одноглазую кошку-скелет, и про шаги ночью, и про прабабушкину молитву. Таня сидела рядом и держала мои руки в своих.
- Ты знаешь, Марина, я попробую помочь, - сказала она. – Я знаю кошачий язык. Попробую поговорить с кошкой.
- С кошкой?! – от одного этого слова мне стало страшно. Солнце уже висело над самым горизонтом, длинные темные тени и оранжевые освященные участки земли создавали зловещий узор, в каждой тени мне мерещилась кошка.
- Можно я зайду в ваш сад? – спросила Таня.
Я подумала про ее нож, и мне стало спокойнее. Уж с кошкой-то она справился. Я открыла калитку, и мы вошли в сад.
- Кис-кис-кис, - позвала Таня.
- Мяя! – раздалось в ответ жуткое хриплое мяуканье.
- Здравствуй, - сказала Таня кошке, усевшись рядом с ней на землю.
- Мяя!
Кошка выбралась на свет и показалась мне еще ужаснее. Тощая, как скелет, грязно-серая шерсть клоками, облезлый хвост торчит вбок, как надломленный. Когда она мяукала, я заметила, что во рту у нее совсем нет зубов.
- Я пришла, чтобы помочь вам разобраться в вашем недоразумении. Расскажешь мне, что здесь произошло? Как тебя зовут?
- Мя! Мя! Мя! Мрр!
Кошка замурчала и влезла Тане на коленки, а она ласково погладила это чудовище. А потом стала мне переводить:
- Марина, тебе не стоило бояться кошки. Она не призрак и не черт, а просто обыкновенная кошка. Ее зовут Пушаня. Ей двадцать лет, поэтому она и выглядит так. Просто очень старая одноглазая кошка.
- Двадцать? Разве кошки живут столько? – удивилась я.
- Живут, если о них хорошо заботятся, - уверила меня Таня. – А в дом она рвалась, потому что это ее дом. Здесь живет она и ее хозяева. Пойдем, покажу.
На веранде Таня уверенно вытащила из-за тумбочки корзинку с ветошью и объяснила, что это спальное место Пушани, и что некрасиво было с нашей стороны не пускать кошку в дом.
- А что за шаги я слышала ночью? - спросила я.
- Вот это труднее объяснить, - нахмурилась Таня. – Вот как ты думаешь, куда делись настоящие хозяева дома, когда сюда поселили вас?
Я промолчала. Я уже думала об этом, но ответа у меня не было.
- Я когда-то смотрела фильм, - сказала Таня, - там мама и дети жили в доме, где водятся привидения. Им было очень страшно, но в конце оказалось, что привидения – это они сами, а те, кого они боялись, наоборот, живые люди.
- Ты хочешь сказать, мы привидения? – возмутилась я.
- Мы на Ландшафтах снов, здесь все, в некотором смысле, духи, - философски рассудила Таня. – Наши тела спят в постелях, а это все – сон. Я не знаю, как военные это сделали, но с тех пор, как вас поселили в доме с деревянными ставнями, твоя семья и настоящие хозяева этого дома живут здесь по очереди, один день вы, один день они. Ночью происходит смена. Пушане пришлось хуже всего, на нее эта очередность не действует, и она живет здесь и в ваши дни тоже, а вы ее не пускаете в дом. Настоящие хозяева этого дома, хозяева Пушани – старик и старушка, они хорошие, добрые люди. И им куда страшнее, чем вам сейчас, вы-то хотя бы понимаете, что живете не в своем доме, а они так и не поняли, кто меняет их дом, кто посадил розы там, где они хотели бархатцы, кто поклеил бледно-зеленые обои поверх обоев с цветами. Они пытались оторвать зеленые обои, но когда увидели, что их любимые обои с цветами безнадежно испорчены, оставили это дело. Вас просили ничего не менять, а вы забыли, что вы в гостях.
- Мяя! – сказала Пушаня и потерлась о мою руку.
Я с опаской погладила кошку. Ее клочковатая шерсть действительно оказалась мягкой, как пух, имя ей отлично подходило. Кошка замурлыкала. И я почувствовала, как у меня камень свалился с сердца.
- Пушаня спрашивает, ты будешь оставлять ей открытой дверь, или хотя бы форточку? – перевела Таня.
- Обязательно, - пообещала я Тане и кошке. – Спасибо, ты действительно очень помогла.
- Это еще не все, - задумчиво сказала Таня. – Вспомни, как вас выселяли из военного городка. Что такое там произошло, что даже солдаты с автоматами чего-то боялись? Настоящий враг, и враг вашей семьи, и враг хозяев дома – это тот, кто выгнал вас из офицерского городка. Вам так и не сказали, из-за чего вас переселили?
- Нет, - сказала я.
- Вот это меня и бесит, - она сжала кулаки. – Военные держат всех остальных за детей малых, ничего никогда не поясняют, но всеми командуют. Знаешь что, Марина, мы с тобой выясним, что за зло поселилось у вас дома.
- Это ведь опасно? – засомневалась я.
- Ты хочешь вернуться когда-нибудь домой? – вопросом ответила Таня. – Значит так, завтра в девять утра я зайду за тобой, и мы идем на разведку в военный городок. Договорились?
- Договорились, - кивнула я.
Пищевая цепочка
Сперва ешь ты, потом тебя)
Кошки-мышки (мистическая повесть) окончание
Краткое содержание предыдущих частей.
Артем встречает учительницу, к которая являлась его первыми пубертатными эротическими фантазиями, это вызывает череду снов, в которых она столь же прекрасна, как в его детстве. Но за этими снами скрывается какая-то мистическая составляющая, связанная с неким Чеширским - полукотом, получеловеком, который преследует Артема как во снах, так и в реальности. Он уничтожает Чеширского в реальном мире, после чего начинает сомневаться в своей нормальности. На работе у него возникают романтические чувства к сотруднице Ирине, у них происходит свидание, закончившееся неоправданной агрессией. Артем начинает сомневаться в своей нормальности, в то же время у него растет чувство к первой своей любви - Анне Дмитриевне, его школьной учительнице.
Кошки-мышки (мистическая повесть) часть 1
Кошки-мышки (мистическая повесть) часть 2
Кошки-мышки (мистическая повесть) часть 3
Школьный двор, заброшенный парк, чуть поодаль, на болоте давно заросшего котлована, дребезжит мошка, впереди, под фонарем, на лавочке, Анна Дмитриевна. Одна. Нет Чеширского, но и ее будто нет. Она неподвижна, кожа ее блестит лаково, как у пустотелого манекена, глаза стеклянно таращатся в темноту.
Она такая же, как в окончании прошлого сна: изорванная блузка, задранная до черной полоски чулок юбка, оборванная бретелька, чуть соскользнувшая с белой груди чашечка лифчика, темным, багровым полукружьем выступает чуть сосок над нею.
Я опять в темноте, опять я маленький, опять я хочу, вожделею. Медленно, осторожно, крадусь вперед. Теперь я вижу, вижу под ногами листья, вижу тоненькие веточки – наступи и треснет оглушительно. Нет Чеширского, но я не верю, что Они дадут мне так просто дойти до лавки. И я двигаюсь медленно, осторожно, подолгу примеряясь к каждому шагу, осторожно выбирая, куда поставить ногу, куда положить руку, на которой уже пробивается пока еще не смелая, но уже вполне не человеческая – кошачья шерсть. Интересно, чей это сон? Я ли вижу во сне то, как превращаюсь в своего кота, или он видит, как становится мной? А может это общее виденье всех этих котов, что живут через две двери от меня? Может глупо, а может и нет: тот, чей это сон и придумывает правила игры. Но они не могут помнить этого двора, не могут помнить той синей надписи прямо над лавочкой, которую написал Бакланов, когда мы были на отработке в пятом классе: «Лизка дура!», а надпись эта есть, а значит и сон мой, и правила тут мои, и…
Я успел отпрыгнуть в сторону, не знаю уж как я успел почувствовать эту тварь, но еще бы чуть-чуть, мгновение… В темноте, передо мной, тяжело держась на неуклюжих, подогнутых ногах, стояла голая старуха – древняя, вычурно разваливающаяся, с глубокими, врезающиеся в кожу, глубже, в череп, морщинами. Тяжелые сухие груди провисли, на острых ребрах висит неопрятная шкура, будто даже рваная, болтается противным зобом двойная вертикальная складка на шее, торчат опухшие, будто бы надутые изнутри мослы. В глазах старухи черная пустота выпертые глазницы без ничего, даже без мертвых стеклянных белков глаз.
Я отступил, ушел чуть в сторону, косматая старуха повела за мной головой, рот ее беззубый, не открылся, он словно бы отвалился.
- Уходи! – рявкнул я, оглянулся, на одно короткое мгновение, оглянулся назад, туда где на лавочке сломанным манекеном застыла настоящая моя любовь, снова развернулся к старухе. Она дышала мне в лицо, ее глаза, пустые глаза, были перед моими, беззубый рот щерился сизыми деснами.
Я неуклюже толкнул ее, отпрыгнул прочь, она пошатнулась неестественно, неправильно, будто ноги ее были пришпилены к земле, а сама она была сшита из тряпок, без единой кости. Спина ее провисла едва не до земли, переломившись в пояснице, а потом она медленно, неотвратимо выпрямилась, и уже из ее рта донеслось хрипатое, оглушающее шипящее, мертвое:
- Уходи.
Она медленно подняла руки, белые, словно кости - пальцы с острыми когтями, влезли ей в рот, а после, все так же медленно, размеренно, она стала разрывать себя, распахивать свою неуемную пасть, пока не раззявила ее в огромное гнилостно кровавое ничто и оттуда рвануло сначала многоголосо, а после разноцветно и гнило кошки. Огромные, в парше, сплошь лишайные, рваные, гнилые, подбитые, и несло от них трупной гнилью, кислой вонью струпьев, а поверх всего этого, поверх кошек рослых, с человечьими руками и острыми когтями, поверх вони этой – взвился ввысь вой старухи.
Кошки не ждали: они, будто по приказу, рванули разом, вскинули костистые руки-лапы, когти тусклые, острые жадно выпростались из пальцев-лап, я отступил и, когда уже должна была начаться боль, вдруг все замерло, остановилось, но лишь на мгновение, короткое мгновение, когда я стал котом.
Когти, гнилые рты, желтые глаза, струпья и дикий ор – все вертелось, все сходило с ума, темнота озарилась этой густотой действа. Я чувствовал, как его когти рвут чью то плоть, чувствовал как мои пальцы давят чьи то шеи, чувствовал отвратительно-приторно соленый вкус чужой кров на губах. Я был счастлив! Я был жив и я убивал! Они, вышколенные улицей, жалкие, подобранные, не знали через что прошел мой непокорный Барсик. Они не знали, как я его ловил, как он урчал, орал на меня громко, царапался. Я подобрал его не из жалости, за боевой его дух взял, за непокорность. Еще когда он был котенком, видел, как гнал он кота, здорового, зажравшегося, хоть сам был тощ как спичка, ободран, жалок, шатался от слабости. Видел, как сбегал он от своих нечаянных хозяев, как обходил он вываленные бабками остатки супа, каких-то жеванок, каш невнятных - мусора. Что они могли, эти квартирные дохлячки, всю жизнь полагающиеся на жалкое мявканье, что они могли сделать ему, вышколенному улицей и гордостью своей.
Все прекратилось разом. Только что была круговерть, в которой он, кот мой, управлялся и за меня и за себя, успевая крушить, руками, лапами, тяжелыми ботинками с толстыми подошвами и зубами, и тут же просто чернота, тишина заросшего парка и я посередине всего этого. Слышно, как распевают сверчки свои песни, вновь ветерок шумит листвой в высоте, откуда-то доносится тихий, далекий совсем, звук проносящейся машины, высоко-высоко, над рощей, над школой, над всем этим сном, блистают звезды – острые, маленькие, холодные.
Оглянулся: свет лампы над лавкой, мотылек порхает под самым фонарем, тень его бьется бешеными крыльями, то вытягивается она длинной чернотой, то вновь становится маленьким черным пятнышком на кирпичной стене. На лавке пусто. Манекена нет.
Оглядываюсь, вижу вислую, будто не глаженную, спину старухи, ягодицы ее тоже обвислые, сизые, грязно и патлато свисает седая пакля волос. Через плечо у старухи, застыв деревянно, перекинут манекен молодой учительницы. Еще мгновение и старуха скрывается за поворотом.
Бегу следом, несусь, прыжками рыжелапыми, кошачьими в мгновение, стрелой, вылетаю за поворот и… Снова тот же задний двор школы, та же роща, те же звезды, та же лампа с лавкой, только мотылька нет. Снова бегу, рвусь, и снова вылетаю с другой стороны двора. И снова, и снова, и снова…
Утром, когда проснулся, не вскочил, просто открыл глаза. Барсик на мне, на груди лежит, тоже уже не спит, глаза открыты.
«Не догнали» - говорю ему молча.
«Не успели» - он спрыгивает с меня, отходит в сторону, смотрит на меня пристально, в голове звучит: «Надо заканчивать сегодня, надо торопиться, пока они все там».
Я его понимаю. Они все остались там, Барсик справился, но это во сне, а во сне у кошки девять жизней. Они вернутся, если медлить – они вернутся.
Я встаю, одеваю халат, он лежит тут же, около кровати, иду в кладовку. Там все вещи на своих местах, когда долго живешь один быстро привыкаешь убирать все на свои места – это становится второй натурой. Я знаю что мне нужно, для того чтобы разбить стеклянную старуху. Не глядя, просовываю руку в темноту, под нижнюю полку, нащупываю рукоятку, достаю молоток.
Звонок звучит долго, трель его гремит раз за разом, а мне все не открывают, но вот и шаги слышно. Старушечьи, шаркающие.
- Кто? – голос сонный, с хрипотцой. Главное чтобы старуха сейчас не вспомнила о ночи, пока еще не до конца проснулась, пока она пуста без своей свиты – клетка без замка, только дверцу открыть.
- Анна Дмитривна, это я, Артем, я у вас вчера телефон забыл.
- А, Артем… Сейчас, подождите, - слышится звук открываемой двери, скрип, и передо мной она – старуха, хрустальная клетка души, - пойдемте. Я там вроде убирала, не видела… Может упал. Посмотрите.
Иду следом. Молоток зажат в кулаке за спиной, можно ударить сейчас, но это неправильно. Я должен увидеть пленницу сначала, я должен показать ей путь, и тогда все будет правильно, все будет по-честному – зазвенят хрустально осколки, зеркалом разбитым разлетится старуха по растрескавшимся уже линиям глубоких морщин. Тогда все будет по-честному.
Мы заходим на кухню. Я вижу следы пребывания здесь кошек, но самих их нет: мнется диван кухонный под пустотой, прогибается будто от лап, в блюдце само по себе плещется молоко, катается по полу клубок, азартно так катается - весело. Все правильно, так и должно быть – пока души кошек не вернутся из сна, все так и будет, все так и будет.
Иду вперед, заглядываю под стол, делаю вид что ищу, смотрю по сторонам.
- Нашли?
- Может дома забыл? – пожимаю я плечами, иду на наглость, чтобы как вчера снова увидеть ее школьную, - А знатный у вас чай, вы какой завариваете?
- Вот, - она скучно скашивает глаза в сторону, где на столешнице рядом с микроволновкой лежит желтая упаковка чая, со слоном, такой же, какой при союзе еще продавали.
- Помню, - я улыбаюсь, незаметно прячу молоток в рукав, - вы меня простите, за беспокойство. Время такое, без телефона как без рук…
- Понимаю. Пойдемте, - она зевает, прикрывая рот рукой, и я снова следую за ней, снова жду. По дороге заглядываю в комнату: там тоже нет кошек, тоже мнутся диванные подушки под несуществующими лапами, в пустоте комнаты слышится бестелесное «мяу».
Я выхожу, снова деланно извиняюсь, стараюсь быть дружелюбным, ярким, таким, чтобы пойти на контакт, чтобы ей захотелось мне сказать что-то доброе, бесхитростное, дружеское.
- Вы меня простите еще раз. И за вчера. Работа, загруз, отчеты эти… Совсем, знаете, - улыбаюсь, - Как у вас к приезду горано. Помните?
Должна вспомнить, я же помню ее тогдашнюю, заполошную, с выбившимся прядками из прически, со скатками плакатов для открытого урока и огромной стопкой тетрадей, непонятно как не разлетающуюся белыми, зеленообложными чайками.
Она улыбается, и проглядывается, начинает что-то в ней проглядываться…
- Помню, тогда еще Евдокия Павловна… - я смотрю, улыбаюсь, и не отрываясь всматриваюсь, как сквозь нее снова просвечивает тот образ, та самая, и еще чуть, и еще малость и я освобожу ее, и мы обнимемся, и я смогу своими руками почувствовать ее настоящую, не затертую старостью и годами. Мы подошли к дверям, и уже пора было бы уходить, когда…
Молоток вскользь по ней прошел, едва только голову оцарапал, по плечу удар пришелся, а после она сразу захлопнула дверь. Я замер на мгновение, и только потом кинулся на препятствие, но было поздно – щелкнул замок. Я бился, кричал, доказывал что это все для нее, и кошки, и чеширский – все для нее, для нее одной, для того чтобы она снова была молодой. Дверь была крепкая, хоть и не железная. Не успел. Потом меня забрали. Сначала ударили сзади, а потом, когда я обернулся, добавили тяжелым кулаком по скуле, руки вывернули и забрали.
Когда мы выходили из подъезда, к нам навстречу вышел чеширский. Я закричал на него, заорал, попытался снова выпустить когти, но у меня не получилось. Чеширский даже не глянул в мою сторону: он ловко юркнул в подъезд, исчез. Я оглянулся на окно, там, наверху, за стеклом была Анна Дмитриевна, перед ней по подоконнику выхаживали кошки, а рядом, за спиной Анны Дмитриевны, стоял полицейский, что-то спрашивал. Она отвечала, но взгляда от меня не отрывала.
Я посмотрел на другое окно, там, за стеклом, был Барсик. Мой рыжий красавец, моя гордость, единственная близкая моя душа.
- Кот! У меня кот остался! Отдайте его Анне Дмитривне! Он же умрет.
- Кот у него, - хохотнул тот, что меня вел.
- Да ладно тебе, - сказал второй, - тварь то в чем виновата? Кто это такая – Анна Дмитриевна?
- Потерпевшая, - выпалил я.
- Хорошо устроился, - снова хохотнул первый, - сначала молотком отходил, а теперь животину свою на пансионат устроить решил. Че, Коль, сбегаешь?
- Ага.
И полицейский, тяжелый, грузный, развернулся и легко, едва ли не бегом, побежал вверх, только шаги тяжелые было слышно.
- А там хоть открыто?
- Открыто. Я только дверь прикрыл, когда…
- Ясно, - он усадил меня на лавку, сам сел рядом, - А за что ты ее? Доставала? У меня, вон, этажом ниже, такая грымза живет! Веришь, я б ее…
- Люблю я ее, - сказал я тихо, а сам в окно смотрел. Уже видно было, как Коля полицейский вошел в комнату, по сторонам осмотрелся, только вот зачем – перед ним же кот, на подоконнике прям сидит Барсик мой, вниз смотрит.
- Че? – спросил полицейский, - Кого любишь?
- Анну Дмитриевну.
- Не понял. Ты того, как это… Геронтофил? – Коля полицейский тем временем появился в окне кухни, а после и за окном комнаты прошел. Ну как же он не видит Барсика, как?!
- Нет, я не эту люблю… Не старуху. Я люблю ту, которая… Она меня в школе учила, первая любовь. Я ее освободить хотел, от старухи…
- А, ну ясно. Белочка. Ниче, мужик, бывает.
Послышались быстрые тяжелые шаги вниз по лестнице, из подъезда выскочил Коля.
- Нет там никакого кота. Может выбежал?
- Да у нас клиент, - и его напарник чуть присвистнул, - совсем белый, совсем горячий.
- А, - Коля усмехнулся, - тогда ясно.
Когда меня грузили в машину, я смотрел на Барсика, а он смотрел на меня. Ему стало скучно, да и на подоконник села птица, и он, как и часто до того делал, легко прыгнул сквозь стекло, и едва-едва не поймал шустрого воробья. Тот успел взлететь, разве что пара перышек медленно вниз полетели, а Барсик разлегся на подоконнике, только уже с внешней стороны окна.
Когда я был в одиночной палате, ко мне пришел Барсик. Он легко прошел сквозь железную дверь, запрыгнул на скрипучую кровать.
«Как ты тут?» - прозвучало у меня в голове.
«Нормально, жить можно».
Барсик муркнул, лизнул переднюю лапу, огладил ею ухо, спросил:
«Хочешь увидеть старого друга?»
«Хочу» - мне было уже без разницы. Я что-то выпил, еще мне что-то вкололи, думать не хотелось, говорить не хотелось, даже Барсик не радовал.
Кровать рядом с Барсиком промялась, а через мгновение там уже сидел тот самый мальчик с фотографии из квартиры Анны Дмитриевны, даже октябрятская звездочка была при нем. Он улыбался, болтал худенькими ножками в наглаженных до острых стрелок штанишках.
«Ты меня помнишь?»
«Нет»
«А если так?»
Он спрыгнул с кровати, громко ударились подошвы о пол, подошел ко мне, повернул голову так, этак, и я почувствовал, как засыпаю, глаза закрылись и…
Заросший парк на заднем дворе школы, за заброшенным тогда крылом. Темно, слышно как сверчки поют о чем-то своем, шуршит листва, по ночному шуршит: тихо, но как-то густо, полновесно. Впереди, там, за деревьями, за изгибами низких акаций, почти под светом фонаря, в легкой тени высокого тополя приютились они: Анна Дмитриевна и он, новенький физрук, не так давно вернувшийся из армии. Все его называли «барашком» за кучерявую шевелюру, был он красавчик, при модных тогда усах, широк в плечах, ухватист в ладонях, и еще у него ямка была на подбородке.
Он говорил Анне что-то громко и пылко. До меня, спрятавшегося в густом поросли, доносились лишь отдельные звуки, какие-то вскрики, непонятные восклицания. Она молчала, отворачивалась, а потом, когда он вдруг решительно встал, она сама кинулась к нему, обняла. Он ее успокаивал, говорил ей что то, гладил по спине, а потом начал целовать, а потом его руки стали мять ее, лезть под блузку. Я почувствовал, как наливается тяжестью низ живота. Оказывается я врал, я прекрасно помнил, что надо делать с похотью, как ею овладеть. Я не любил ее, я хотел насладиться с ними, я хотел брызнуть горячим и липким в эти заросли. Расстегнул ширинку, потянулся за ним, и уже было начал…
Рядом, в зарослях, хрупнуло. Я вздрогнул, оглянулся, завертел головой из стороны в сторону и увидел того самого мальчугана. Я вспомнил его, как я мог его забыть! Это же сын Анны Дмитриевны, он учился ни то в первом, ни то во втором классе – это уже мелочи. И какого черта его сюда занесло. Мальчишка смотрел то на меня, то на свою мать через заросли, и глаза у него были широкие, испуганные.
Я быстро застегнул ширинку, зашипел на него злобно, показал кулак. Парнишка сжался, втянул голову в шею и было начал отползать, а я подумал: «А если он ей все расскажет, а если…». Я пополз следом, а он оглянулся, ойкнул испуганно, соскочил и бегом припустился. Я следом. Ветки цеплялись за школьную форму, царапали, били по лицу, а потом, как-то сразу, мы оказались у заболоченного берега брошенного котлована. Я разве что услышал, как вскрикнул мальчишка, увидел, как он вдруг сразу провалился – одна голова торчит из жижи на вытянутой шее. Рядом, почти у ног моих, валялись длинные срубленные стволики. Мне бы схватить один, да бросить, протянуть. Я смотрел, смотрел на него, смотрел как он медленно, широко, словно рыба, распахивая рот, погружается все глубже и глубже. И вот уже только глаза, почему то мне казалось, что я их разглядел, хоть и темно было, хоть и далековато он был, а потом и их не стало – прошла тяжелая, медлительная волна, будто не по воде, а по маслу, и все. Тишина.
Да, именно потом Анна Дмитриевна ушла из школы. А я, почему-то забыл, все забыл – напрочь. Наверное потому что хотел забыть. Такое, наверное, случается, когда закрываешь дверь в комнату с воспоминаниями, а потом выбрасываешь ключ.
Я, привычно уже, открыл глаза, ожидая вновь увидеть палату, но, вместо нее, увидел темноту. Рядом, в зарослях, кто-то копошился, а что творилось там, впереди, на лавочке, не было видно. Я чуть прокрался вперед, и уже почти видел лавочку, и тут под ногами что-то хрупнуло. Я оглянулся в сторону, туда откуда доносилось какое-то тихое пыхтенье, возня, и увидел мальчишку из старших классов. Он, почему-то, был со спущенными штанами и смотрел он на меня злобно. Я, от испуга, вжал голову в шею, стал отползать, оглянулся – мальчишка полз за мной. Я побежал, и он тоже. А потом, сразу, земля пропала из под ног и я провалился, по шею, меня стало затягивать. Я хотел кричать, но на грудь давило тяжелой холодной водой, болотной жижей. Мальчишка смотрел с берега на меня, не двигался и, будто даже ухмылялся. Было страшно, было жутко. Медленно приходила пустота, я бился, я пытался вдохнуть, но все закрывало, залепливало тьмой: глаза, рот, нос, уши, а потом…
Я снова открыл глаза, надеясь увидеть палату, но… Увидел темноту. Рядом, в зарослях, кто-то копошился…
Автор:
Волченко П.Н.
Спасибо всем прочитавшим текст.
Принимаю заявки на последующую текстовку, можно как жанр, так и предварительную концепцию оно.
Еще раз спасибо вам всем, не поленившимся, и потратившим время и внимание (что особенно приятно) моему творчеству.
Рассортированные по жанрам ссылки на прочие мои произведения в разделе:
Простите (разбивка по выкладкам в аккаунте)Кошки-мышки (мистическая повесть) часть 3
Краткое содержание предыдущих частей.
Артем встречает учительницу, к которая являлась его первыми пубертатными эротическими фантазиями, это вызывает череду снов, в которых она столь же прекрасна, как в его детстве. Но за этими снами скрывается какая-то мистическая составляющая, связанная с неким Чеширским - полукотом, получеловеком, который преследует Артема как во снах, так и в реальности. Он уничтожает Чеширского в реальном мире, после чего начинает сомневаться в своей нормальности. На работе у него возникают романтические чувства к сотруднице Ирине, у них происходит свидание и...
Кошки-мышки (мистическая повесть) часть 1
Кошки-мышки (мистическая повесть) часть 2
Тени становились гуще, кафе, чем люднее становилось, тем темнее оно было. Свет от столиков становился резаным, черным прорисовывались силуэты сидящих, звуки гасли в общем тихом гомоне людей, стоило только отвернуться от лампы на своем столе и казалось, что взгляд тонет в темноте. Приходилось говорить громче, чтобы Ирина слышала слова, музыку негромкую уже было почти неслышно – кафе становилось забегаловкой, столовкой какой-то. Кругом люди, слышалось остро, до боли, до рези в ушах как остро и противно по скользкому, белому фарфору скользят блестящие ножи, вилки, слышалось, как кто-то басовито смеется, охает, кто-то то и дело кашлял, до неприличия заливисто засмеялся так, как могут только глупые совсем, яркие животно-сексуальной красотой дамы. Глянул в сторону, там, ярко освещенное лампой жирное, с блестящими бисеринками пота чье-то лицо. Лицо жует, жует жирно, густо сочмакивая губами, изредка толстый, будто не помещающийся до конца во рту язык, мгновенно облизывал лоснящиеся, вывернутые губы, упруго и в то же время дрябло, в такт жевкам, содрогались плотные, с крупными порами, щеки, брыли. Я слышал чавканье, хлюпанье и все в такт этим жевкам на другой стороне зала, я слышал как блеск его ножа скребет об огромное, с размазанной подливкой блюдо, чувствовал, как волокнистое мясо застревает у него в зубах, слышал это похрюкивающее, сопеще-свистящее дыхание его, чувствовал этот удушающий жирно-жаркий запах, вонь то ли постного масла, то ли еще чего такого же не отмывающегося, липкого…
- Может пойдем? – остановил я ее на полуслове.
- Куда?
- Куда-нибудь. Лишь бы отсюда.
Она оглянулась по сторонам, пожала плечиками, чуть скривила яркие, в тон своей огненной шевелюре, губки. Меня же тошнило, я просто чувствовал, как внутри все у меня скручивается жгутами, узлами, к горлу подступал кислый комок, кишки выворачивало, толкало выше, в ребра, на лбу проступил холодный пот.
- Пойдем.
Я, стараясь все больше дышать ртом, быстро расплатился, на милую улыбку официантки я даже не попытался ответить, зря наверное – милая девочка, кроткая кошечка со вздернутым носиком, с аккуратными блестюшками сережек-гвоздиков в миленьких ушках.
Свободно вздохнул только на улице, оглянулся на витрину кафе: уютно, милые люди, приглушенный мягкий свет, хорошая гамма светов, но если вернуться, то…
- И куда теперь? – спросила она, чуть поежилась. Не сказать, чтобы было сильно холодно, но все же прохлада давала о себе знать.
- Не знаю, - я стянул пиджак, легко и уверенно, даже как то буднично, накинул ей на плечи.
- Это некрасиво. Ты мужчина или где? Или вообще как? Кто должен знать?! – она деланно возмутилась, яростно запахнулась в мой пиджак, так что рукав один хлопнул о спину, топнула острым каблучком о черный, с отсветами неона, асфальт.
- Мужчина, - мне было лень, после кафе, после выворачивающей кишки тошноты, мне было все апатично, все лень, я даже флирта не хотел. Об одном думал: что я такого съел? – Только нерешительный.
- Тогда матриархат! – она порывисто ухватила меня под руку, прижалась плечом и спросила тихо, - Я не переигрываю?
- Да нет, в самый раз, необычно так.
- Хорошо, а то мне на курсах актерских постоянно говорили… Ну ладно, значит… - она чуть сжала мою руку, потерлась о меня щекой, как Барсик мой, промурлыкала задумчиво, - Тогда ты, как нерешительный мужчина, проводишь меня домой.
- Снова приглашение? – спросил я нелепо.
- Считай что так, но на поведение посмотрим.
- Третье за день.
- Ну да, - она скромно, как маленькая нашкодившая девочка, пожала плечами.
- А ты знаешь, что бывает на третьем свидании, - и я чуть подтянул ее к себе, чуть нагло охватил ее за талию.
- Ну ты же нерешительный мужчина.
- Ну да, - вздохнул и она весело рассмеялась.
- Забавный ты.
- Стараюсь.
Улица была полна людей: поток навстречу, кто-то обгонял нас неспешных, неторопливых – лица, шаги, прохожие, гудящие машины, мешанина светофоров, окон, витрин и гремящей то из открытых машин, то из открытых окон, музыкой. Какафония. Я посмотрел на небо: черное, даже если бы и были звезды, не различил бы в этой мешанине красок, гари выхлопной, лиц и многоногих шагов. Я не хотел идти этими людными местами, я не хотел видеть все эти фонари, огни, быть среди всего этого – темнота и тишина, тишина и темнота…
- Ты где живешь? – она опять о чем-то щебетала, а я опять молчал и не слышал ни единого ее слова.
- У площади Красных партизан. Бывшая гостиница. Знаешь где?
- Знаю. Я короткую дорогу знаю. Хочешь покажу?
- Валяй, - она сделала брезгливый жест рукой, - если тебе так не терпится от меня избавиться…
Ойкнула, я просто выдернул ее в сторону, в черный переулок меж двумя домами, мимо такого пройдешь и не приметишь, что он тут вообще был. Переулок был темен, шум улицы в нем сразу стих – один шаг и совершенно другой мир. Я моргнул и уставился вперед, туда, где меж кирпичных стен пролегла тонкая асфальтовая дорожка до темного, уже готовящегося ко сну двора.
- Как темно, - Ирина нелепо растопырила руки, будто специально пыталась меня насмешить, - ты меня здесь убьешь или изнасилуешь?
- А что тебе больше нравится? – я чуть усмехнулся, посмотрел ей в лицо, в глаза ее и увидел, что ничуть она не шутит своими растопыренными руками. Она и вправду не видит ничего: глаза выпучены, пялятся в темноту незряче, зрачки огромные, расширенные. Я видел все. Аккуратно взял ее за руку, пальцы ее сначала дрогнули испуганно, а после ухватились за мою руку крепко, цепко, - Ты не бойся, тут чуть-чуть и двор будет, - и совсем уж глупо добавил, - там светло.
- Хорошо, - она шла за мной следом.
- Осторожно, тут бутылка, - я оттолкнул бутылку ботинком, та, громко звекнув откатилась к стене, - и стекло битое.
- Ты… Как ты видишь? – у нее под ногами захрустели те самые битые стекла.
- Помню, хожу часто, - буркнул я.
- Угу, - тихо сказала она.
Когда уже был виден выход из переулочка, она вдруг крепко ухватила меня за руку, толкнула к стенке, так, что я почувствовал твердый холод кирпичей сквозь тонкую рубаху.
- Ты что? – только и успел спросить я.
- Правило третьего свиданья, - сказала она жарко. Она уже могла меня видеть – света было достаточно.
- Так я же нере…
- А я решительная, - и она, охватив меня руками, жарко впечатала мне поцелуй. От нее пахло вкусно, светло и свежо, по-летнему мятой, чуть горчинки в запахе, будто от выгоревших трав, и еще, поверх, едва заметной ноткой чем то цветочно-карамельным. Я ответил на поцелуй, я сам захотел полнее почувствовать мягкость ее полноватых губ, захотел, чтобы ее язык – мокрый, упругий, жадный, повстречался с моим. Она чуть подалась назад, и не отпустила - белыми зубками игриво чуть оттянула мою губу, послышался ее тихий смешок и снова поцелуй, только теперь уже я охватил ее руками, облапил крепко, не заметив, как нечаянно скинул с ее плеч свой пиджак, не услышав его шуршащего падения.
Поворот, она у стены, а я давлю ее объятиями, огненность ее волос жжет мне лицо своим мягким пламенем, руки рвутся под блузку, жадные руки, слишком отвыкшие от простой любовной нежности. Они рвут, слыщится тихий треск, пуговка с тонким стуком падает на асфальт, а пальцы уже прорвались сквозь холодный шелк блузки к теплому атласу кожи.
- Тише, тише, малыш, - она улыбается, не вижу, слышу ее улыбку, ее предыхание рваное, трепетное, чувствую, как она то отдалится хочет, то прильнуть, а я… я впиваюсь в нее, охватываю поцелуями, дышу ею, представляю, как беж ее блузки будет рваться под моими руками, мне хочется его рвать, представляю как обессилено вдруг свиснут бретельки ее лифчика, съедут, высвободят жар полных грудей белые чашечки. Я рвал, снимал, она дергано как-то, развязывала мой осточертевший галстук, эту вечную, проклятую удавку, сначала пыталась расстегнуть, а после так же как я, рванула рубаху, стрельнула пуговица от ворота, остальные разумно сдались – расстегнулись. Юбка, темная, чуть выше колен, округлый чуть животик, добавляющий прелести – я не видел, я ее всю чувствовал, я вспоминал, как она стояла у доски, согнувшись, изящно отставив свой упругий, чуть тяжелый зад, вспоминал, как она говорит своим грудным, поставленным учительским голосом, как она… Я рвался к ее телу, давил его белую податливость, впивался нещадными поцелуями, шептал что-то неразличимое, сам не понимая что, свободной рукой рвал, пытался высвободиться от твердого, давящего ремня – низ живота горел, все тянуло, я хотел, в конце то концов, после стольких лет...
Она вырывалась, тихо сначала, потом громче, а после уже и вовсе едва не криком, острые ее коготки резанули мне голую грудь, боль пролегла от плеча и до ребер наискось, по лицу мазнуло остро и горячо – так и должно быть, так должно быть. Настоящая страсть только через боль, она поймет это, как кошка сама идет на крышу, после того, как кот зубами драл ее за шкирку – снова, мурлыкая, зазывно мяукая, вскинув рыжий свой хвост. Я выпустил когти, впился зубами и… Меня отбросило назад, согнуло страшной болью.
- Ты… ты… - она шмыгала носом, запахивалась торопливо в блузку свою, и только сейчас я увидел, снова вспомнил, что не в юбке она, а в джинсах узких, белых с вышивкой, с надписью «Stars B.», что бы это не значило.
- Прости… - я отвернулся, облизнул губы, на них был солоноватый кровавый привкус. Я быстро подобрал пиджак, на ходу накинул его и, уже в спину, услышал.
- Извращенец! Сумасшедший! – и уже когда выходил из подворотни снова на свет центральной улицы, в спину ударило, - И не Анна я! Ирина! Придурок…
Я свернул, и пропал с ее глаз, согнувшись, нахохлившись, словно под дождем, сунув руки в карманы, я быстро шел средь людей в сторону остановки. Со мной сталкивались плечами, кто-то ругался тихо, кто-то крикнул в спину: «глаза разуй» - я не обратил внимания.
Домой, через темную аллейку, где в зарослях валялся чеширский, я пробежал как мог быстро, от меня отшатнулась пожилая пара – они здесь всегда, каждый вечер гуляют. Обычно я с ними здоровался, едва ли не раскланивался при встрече и, почтенный отец семейства чуть приподнимал древнюю, не модную ныне фетровую шляпу, а дама его –старушка, что шла семеня, будто боясь шагать широко, кивала мне. Теперь, наверное, они меня даже и не узнали – к лучшему, к лучшему, если не узнали.
Дома я включил телевизор, глупо уставился на экран. В голове крутились идиотские мысли: что должен делать псих, когда сходит с ума? Позвонить в скорую, вызвать на дом санитаров? Начать вести дневник со слов: «Сегодня 11 августа 2020 года и сегодня я сошел с ума»? Что я должен делать?
На подлокотник кресла запрыгнул Барсик, перешагнул мне на коленки, я, рефлекторно стал его гладить. Умиротворяло эта механическая размеренность движений, это его мурлыканье тихое, его…
Он не мурлыкал. Я посмотрел на него, вздрогнул. Барскик смотрел прямо на меня, мне в глаза, он не расположился как обычно, подвернув под себя лапы, обвив себя хвостом, он не щурил глаза от удовольствия – он смотрел, и взгляд его был не кошачьим, не может кот так смотреть, так требовательно, так пристально.
- Что… Тебе что то надо? – спросил я глупо совсем, и, как мне тогда показалось, я бы не удивился, если бы он мне ответил. Но нет, он просто от меня отвернулся и, тихо мяукнув, спрыгнул на пол, зашагал прочь, за дверь, в коридор.
Я проводил его взглядом, увидел как хвост его исчез за косяком, снова повернулся к телевизору и тут же раздался звонок. Я вздрогнул, едва не подпрыгнул, посмотрел на время – начало одиннадцатого. Кого это принесло в такое время?
- Кто там?
- Соседка, Анна Дмитриевна.
- Хорошо, сейчас, - я наскоро оглянулся, и не найдя ничего лучшего, выпалил, - подождите, я не совсем одет.
Руки, чертовы руки! Я снова посмотрел на них: все сплошь в кошачьих царапинах, тут и гадать не надо – все доказательство на виду.
- Черт, черт, черт! – я бросился в комнату, схватил длинный, с непомерно же длинными рукавами махровый халат, что издревле висел за дверью, сорвал галстук, едва не с треском сдернул рубаху, и напялил халат. Длинный – рукава с гаком закрывают и кисти, и все что угодно, пальцы торчат еле-еле.
- Уже иду! – громко крикнул я и степенно, так что бы выдержать должную паузу, пошел открывать.
- Артем, вы моего Ваську не видали?
- Кого? У вас их так мн…
- Он серый, в полоску, ухо одно драное, помните? Мне кажется вы ему понравились, ходил все за вами, помните?
Конечно я его помню! Да! Его глаза желтые, его когти, рожу его щерящуюся, то как он смотрел на меня, будто знал что-то, что-то такое страшное, тайное обо мне. Нет, нас с ним не только сон объединял, тут было еще что-то, что-то совсем другое, что-то дополнительное и темное, но понял я это только сейчас.
- Серый говорите?
- Да, в полоску он, - чуть улыбнулась, - характерный такой кот. Васька.
- Нет, - сделал вид, что напряженно вспоминаю, а сам видел перед собой, у ног своих, среди бутылочных осколков и пластиковых мятых стаканчиков. Руки мои, спрятанные от пытливых глаз ее в рукавах халата, горели так, словно этот Васька только-только прошелся по ним когтями – тварь, - Нет, точно не видел. Не помню.
- Убежал куда-то… Я сегодня окно открыла – душно, прихожу, а его нет. Убежал… - она совсем уж расстроено вздохнула и двинула как-то так головой, как не должны двигать старики. Зрелая красота была в этом движении, нет, не молодость, но так двигаются только красавицы, знающие себе цену, знающие о своей привлекательности – старикам не дана такая легкая плавность, такая величавая небрежность.
- Вы не расстраивайтесь, погуляет и домой, - хохотнул, получилось поддельно, неправильно, - я бы от такой хозяйки не ушел.
- Вы не заняты? – спросила она у меня совсем вдруг, и я тоже, вдруг, ответил.
- Нет.
- Может посидим по-соседски? – она пожала плечами, но не так как старики, не от холода, а словно чуть кокетливая дама. Я вздрогнул, посмотрел на нее пристальнее, и увидел ее иной, будто через стеклянно-тонкую плоть, кожу морщинистую, проглядывалось что-то или кто-то. Она отступила назад, за границу света, обрисовалась на фоне раскрытой двери – силуэт, ярко прочерченный силуэт, ни лица, ни кожи дряблой – ничего кроме силуэта. Почему у нее остался такой силуэт? Почему она стала насквозь прогнившей старостью, но обрис ее, тень – такая же, или мне только кажется, - Пойдемте?
- Пойдемте, - я шагнул вперед, вслед за этим призраком, прикрыл дверь за собой не глядя, не отворачиваясь от нее, от волшебства во времени, ее возврата в молодость, и шагнул в темноту. Она обернулась, прошла к себе, и уже из-за поворота коридора чуть крикнула:
- Дверь за собой закройте.
Я зашел, закрыл дверь за собой, собрался снять тапочки, посмотрел вниз – тапочки, выходя из квартиры, я не одел.
- На кухню проходите.
Я прошел, мельком заглянул в темную уже комнату и увидел там блеск многих глаз: кошки, коты, котята – весь ее кошачий выводок смотрел на меня, как раньше чеширский. Может чувствовали, может знали о чеширском, а может и просто – смотрели. Кошки – это же всего лишь кошки.
На кухне тоже были кошки: лежали вольготно на подоконнике, парочка устроилась на кухонном диванчике, белая, с большим черным пятном на лбу кошка лакала из миски молоко. Стоило мне только войти на кухню, как они все до одной повернулись ко мне, уставились, кто желтыми, кто чуть зеленоватыми глазами, а та, что лакала, и вовсе оказалась разноглазой – один глаз синий, другой золотисто коричневый.
- Присаживайтесь, - сказала хозяйка и все кошки разом, будто по команде, отвернулись и каждая занялась своим делом: кто уставился в черное окно, кто стал вылизывать шерстку, белая кошка с черным пятном почесала задней лапой шею, а после, высоко подняв хвост, вышла прочь, - я сейчас чай соображу, у меня тут булочки есть, испекла. Привычка… Зачем? Не знаю. Люблю печь.
Я старался не смотреть на нее. Морок подъезда, полумрака – исчез, теперь, при ярком свете, в окружении всех этих кошек она снова была обычной. Я старательно осматривал стены: тут так же, как и в зале, сплошь и рядом были фотографии, сплошь и рядом школьники, и Анна Дмитриевна меж ними – всегда яркая, всегда пышная, всегда женственная. Ни одной семейной фотографии, ни одной свадебной, будто не было у нее жизни, кроме школьной и только одна фотография, на которой нет школы, на которой нет частокола детских лиц, но и Анны Дмитриевны там тоже нет – та же фотография чуть растерянного мальчишки лет этак семи, ну может девяти – не больше.
Она села за стол напротив меня, подняла чашку, так, что половину лица эта чашка закрыла, точно так же как Ирина там, в чайной.
- Дежа-вю, - сказал я тихо.
- Что? – она чуть подалась вперед.
- Да нет, я так… Вспомнилось. Я смотрю, вы кошек любите?
- Да не так чтобы очень, - она поскребла ногтем красную розочку на чашке, - одиноко просто. Если одна кошка: она умрет, и трагедия, и снова вроде как одна, а если две – то и боли в два раза меньше, как то…
- И дальше по математической прогрессии, - спохватился испуганно, - или алгебраической? Я, простите, забыл.
- Ну и я не помню, да и какая разница? – она потянулась за румяной булочкой с корицей, и тут дзынькнула лампочка над головой, погасла, в окно лился тонкий лунный свет, в конце-то концов тучи разошлись, и кухня из обычной малогабаритной коробки преобразилась. Блестящее серебро луны, словно тончайшая пыль, присыпал все кругом: стол, булочки эти, чашки особенно ярко блестели, серебрилась шерсть на кошке на подоконнике – настоящее царство ночи. Анна Дмитриевна было попыталась подняться, сказала тихо, - Простите, перегорела.
- Бывает, - сказал я спокойно, будто даже толком и не заметив внезапной темноты, - у нас тут часто такое, дом старый, перепады…
- Бывает, - она протянула руку, за серебряной от лунного света, с завитушками, булочкой, взяла ее. Рука у нее в свете луны была другой. Нет – морщины остались, серебряным валом и черным скатом выпирали набрякшие вены, но под этим поверхностным, наносным, проглядывалось что-то еще, рука проглядывалась та самая, что мел в школе держала, и не было на этой руке ни морщин, ни вен – красивая рука, такую хочется целовать, гладить и хочется чтобы она тебя тоже гладила. Черт! Да о чем я думаю!
Но я тоже потянулся за булочкой, специально неуклюже, так, чтобы коснуться этой руки, но под пальцами я ощутил всю ту же старую пергаментную кожу, отдернул пальцы, сказал зачем-то: «Извините».
Она не обратила внимания, поставила чашку на стол, спросила:
- Может в зал пойдем?
- Зачем, давайте так, почти что ужин при свечах.
- Но без свеч.
- Зато с луной.
- Смешно. Артем, если бы я была на пару тройку десятков лет помоложе, я бы подумала, что вы заигрываете со мной, флиртуете, - она чуть улыбнулась. Улыбнулись ее сухие сморщенные губы, но под ними я явственно видел губы полные, припухлые, видел вздернутый подбородок, видел ямочки на щеках – будто ее, ту, настоящую, мою, Анну Дмитриевну, посадили в стеклянный гроб, в старуху эту заточили.
- А почему нет?
- А я ведь помню, помню, как вы на меня смотрели. Вы тогда были мальчишкой, сколько вам было? Седьмой класс вроде? Мальчишка. Как вы на меня смотрели, Артем, как смотрели! – она всплеснула руками и вновь я увидел ее внутри старухи. Ударить, разбить в дребезги это чертово стекло, так, чтобы оно разлетелось, чтобы…
- Да, я, наверное, был влюблен в вас.
- Наверное, - она засмеялась, чисто засмеялась, звонко, - да я думала вы сожжете меня взглядом! Как бы я хотела, чтобы на меня теперь так смотрели, ах как бы я хотела… - она мотнула головой, вспомнила что-то, губу закусила, совсем как тогда, в школе, когда задумчиво смотрела в окно и не замечала, как я на нее смотрю исподлобья, жадно смотрю, похотливо. Не было любви у меня тогда, наверное, была только похоть, страшная, несусветная похоть, только я тогда ее не понимал совершенно, не знал что с ней делать, как быть. Так и осталась она во мне, до конца, до сегодня, торчит, горит, и опять давит желанием, только теперь, через годы, через все это… Не похоть уже, не только похоть – больше, много больше. Теперь это почти любовь, нет конечно, но я то люблю ту, что в стеклянном гробу этого противного, дряхлого тела!
- Так я на вас сейчас, - сглотнул, боясь признания, - сейчас так же смотрю.
- Не шутите так, и не надо. Ничего хорошего это не принесло тогда, и сейчас… Сейчас тоже не надо, глупо, Артем, шутите… Давайте лучше в зал пойдем, там светло.
- Нет! – сказал я чуть громче, чем надо, тут же, не так громко, продолжил, - Глаза устали на работе. Сижу и отдыхаю. Давайте еще чуть-чуть.
- Давайте, - повернула голову. Ну почему, почему она такая женственная? Нет, нет… Я прикрыл глаза, зажмурился для того чтобы не видеть ее, лишь на один миг отдохнуть от этой раздвоенности, в голове набатом стучало, звенело, било: «Я сошел с ума, я сошел с ума», но все одно – чувствовал, как соскальзываю я в это сумасшествие, чувствовал, что хочу скользить туда, в темноту безумия все быстрее и быстрее, чтобы в следующий раз потянуться к ее руке и почувствовать не старую сухость, а упругость нежной молодой кожи.
Открыл глаза, уставился сквозь старое лицо, на молодое, в глаза ее уставился, и, не глядя, рукой потянулся. Еще чуть, я верил, я знал об этом, я коснусь ее, пальцы мои пройдут сквозь серебряную пыль времени и…
Взвыла диким мявом кошка на подоконнике, а за нею следом и другая, зашипела та, что спала на диванчике рядом с нами.
- Все, - не выдержала Анна Дмитриевна, - пойдемте в зал. Мне уже надоели эти жмурки, я даже чуть-чуть вас бояться стала. Смешно?
- Смешно, - согласился, глянул на кошку. Я хорошо, да что там, я великолепно видел ее в темноте, так же как и кошка меня. Теперь я полностью поверил в то, что стал таким же, как они, потому что только подобный может биться с подобным на равных – это закон природы, закон жизни. И хватит уже обманывать себя! Я не сошел с ума! Нет, это мир, это кошки эти сошли с ума. Призраки, злые твари ночи. Они держат, да, это именно они держат Анну Дмитриевну в этой старой, изгрызенной могильными червями времени, старухе. Стоило только удавить мне одного из них, не знаю, может вожака, как амальгама этой древней твари, старухи этой, поблекла и я уже вижу сквозь нее, я вижу ее настоящую, мою родную, мою любимую. Она видела, как я смотрю на нее, она ждала меня все эти годы, ждала, пока похоть моя вырастет, окрепнет, поднимется из неудовлетворенного, потного, липкого болота ночей юности до крылатой, до настоящей любви. И вот он я, и крылья за моей спиной, и сердце, вот только эти кошки…
- Я пойду, наверное, - сказал я, - Завтра вставать рано, день тяжелый, у нас отчеты.
- Понимаю. Я вас провожу.
Я ушел. Закрылась за мной дверь, щелкнул замок, я остался один в кромешной темноте подъезда. Но я видел все вокруг, и еще, кроме подъезда, кроме филенок дверей и истертых ступеней, видел я, как таращатся на меня сквозь двери кошки, как уставились они на меня ненавидящим взглядом – горели огоньки их глаз за дверью, за стеной, там, где должно быть был зал. Они боялись меня! Боялись, потому что я знал их тайну, я узнал их секрет. Усмехнулся, нет, - я ощерился, потому что теперь знал, как бороться с ними, как их победить.
Я вошел в свою квартиру, Барсик вышел в коридор, посмотрел на меня пристально, но не как те, не как эти темные твари там – это был другой взгляд: сильный, горделивый – взгляд равного. Я кивнул ему, он развернулся и ушел в зал. Теперь то я точно знал, кто мне помог в том сне, чья эта шерсть проросла на мне, чья сила столкнула с меня чеширского.
Я выключил везде свет – он мне был не нужен. Разделся, лег на кровать, закрыл глаза. Я не собирался спать, так было легче слушать то, о чем договариваются там все эти коты, кошки, котята – всё это поганое племя. Шепот их лился в мои уши, нет прямо в мозги, густой черной жижей он вливался, без слов, без обозначений, одной лишь силой, одной ненавистью, одним страхом – чувствами.
Кровать рядом со мной дрогнула – это Барсик запрыгнул, залез мне на грудь, улегся там как всегда, подвернув под себя лапы, прикрыв глаза, опустив вперед голову.
«Сегодня они придут за тобой» - родилась у меня в голове мысль, почти моя, почти моим голосом, но я сразу понял, что это мой Барсик.
«Ты мне поможешь?»
«Я тебя не оставлю»
«Мы сможем их победить?» - я даже не спрашивал, утверждал.
«Не хочу загадывать»
Я улыбнулся. Я знал, что мы победим, я был в этом уверен.
Автор:
Волченко П.Н.
Рассортированные по жанрам ссылки на прочие мои произведения в разделе:
Кошки-мышки (мистическая повесть) часть 2
Краткое содержание первой части:
Артем встречает учительницу, к которая являлась его первыми пубертатными эротическими фантазиями, это вызывает череду снов, в которых она столь же прекрасна, как в его детстве. Но за этими снами скрывается какая-то мистическая составляющая, связанная с неким Чеширским - полукотом, получеловеком, который преследует Артема как во снах, так и в реальности.
Кошки-мышки (мистическая повесть) часть 1
Чеширский сидел, ждал меня, я глянул через окно, туда, где должен был быть Барсик, но не увидел его и, почему-то, от этого мне стало страшнее. Я провел рукой по лбу и с удивлением почувствовал липкость холодного пота, почему холодный пот именно такой – омерзительно липкий, будто то ли жир пристывший, то ли отвратительная слизь. Сглотнул, опустил глаза, чтобы не видеть чеширского и увидел камень. Поднял, воровато оглянулся по сторонам, замахнулся и…
- Что я делаю? – спросил сам у себя, посмотрел на валун: увесистый, тяжелый – таким не то что двойное стекло в старой совдеповской раме высадишь, но и тройной стеклопакет разлетится бессильными осколками. Расслабил руку, и камень тяжело ухнулся обратно на землю, в траву. Звук был тихий, глухой, но тяжелый – приятный звук.
Я вошел в подъезд, моргнул – тут было почти всегда темно, лампочку на первом этаже всегда выкручивали. Я моргнул, вспомнил еще раз про кошачьи глаза: как хорошо видеть именно как кошка в темноте, едва не оступился, посмотрел резко вниз, ухватился за перила, поднял глаза вверх и увидел Анну Дмитриевну, молодую. Она будто бы прорисована была на фоне темноты: серая, едва различимая, но это была она – из сна, именно такая. Я потянулся вперед, осторожно, чтобы только коснуться, проверить.
- Артем, это вы? – голос испуганный, и ее, ни капли дребезжащей старости, ни единого отзвука хрипотцы.
- Да, я, Анна Дмитриевна, я, - подался вперед, ухватил за рукав блузы, сдавил чуть, чтобы почувствовать ее плоть через тонкий шелк, скользнул рукой ниже, и второй, за талию…
- Артем, что вы…
Я почувствовал в руках ее ладонь и тут же вздрогнул, убрал руки, открылась дверь соседки, жившей на первом этаже, и я отпрянул, едва не скатился вниз по лестнице – в свете открытой двери я видел старуху, мерзкую, отвратительную до невозможности, растрепанную. Как я только мог, как мог увидеть в ней ту самую прекрасную, то похотливо-влюбленное воспоминание из детства? Как…
- Простите… - отвернулся, - оступился, хотел удержаться.
- Ничего страшного, - она хохотнула тихо, прикрыв сизые губы морщинистой ладошкой, - мне даже понравилось.
Соседка, что открыла дверь, посмотрела на нас как на сумасшедших, буркнула что-то и, поправив легкую панаму на соломенной макушке, захлопнула дверь, прошла меж нами.
- А что вы вчера так быстро ушли? Я вас даже чаем напоить не успела. Может зайдете сегодня? Я пирог испекла, - в темноте она снова стала зыбкой, непонятной, остался голос только и едва различимые черты, но голос… голос был тот же, о боже, почему у нее не изменился голос? Почему она говорит все так же как и тогда, когда я изнывал от желания, не понимая его, не умея его понять, но я запоминал, запоминал до полнейшей выжжености в памяти образа этой юбки, что туго сдавливала талию, помнил, как едва заметно круглился животик под этой самой юбкой, а дальше, ниже, там в натянутых складках, я чувствовал это, было что то огромно желанное, страстно тянущее. Я помнил блузку, эту чертову, что сливалась цветом с ее вечно чуть смугловато-загорелой кожей, блузку, и, если не смотреть на нее, на ту Анну Дмитриевну из детства, прямо, а только краем глаза, чуть, едва, казалось, что на ней только юбка, а выше она голая, и помнил, как круглилась грудь ее в тесных чашечках лифчика, нет, про лифчик я не знал, но помнил, как круглится, и губы, губы ее, жадные, алые, как она едва-едва, боясь обеспокоить кармин помады, облизывала губки свои. Я помнил, я все это помнил и голос этот… - Вы зайдете?
- Не знаю, - сглотнул, порывисто отвернулся в темноту, даже силуэта видеть не хотел, потому что снова чувствовал ту самую тяжесть в животе, только теперь я знал, что это и от осознания этого мне было особенно противно, - работы много, очень, сегодня. Простите.
- Ничего, я вас понимаю, сама, Артем, помню, как тетради ваши до ночи проверяла. А вы, Артем, хорошо сочинения писали. Помните? – ее рука легла на мою, и я внутренне содрогнулся, но не от ужаса, а от желания.
- Да-да, я помню. Простите, я… - я быстро, через две ступеньки кряду, хватаясь крепко за перила, побежал вверх, домой, лишь бы подальше, лишь бы… Сердце билось истово, трепыхалось - собака, будто не видело только что всех морщин старушечьих, будто не приметило сухости кожи пергаментной руки – оно, тварь, желало моих забытых воспоминаний, желало влить них порцию семени, извергнуться.
Дома я включил телевизор, выкрутил громкость, бросился на кухню, распахнул холодильник, где всегда стояла пара дежурных бутылок пива, откупорил одну, припал к холодному горлышку, пил взахлеб, сколько хватило дыхания – сосал пиво, а после, когда оторвался, увидел у ног своих Барсика, и сами ноги увидел – ботинки я не снял, забыл. Не расшнуровывая скинул их прямо на кухне, достал вторую бутылку, палку колбасы, пошел в зал. Там шел какой-то то ли японский, то ли китайский мультфильм, где все персонажи отличались огромной большеглазостью, ученицы ходили в сверх коротких миниюбках в складочку и в диких то ли матросках, то ли еще чем-то похожем. Они, ученицы эти, то и дело что-то громко орали, вскидывали руки, сдвигали коленки так, будто дико и страстно хотят по маленькому в туалет – забавные.
Я с ногами, так и не сняв костюма, залез на диван, допил первую бутылку, поставил у ног на пол, откусил добрый кус копченой колбасы смачно зажевал. На экране в это время одна из девчонок призывала силы луны, а перед ней долго и упорно, слишком долго для нормального злодея, заливался смехом какой-то монстр с вычурными половыми мужскими органами под узкими, в обтяжку бриджами и, почему то, с женской грудью под натянутым, трещащим по швам топиком.
Барсик запрыгнул мне на коленки, потянулся носом к колбасе.
- Держи, - я отломил кусок, отбросил в сторону, Барсик было только метнулся в ту сторону, но вместо него к колбасе подлетел чеширский, хватанул кус лапами, лег на него и громко, во всю глотку, завыл. Я смотрел на чеширского, не замечая того, как Барсик выгибает спину, шипит, но чеширский ничуть не обращал внимания, да и колбасу он тоже не ел, он просто ее охватил лапами, держал.
- Брысь! – в зал прошла Анна Дмитриева, быстро, по-старушечьи часто семеня ногами, шаль на ней эта паучья, бело-серая, будто древняя паутина. Она хватанула своего кота, одной рукой за шкирку, тот висел спокойно, не брыкался не мявкал, не орал, - Проказник, вперед забежал, простите его, - и тут же коту, - я тебе устрою!
Она легко сунула кота подмышку, тот не прореагировал, будто каждый день его пихают подмышки. Только теперь я обратил внимание на вторую ее руку: у нее было блюдо, на нем был пирог, мясной пирог: он парил в местах разреза, белесо и глянцево выглядывал из него жирный лук, мясо тоже блестело жирно, гадко, тесто было подрумянено, и тоже бросало отблески своей лаковой, обмазанной желтком поверхностью. Я почему-то вспомнил про то, как по телевизору видел операцию, как там, после надреза кожи, точно так же белесо торчало сало, выступало красное мясо с болезненной желтизной то ли сухожилий, то ли еще чего.
- А я смотрю, дверь у вас открыта, пирог вот, - она протянула вперед блюдо и я отстранился, будто от мертвеца, - принесла. Вы угощайтесь. Вы простите, я вроде, кричала от порога, спрашивала. А вы…
Она посмотрела на экран, где очередная большеглазая девчушка, громко выкрикивая то ли заклинания, то ли еще что воинственное, кидалась какими то светящимися сюрикенами в нечто зубастое, дикое, многощупальцевое.
- Простите, - я взял блюдо, - привычка.
- Ничего страшного. Вы угощайтесь, я пойду, - и она поспешно вышла, неся чеширского подмышкой. Когда она ушла, только тогда я вспомнил про не закрытую дверь и бросился в коридор. Пирог я переложил в другую тарелку, сунул в холодильник, блюдо помыл, поставил на стол. Завтра отдам.
Бесконечность! Кто-то поставил время на паузу, а боль не остановил. Каждый удар громадной тигриной лапы рвал меня, с клочьями, с мясом, и время, повинуясь диким, неправильным законам, мгновенно пролетало меж ударами, и надолго, тягуче останавливалось в момент вонзания когтей. Я медленно и плавно видел, как черными каплями, с едва приметным в темноте масляным блеском блестит кровь. Я медленно, до невозможности медленно, стал поднимать руку, тянуться, находить силы, превозмогать боль, и чем выше была рука, тем сильней я становился, набухали мускулы силой руки, и… еще один удар, голову мотнуло и я увидел свою руку – короткие пальцы, когти, на глазах прорастающая шерсть. Рыжая шерсть – я видел ее в темноте, видел ее цвет и чувствовал, чувствовал, что я могу, могу сбросить со своей груди этого тяжелого, желтоглазого монстра и я…
Проснулся. Резко, будто вынырнул с большой глубины, хватанул воздух ртом и уставился в глаза Барсика. Он стоял у меня на груди, именно стоял, и пристально смотрел мне в глаза. Все болело, остро и ярко горели раны, полученные там, во сне. Еле как я поднялся, знал, знал, что в зеркале ничего не увижу, что буду цел, и что…
Доковылял до ванны не включая свет – квартиру свою я знал наизусть, да и ночь была светлая, все видно, щелкнул выключателем, не смотря в зеркало открыл воду, сунул голову под холодную струю и только потом посмотрел в зеркало – цел, абсолютно цел, да и боли нет уже - забылась. Уже было отвернулся, но рывком вновь оглянулся, уставился на себя, на глаза – желтые, карие были раньше, чуть со светла, но тут… Прищурился, пригляделся – может кажется?
Я помотал головой. Хватит, хватит с меня этих кошачестей, хватит! Снов уже хватает по горло, бабки этой нелепой с ее кошками каждодневными – надоело! Достало!
- Идите вы все! – рявкнул я себе, отражению своему, прошлепал обратно, бухнулся в кровать, уставился в потолок. Яркая ночь, потолочную плитку видно как днем. Разозлился, не вставая с кровати, не глядя в окно, дотянулся до легких, полупрозрачных занавесок, рывком задернул. Чуть темнее стало, но лишь малость и не более того.
- Да что же, полнолуние… - встал, распахнул занавески и уставился в абсолютно черное, затянутое тучами небо – ни звезд, ни луны, ничего.
Отступил, тихонько улегся обратно на кровать, накинул одеяло, закрыл глаза и попытался уснуть. Глаза открывать боялся, да и сна, если честно боялся не меньше. Я уже и без сна помнил чеширского, я уже мог хоть нарисовать блеск его золоченых глаз, я уже…
Утром я вышел на улицу, посмотрел вверх, туда где на меня, как всегда, смотрело двое котов, вот только… Окно Анны Дмитриевны было открыто настежь, чеширский лежал на подоконнике за окном, он смотрел на меня не из-за стекла, а напрямую. И я смотрел на него напрямую, без преграды, и видел, что он – это он, тот самый, ночной, из сна, и что он тоже прекрасно помнит, как рвал меня ночью когтями, уж он то хорошо запомнил, как выслеживал меня, насмехался надо мной…
- Чеширский, - вырвалось у меня и кот поднялся, поднял лапу и, насмешливо, повел ею неспешно по воздуху, когти выпустил и, ощерив зубки насмешливо, мяукнул. Я сам не заметил, как вперед шагнул. Видел только эту тварь насмехающуюся, видел его рожу довольную. Рядом с подъездом стояла лавочка, старенькая, давно не крашенная, ее все снести хотели, да старухи бастовали – требовали оставить. Оглянулся по сторонам, сам не понимая, что творю, легко, будто всю жизнь только этим и занимался, запрыгнул на лавку, оттуда на широкий, уходящий под окна, козырек – высоко скакнул, сразу на колено приземлился – до подоконника второго этажа все же высоко, не допрыгнуть, во всяком случае не мне и не так просто. Чеширский смотрел на меня насмешливо, свысока, он, тварь, меня даже не боялся, совсем не боялся, так и читал я у него в глазах: «И что ты мне сделаешь? Что ты мне сделаешь за какой-то сон? Ты же нормальный, ты считаешь себя нормальным, ты же…».
Я подскочил, он не успел испугаться, не успел рвануть назад, да и я не ожидал такой высоты прыжка, просто как-то получилось так: присел чуть, поерзал, примеряясь, да и рванул, руку вперед выпростал и – вот он! Он забился в моей хватке, мявкнул было, но пасть я ему рукой закрыл, и бесшумно сиганул вниз, даже ноги не отбил – все бесшумно, по-кошачьи. Оглянулся: в окнах никого, только Барсик мой недвижно смотрит на меня, или на чеширского этого, а чеширский лапами молотит, в кровь рвет руки, мявкает придушенно.
- Попался? Как тебе, самому, а? - я быстро, сгорбившись, стараясь запрятать свой трофей подальше от нечаянных глаз, быстро пробежал по двору, к рощице, за которой была автобусная остановка и там, в роще, свернул с главной, асфальтовой, аллеи в сторонку, туда, где и заросли погуще, и глаз случайных поменьше. В кустах было вытоптано, пахло мочой, застарелым калом, кислой блевотиной, тут же валялись бутылки, пластиковые стаканчики, пустые блестяшки из под презервативов.
Тут я и достал чеширского из подмышки, уставился на него, и до меня дошло, что я натворил: прыгал как не пойми кто, рвался до этого кошака, а сейчас притащил сюда. Зачем? Что дальше?
Чеширский вдруг перестал вырываться, он вновь смотрел на меня спокойно, видел что я уже не такой, как тогда, когда сдернул его с подоконника – он меня снова не боялся. Но как… Откуда он мог знать, как он мог заметить эту перемену? Я поднес его ближе к лицу:
- Зачем ты меня мучаешь? – спросил я тихо, шепотом. Чеширский смотрел на меня насмешливо, я был уверен – он все понимает, он все прекрасно знает, он просто делает вид… Чеширский мяукнул, тихо, как котенок. Он смеялся надо мной, он надо мной именно смеялся. Он даже уши повернул ко мне, будто спрашивал: «что ты ждешь от кота, от простого кота?».
- Зачем ты мучаешь меня? – спросил я громче и тряхнул его, чеширский снова мяукнул и хоть бы когти выпустил. Он видел, как я злюсь, как бешусь, он, тварь будто специально хотел меня раззадорить посильнее, он даже замурчал утробно.
- Зачем, - начал я раздельно, сдавливая его все сильнее, - Ты. Меня. Мучаешь?!
Кот забился, и сейчас, когда он вдруг почувствовал страх, я увидел – он действительно все помнил, он действительно все знал, и от этого я стал еще радостней, еще злее. Кот вился, бился в моих руках, он будто набухал, силился превратиться в того ночного, кошмарного, но это был не его мир – это был мой мир, мир дня, света, мир, в котором нет места Чеширским оборотням. Кот сипел, он уже набух, он уже был здоровым, почти втрое больше чем тот скромный котик, которого я схватил с подоконника – еще малость и он обратиться, но нет – я крепко держу его за горло, крепко! Он мне шанса ночью не давал, и я ему не дам шанса! Пальцы мои крепко сдавливали горло, мягкое, податливое, хрипатое, еще чуть и…
Я остановился когда он перестал трепыхаться и уставился на него, на мертвого, задушенного, простого домашнего кота. Удавил. Все. Зачем?
Выронил из рук безвольное тельце, отступил на шаг, под ногой скрипнул осколок бутылки. Я рванул прочь, обратно, на асфальт аллейки, на остановку, к людям, туда, где свет, где суета, где я могу быть среди них, а не с собой.
Пока я быстро вышагивал по аллее я тихо, себе под нос, быстро повторял: «я сошел с ума, я сошел с ума, я сошел с ума». На ходу вытащил платок из кармана, вытирал исцарапанные окровавленные руки. Думал еще, что сумасшедшие не знают о том, что у них поехала крыша, но я то знал! Какого черта я знаю, что моя долбанная крыша съехала с моей башни? Почему?! Может потому что я не сошел с ума? Может потому, что он, кот этот гребаный, и…
- Что вы сказали? – спросил меня старичок, шедший навстречу.
- Что? – мотнул головой, тут же улыбнулся глупо и выпалил первое, что пришло в голову, - Время не подскажете?
Старичок выудил карманные часы луковицу, отщелкнул крышку, сказал:
- Без пятнадцати девять.
- Черт! – торопливо сунул платок обратно в карман, - Опаздываю!
И побежал, на ходу бросил через плечо: «Спасибо!».
На работу я опоздал. На вертушке, при входе, охранница, тяжеловесная баба с большой, тяжелой, как сосок кормящей матери, бородавкой на бульдожьей щеке, спросила у меня фамилию, имя, табельный номер и вписала все это в лист. Значит сегодня надо будет по электронке скидывать объяснительную, врать, и все равно получать потом, по итогам месяца нагоняй – процентов десять с премии срежут, у нас с этим строго.
Я смотрел на эту бабу, пока она вписывала мои данные, а сам почему-то думал, что как было бы замечательно вцепиться в ее бульдожью рожу когтями, располосовать всю к чертям, в клочья, в ощметки, выцарапать эти пустые, словно бы бесцветные глаза и…
Пришел на свое рабочее место, сел, включил комп, уставился в монитор. Говорить ни с кем не хотелось, ничего не хотелось. Из за перегородки на меня смотрела рыжая, смотрела и улыбалась. Я провел по лицу рукой, оглянулся, пригладил волосы, она улыбнулась еще шире, а после, воровато оглянувшись, оторвала листочек для записей и размашисто, торопливо написала на нем что то, приложила к стеклу перегородки: «С котиком подрались?».
Я посмотрел на свои руки, улыбнулся, кивнул радостно, сам взял квадратик бумажки, написал на нем: «Кофе попьем?» и приложил к стеклу. Она кивнула.
Я уже было поднялся, когда мне на плечо легла тяжелая рука, я оглянулся – холеная рожа, круглая, масляная, по-кошачьи высокие брови:
- Посмотрел счет-фактуру?
- Да, - я сел обратно, посмотрел вперед, на перегородку, рыжая растроенно надула губки, и, показушно, приставив палец-пистолет к виску, выстрелила. Я виновато улыбнулся, винда как раз загрузилась, и я открыл сохраненную копию строк по клиенту, по растаможке, по объемам. Начальник отдела скоро пробежал глазами по строчкам, острые когти на его лапе корябнули мой стол, он зашипел зло, чуть выгнул спину, я моргнул – нет, нет никаких когтей, нет выгнутой спины и поднявшейся на загривке шерсти.
- Ясно, - он кивнул, - спасибо. Вот, - и он, посмотрев в сторону, выложил на стол стандартный конверт входящей документации, - за труды.
- Да что вы…
- Надо, ну, давай, - и он, бухнув тяжелой и мягкой лапой меня по плечу, ушел. Я посмотрел вперед, рыжей не было за перегородкой, мой пискнул компьютер, замигала пиктограмма конвертика в углу экрана. Я открыл почту – письмо из отдела кадров, даже открывать не нужно, надо писать объяснительную.
На работе задержался, сам не понимаю зачем, наверное боялся встретиться с Анной Дмитриевной, боялся во двор свой вернуться. Да, у меня рабочий день попозднее прочих начинается, да и школьники в это время уже по школам разошлись, но пенсионеры – утро хоть и раннее, но им же всегда не спится, всегда кто-то, да смотрит в окно – может и приметили утренние кульбиты.
Офис пустел, за окном темнело, все тише становилось: не надрывались больше телефоны, не попискивали факсы и принтеры – почти тишина, разве что мерно гудит компьютер мой, изредка, пофыркивая, тихо заводится автоматический кондиционер, выравнивая температуру. Благодать.
Пикнул вдалеке магнитный замок двери, послышались приближающиеся шаги – острые, грациозно тяжелые – шпильки. Поднял глаза, через линии света и тьмы выключенных ламп шла рыжая: грациозная, мягкая, плавная, изгибающаяся как-то всем телом, так может разве что кошка или настоящая, до кончиков ногтей, женщина. Я смотрел, и наслаждался этими ее исчезновениями в темноте, появлениями в свете – она словно выныривала из тьмы, а когда пропадала, казалось, что она растворяется во мраке, становится им.
Подошла, положив маленькую, ухоженную ладошку на перегородку, облокотилась второй рукой о мой стол и спросила с вызовом:
- По кофе?
Я потянулся, деланно сладко зевнул, посмотрел на нее чуть сонно и кивнул:
- Если вы приглашаете.
- Наглец.
- Есть такое дело.
В чайной было чуть сумрачно, тихо урчал холодильник, изредка глухо булькал кулер. Мы молчали, вроде бы уже все обговорили: и когда она, Ирина, к нам устроилась, и почему я ее раньше не видел, и как ее перевели к нам из другого филиала и про все-все-все на свете. Теперь пора было переходить на личные темы или же заканчивать разговор, говорить: «до завтра» и, после выхода за проходную, разбегаться в разные стороны.
- А ты, - она, держа чашку двумя руками у лица, чуть подалась вперед и будто бы даже чуть муркнула, - сильно торопишься?
- Я? – деланно глянул на часы, - Вроде успеваю пока.
- К жене и детишкам?
- К коту и в кровать.
- А может покажешь, где у вас отдохнуть можно? Посидеть, расслабиться?
- Второе приглашение за день? – я усмехнулся.
- Вроде так получается, - она спрятала свою красивую улыбку за фарфоровой чашкой.
- Хорошо. Знаю такое место, пивнушка за углом. Пойдет?
- А это приличное заведение?
- Вполне! Пиво там всегда доливают.
- Ну если доливают…
Конечно это была не пивнушка, конечно это было вполне себе хорошее кафе с мягким светом, с чуть громковатой, но приятной музыкой и со вполне приемлемыми ценами. Там было проще – не было соглядатаев: ни холодильника урчащего, ни важного кулера, ни, тем более, блестящей полусферки глазка камеры наблюдения под потолком.
Ирина, в ожидании заказа, по-детски вышагивала пальчиками с красными ноготками по столу, домаршировала до солонки-кошки, что стояла в блестящем медью приборе, остановилась, а после звучно щелкнула по кошачьему боку, так что медная чашка и кошка сама тонко зазвенели.
- Кошек любишь? – спросил я не понятно зачем.
- Люблю. У меня дома кошка, две даже. Вторая мелкая, котенок. Подружка дала. А ты знаешь, что кошки – это странные животные? – она скоро положила свою белую ладошку мне на руку, подалась вперед, - Говорят призраков видят. Веришь?
- Не знаю, - я отпрянул, посмотрел в окно, на темную уже улицу. Там, за высоким стеклом, шли люди, ехали машины, гудели, светили фонари, небо опять было черным, затянутым тучами, а может мне просто так казалось на фоне яркого города. Город всегда слишком яркий, он не оставляет мест для загадок на своих центральных улицах, и только в подворотнях его, в черных закоуках хранится настоящая правда о нем, его подноготная – там можно найти зверя, что город прячет от всех, от фонарей, от прохожих и раскрывается только тогда, когда встречаются двое – жертва и убийца, насильник – зверь. Так и я. Я выставляю сейчас перед ней себя красивого, яркого, центрального, но перед глазами у меня чеширский, что дохлой скомканной ватной игрушкой валяется у меня под ногами, среди осколков бутылок, среди блевотины, среди параши и гандонов. Где я настоящий.
- Эй, ау, ты меня слушаешь? - она пощелкала пальцами у меня перед глазами, я вздрогнул, посмотрел на нее, улыбнулся, сказал глупо:
- Прости, задумался.
- Вижу. Еще раз, и я на тебя обижусь! Принял к сведению?
- Принял.
Волченко П.Н.
Рассортированные по жанрам ссылки на прочие мои произведения в разделе:
Простите (разбивка по выкладкам в аккаунте)