Борьба с прогулами в городской думе.
Главное, чтобы об этом не узнали члены Госдумы.
Биржевые ведомости. 1905, № 8686 (23 февр. (8 марта)) Стр 1
Главное, чтобы об этом не узнали члены Госдумы.
Биржевые ведомости. 1905, № 8686 (23 февр. (8 марта)) Стр 1
Панорама Киева. Гравюра XVIII века.
В течение 100 лет Киев неоднократно готовился стать столицей Российской империи вместо Петербурга. Слухи о переносе столицы из Петербурга в Киев часто будоражили горожан. Говорили, что указ подписан и переезд двора, министров и знати вот-вот состоится. Самое удивительное, что слухи эти распространяли не торговки с толкучки, а известные деятели, которым привыкли верить…
Разговоры о новой столице оживлялись перед очередной русско-турецкой войной. Высокие чиновники сетовали на удаленность Петербурга от театра военных действий и мечтали о Киеве, откуда рукой подать до любой горячей точки на юге.
Древнейший из достоверных, доныне известных планов Киева - план подполковника Ушакова. 1695 г.
При этом петербургские прожектеры не придавали значения таким «пустякам», что Киев стоит на земле «Малороссии», пребывающей под властью гетманов, и что в нем испокон веков был свой уклад жизни, сильно отличавшийся от порядков в исконных русских городах. Русский язык киевляне знали «в общих чертах», общались в основном на украинском и польском. Словом, на роль «третьей столицы» Киев явно не годился.
В августе 1744 года осмотреть место будущей резиденции прибыла сама императрица Елизавета Петровна и пробыла в Киеве две недели. Официально это делалось под предлогом богомолья. Первый камень в основание дворцовой Андреевской церкви был положен самой Елизаветой Петровной. Тогда же был заложен и царский (нынешний Мариинский) дворец.
Императрица Елизавета Петровна
В Киеве ходили слухи, что огромный пустырь перед царским дворцом долго не застраивался якобы потому, что место это предназначалось для размещения Сената и Синода. Далее, за Кловским оврагом, предполагалось разместить Академию и университет. Печерский монастырь оказывался внутри новой крепости. Роль петербургской Александро-Невской лавры отводилась древнему урочищу Клову, где начали строить дворец с парком.
В 1787 году, когда полным ходом шла подготовка к решающей схватке с Турцией, Киев навестила императрица Екатерина. Она выехала из Царского Села, не дожидаясь весны, по санной дороге, при 20-градусном морозе.
И эта спешка была не случайна. Как отмечал историк Шербина, «среди ее соратников была мысль перенести в Киев столицу державы, но императрица не поддерживала эту идею: ее больше привлекала любимая Потемкиным Новороссия». Решить спор можно было лишь на месте и в присутствии всех его участников.
Екатерина, решив присмотреться к Киеву, прибыла сюда с частью двора, министрами и послами европейских держав, чтобы определить, придется ли им по душе жизнь в этом городе. В мемуарах французского посланника графа Сегюра сохранилась любопытная сценка опроса дипломатов по этому поводу.
«Как нравится вам Киев?» — спросила императрица у австрийского посла графа Кобенцеля.
«Государыня, — воскликнул граф с выражением восторга, — это самый дивный, самый величественный, самый великолепный город, какой я когда-либо видел».
Граф Людвиг фон Кобенцль
Сам автор мемуаров Сегюр ответил туманно, но многозначительно: «Киев представляет собою воспоминание и надежды великого города». (Иначе говоря, и был некогда столицей великой державы и достоин снова стать ею. ) Спектакль испортил английский посол Фитц-Герберт: «Если сказать правду, так это незавидное место, видишь только развалины да избушки». И все же англичанин, хоть и нехотя, признал, что «третья столица» увеличила бы шансы на успех России в предполагавшейся войне.
На этом императрица не успокоилась. Продолжая примериваться к городу, она устроила в нем настоящий парад народов: «Великолепный двор, победоносная императрица, богатая и воинственная аристократия, князья и вельможи, купцы в длинных кафтанах, с огромными бородами, офицеры в разных мундирах; знаменитые донские казаки в богатом азиатском наряде; татары, некогда владыки России; князь грузинский; несколько послов от бесчисленных орд киргизов; дикие калмыки, настоящее подобие гуннов, своим безобразием некогда наводивших ужас на Европу вместе с грозным мечом их жестокого владыки — Аттилы. Весь Восток собрался здесь, чтобы увидеть новую Семирамиду, собирающую дань удивления всех монархов Запада. Это было какое-то волшебное зрелище».
Государыня Екатерина II.
Карнавальный парад народов удался на славу. Но Екатерина медлила с решением. Она по-прежнему не видела в Киеве будущей столицы империи. И чем больше приглядывалась, тем более росло в ней чувство отчужденности и неприязни.
«Странный этот Киев, — писала она барону Гримму, — здесь только крепости и предместья, и мне наскучило отыскивать город, который, по всем признакам, в старину был так же велик, как Москва».
За все три месяца пребывания в Киеве императрица ни разу не почувствовала себя здесь как дома. Принимали ее вежливо, но без особого энтузиазма. Да и откуда он мог взяться, если за два года до своего приезда Екатерина отняла у киевлян часть их древнего Магдебургского права, пошатнула столетние устои городской жизни.
Памятник Магдебургскому праву в Киеве. Рисунок 1840-х гг.
Сильно пострадали и духовные лица Киевской епархии, которых лишили всех имений и посадили на скудную казенную зарплату. Многие церкви и монастыри закрыли вообще. От этого удара императрицы-вольтерьянки церковь не могла оправиться еще долгое время.
Свои претензии к Екатерине были даже у офицеров местных полков, которых петербургское начальство часто обходило чинами только потому, что они служили под рукой Румянцева, а не Потемкина. Но более всех не любили Екатерину казаки — за разгром Сечи и расформирование украинской армии. И показали свою неприязнь к императрице.
Она собралась было полюбоваться древним казачьим монастырем в Межигорье, его церквями и садами. Но накануне визита Екатерине сообщили, что смотреть уже не на что: старые схимники-запорожцы, узнав о ее намерении, спалили монастырь дотла. За весь ее вояж на юг такого скандала еще не случалось!
Межигорский Спасо-Преображенский монастырь. Рисунок А.Вестерфельда 1650-х гг.
Прохладные отношения сложились у Екатерины и с начальником края. По свидетельству современников, августейшую даму поразило слишком скромное убранство Киева в день ее приезда. Он был украшен беднее, чем иные провинциальные города. Услышав от придворных о недовольстве императрицы, граф Румянцев неожиданно вспылил: «Скажите ее величеству, что я фельдмаршал ее войска, что мое дело брать города, а не строить их, а еще менее — их украшать».
Отплытие Екатерины ІІ из Киева. Гравюра с рисунка худ. Хатфильда, сопровождавшего императрицу.
Атмосфера скрытого недоброжелательства преследовала Екатерину в Киеве повсюду. Облегченно вздохнула она лишь в потемкинской столице — Кременчуге.
«Если б я знала, — писала царица одному из сановников, — что Кременчуг таков, как я его нашла, я бы давно переехала в нем жить вместо киевского пребывания». «Киевское сидение», таким образом, убедило императрицу не связывать судьбу империи со «странным городом Киевом», от которого можно было ожидать чего угодно, только не верности престолу.
В Кременчуге Екатерина любовалась маневрами войск, предводимых Суворовым.
Царь Александр I помнил заветы своей любимой бабушки и не помышлял о жизни на берегах Днепра. Разговоры о переезде оживились при его брате-преемнике Николае I. Идею перенести столицу в Киев подал Николаю Павловичу генерал-губернатор Новороссийского края Михаил Воронцов. И эта мысль нашла у царя живой отклик.
Летом 1835 года в Петербург по служебным делам прибыл из Киева начальник штаба Первой армии генерал Муравьев. И первое, что он услышал: вопрос о переносе столицы окончательно решен. Искали уже свободные помещения для правительственных учреждений, которые переселялись на юг в числе первых. Говорили, что царь уже обсуждал это с киевским генерал-губернатором Левашовым.
Николай Николаевич Муравьев-Карский
«Когда Левашов приезжал в прошлом году в Петербург, — отмечал генерал Муравьев в своем дневнике, — то ему государь говорил, что он желал бы из Киева сделать третью столицу. Сие было ему лично сказано государем или через военного министра».
Василий Васильевич Левашов был не только Киевским военным губернатором, но и одновременно генерал-губернатором Подольским и Волынским.
Стоявшую в Киеве армию расформировали, квартиры освободились. Однако остались многие другие проблемы, и переселение правительства отложили на неопределенное время. Тем не менее начавшееся строительство грандиозной Ново-Печерской крепости, распланировка центра города, выделение огромных средств на строительство больших казенных и общественных зданий способствовали распространению слухов о «третьей столице».
План города 1833
В 1840-х годах многие киевляне верили, будто на их глазах рождается город-гигант, новый центр империи. «Киевские губернские ведомости» намекали на какой-то «особый интерес правительства к Киеву», а придирчивая цензура пропускала эти досужие домыслы газетчиков. Возможно, и сам царь Николай Павлович втайне мечтал умереть в новой столице на Днепре и упокоиться на святых горах Лавры. Но, увы, Крымская война похоронила многие его честолюбивые замыслы.
Царь Александр II к идее перенесения столицы в Киев относился скептично. Уже в первые годы своего царствования, когда наместник Кавказа князь Барятинский обратился к нему с проектом, он ответил, что не может вообразить себе усыпальницу русских царей на берегах Днепра. На что князь резонно заметил: в сравнении с другими проблемами «перевоз гробниц из Петропавловской крепости в Киев не сопряжен с особыми затруднениями».
Князь Александр Иванович Барятинский.
Конечно, Александр Николаевич не совсем удачно выразил свою мысль, но был прав. Императорская усыпальница в Лавре или на Клове? Сенат над Аскольдовой могилой? Это уже нечто из области фантастики. Киев есть Киев, и второго Петербурга из него не получится. Кроме того, электрический телеграф уже позволял правительству связываться с любым регионом империи в любое время дня и ночи.
Правда, идея «третьей столицы» еще продолжала будоражить умы. С удовольствием поговаривали о будущем «возвышении» Киева и развенчании имперских амбиций Питера.
«Люди, выдающие себя за сведущих в делах высшего порядка, — писала газета «Киевлянинъ» в 1863 году, — утверждают, что существует якобы серьезный проект о признании Киева столицею и провозглашения Петербурга порто-франко». Блажен, кто верует…
P.S. В последний раз идея о переносе столицы в Киев возникла уже во времена Петра Столыпина. Он считал, что такой перенос парализует молодое, но опасное украинское национальное движение, а это способствовало бы внутреннему укреплению империи. Именно во времена Столыпина в Киев переехала мать императора Мария Федоровна, а более мягкий климат мог улучшить участь несчастного цесаревича Алексея.
Царица-мать и Надежда Терещенко у особняка на Терещенковской, 9. (Ныне Музей русского искусства) Фотография 1915 г.
Придумали даже повод для перемещения — торжества в связи с 300–летием дома Романовых. В том смысле, что из Киева мог начаться новый период существования этой династии. Но судьба посмеялась над планами Столыпина, в 1911 году его убили именно в Киеве, что так и не стал столицей империи.
Венцом среднего образования для Киева царских времен была так называемая классическая гимназия. Ее воспитанники, пройдя восьмилетний курс, вместе с аттестатом зрелости автоматически получали право на поступление в университет.
Классическую систему тщательно курировали чиновники Министерства народного просвещения. В гимназическом уставе много говорилось о том, как важны порядок и дисциплина. Характерным проявлением этого стала принятая в казенных мужских гимназиях Российской империи единообразная форма. (Девушки того времени не могли учиться в университете и относились к среднему образованию более свободно.)
Уставные требования предусматривали, что «одежду учеников гимназии составляют:
- полукафтан — темно-синего сукна, однобортный, не доходящий до колен, застегивающийся на девять посеребренных гладких выпуклых пуговиц, с четырьмя такими же пуговицами сзади по концам карманных клапанов, воротник (скошенный) и обшлага прямые одного сукна с мундиром, по верху воротника нашитый узкий серебряный галун, а у обшлагов, где разрез, по две малые пуговицы;
- шаровары — темно-серого сукна;
- пальто — серого сукна, двубортное офицерского образца; пуговицы такие же, как на мундире; петлицы на воротнике одинакового с полукафтаном сукна с белою выпушкою и с пуговицею".
Заменой пальто могла быть «шинель серого сукна, по образцу военных, с воротником того же сукна, но без клапанов (петличек)». В холода под пальто надевали «блузы из серой шерстяной материи того же цвета, из которого делаются брюки, с низким стоячим воротником, застегивающимся на две пуговицы, с черным кожаным кушаком». Под «кушаком» подразумевался пояс с пряжкой. А в теплые месяцы переходили на «летнюю форму одежды»: парусиновые блузы с черным кушаком и парусиновые брюки.
Гимназисту полагалось носить головной убор «по образцу военных фуражек» — зимой торчащие из-под него уши укрывали башлыком. Самой характерной деталью фуражки был прикрепленный на околыше, над козырьком, металлический знак (его часто называют гербом). Он состоял из двух лавровых листьев, перекрещенных стеблями. Между ними помещались заглавные буквы названия учебного заведения и цифра порядкового номера. К примеру, для Киевской 1-й гимназии на знаке стояло «К1Г», для 2-й гимназии — «К2Г». Делали герб из жести, посеребренной по методу Фраже.
Ученик 1-й киевской гимназии Михаил Булгаков.
Таким образом, школьная униформа в старой гимназии состояла из трех комплектов одежды. Цены едва ли были заоблачными — в начале прошлого века даже хороший костюм из шевиота (плотная шерстяная ткань) для подростка стоил рублей пятнадцать. Но все же на сборы ученика в гимназию уходило несколько червонцев: ведь нужно было еще приобрести ранец, писчие принадлежности, комплект учебников.
Между тем тогдашний бюджет подавляющего большинства семей укладывался в 50 рублей в месяц, чиновники среднего звена получали рублей 100—150.
Среднее образование было платным, причем стоимость постепенно увеличивалась. Если в начале 1880-х годов обучение в казенной гимназии стоило для юных киевлян 45—50 рублей в год, то к началу ХХ века — в два раза дороже.
Роль в этом сыграл пресловутый «циркуляр о кухаркиных детях», подписанный в 1887 году министром народного просвещения Иваном Деляновым. Циркуляр требовал оградить гимназии «от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детей коих, за исключением разве одаренных необыкновенными способностями, вовсе не следует выводить из среды, к коей они принадлежат».
Повышение платы за обучение было одним из инструментов откровенной сегрегации.
И все же во многих небогатых семьях родители согласны были идти на лишения, чтобы их дети учились в гимназиях. Писатель Корней Чуковский, бывший одесский гимназист, вспоминал: «Цена герба — тридцать копеек, но мама готова отдать за него несколько лет своей жизни, лишь бы он блестел у меня на фуражке. Мама знает, что тот, у кого на фуражке есть герб, может сделаться важным адвокатом, доктором или знаменитым профессором».
Бережливое отношение к форме и ранцу позволяло снизить расходы на обучение. Хотя растущие дети стеснялись носить тесные курточки-«полукафтаны» и шинели с короткими рукавами. Порой власти шли навстречу родителям. Так, во время Первой мировой войны, в августе 1915 года, Министерство народного просвещения разрешило малоимущим гимназистам носить любое пальто, но при условии, что фуражка будет форменной.
С другой стороны, практически при всех государственных гимназиях Киева были созданы особые «общества вспомоществования нуждающимся воспитанникам». Их члены вносили посильные суммы, чтобы оплачивать нескольким десяткам подопечных учебу, покупать им школьную одежду, учебники и разные принадлежности.
Особой формой материальной поддержки стали стипендии. Общий принцип их учреждения был прост: инициатор-меценат вносил на специальный счет гимназии определенную сумму в ценных бумагах, дававших, как правило, 4,5—5 процентов годовых. Этот фонд составлял от одной до пяти тысяч рублей. Он оставался неприкосновенным, а проценты с него покрывали расходы за право обучения избранного гимназиста.
Если ежегодная рента превышала гимназическую плату, то излишек мог быть зачислен на особый счет, чтобы выплатить премию стипендиату после успешного окончания гимназии. Учредителями стипендий в киевских гимназиях выступали не только видные филантропы, но и благотворители с более скромными возможностями.
Так, в 1872 году для создания стипендии при 2-й гимназии поступил капитал в четыре тысячи рублей, завещанный титулярным советником Людвиком Станзани — бывшим городским архитектором. Он долгое время работал в Киеве и решил оставить после себя добрую память у наших земляков. Дополнительные возможности позволяли многим способным юношам преодолеть на пути в гимназию жесткий имущественный барьер.
К сожалению, дети не всегда ценили усилия, предпринятые родителями ради их образования. Не все подростки считали нужным беречь школьную форму. Писатель Константин Паустовский рассказывал в своей «Повести о жизни»: «Как только мама купила мне фуражку, я, подражая старшим братьям, вытащил из нее маленький железный обруч и вырвал атласную подкладку. Такова была традиция — чем больше потрепана фуражка, тем выше гимназическая доблесть. „Только зубрилы и подлизы ходят в новых фуражках“, — говорили братья. На фуражке полагалось сидеть, носить ее в кармане и сбивать ею созревшие каштаны. После этого она приобретала тот боевой вид, который был гордостью настоящего гимназиста».
Мальчишки, склонные к авантюрам, непременно выламывали из «гербов» на фуражках обозначения своих учебных заведений. В случае какой-нибудь неприятной истории это позволяло сбивать с толку надзирателей, которые повсюду выслеживали нарушителей порядка. А в самой гимназии дети оправдывались перед педагогами, что якобы эмблема только что случайно сломалась…
Первоклассник. Карикатура В. Кадулина, 1910-е гг.
Еще одним предметом, страдавшим от слишком вольного обращения, был кожаный ранец.
Украинский писатель и общественный деятель Максим Славинский написал в воспоминаниях о том, как ученики 2-й гимназии, жившие на Подоле, зимой устраивали по Андреевскому спуску и Боричеву Току что-то вроде бобслея верхом на ранцах. Они вихрем слетали от Андреевской церкви и доезжали до бокового входа во Флоровский монастырь.
«Нам часом докоряли чернички, — писал Славинский, — що ми „зірвиголови“, що „псуємо ранці“, а це батьків гроші… Та ми на те не зважали, бо говорили вони все те зовсім не грізно… Але ранці — ті таки здорово страждали».
Как и сегодняшним ученикам, каждому киевскому гимназисту нужно было приобретать тетради, альбомы для рисования, дневник. Однако в начале ХХ века покупка школьных принадлежностей имела еще и благотворительный характер.
С 1900 года в Киеве действовало Общество лечебниц для хронически больных детей, которых одолевали тяжелые недуги — туберкулез, золотуха, ревматизм, нефрит, паралич. Это общество собирало средства на бесплатное лечение маленьких страдальцев из неимущих семей.
Благодаря помощи меценатов на Парковой аллее, в уютном уголке над Днепром, в 1904 году соорудили красивое здание для стационарной детской больницы. Но ее работа требовала непрерывного финансирования, и одним из источников дохода стали школьные принадлежности.
При поддержке руководства учебного округа и директоров гимназий Общество лечебниц для хронически больных детей заключило договор с известным издателем и владельцем типографии Стефаном Кульженко.
Он получил монопольное право на продажу школьных принадлежностей в учебных заведениях, а за это выплачивал в пользу общества полкопейки с каждой проданной тонкой тетради, копейку с альбома и дневника, две копейки с общей тетради. Гимназисты были рады возможности поучаствовать в добром деле, и торговля шла довольно живо. Поступления от фирмы Кульженко со временем достигли 1800 рублей в год.
Бесплатное годовое содержание одной больничной койки обходилось обществу примерно в 400 рублей. Таким образом, отчисления с тетрадок и дневников могли полностью обеспечить длительное лечение четырех-пяти маленьких пациентов. Всего в больнице было 57 мест.
Михаил КАЛЬНИЦКИЙ, специально для «ФАКТОВ»
В 1891 году депутаты Городской думы Киева через местную и российскую прессу пригласили владельцев цирков Российской империи возвести и организовать подобное развлекательное заведение в Киеве.
В обуржуазившемся городе спрос на развлечения рос, а предложений все еще было мало. Посыпались идеи и проекты, но ничто из них не отвечало требованиям киевских властей.
Однако, 29 марта 1902 года Петр Крутиков, местный аматер циркового искусства, предложил высшему начальству города за собственные средства построить каменное здание цирка и собрать хорошую труппу. Через год, 24 марта 1903 года, губернское правление разрешило стройку.
Крутиков покупает землю и выделяет на строительство здания, в итоге, 325 000 рублей.Изначально предполагалось, что каменное сооружение цирка обойдется в 100 000 рублей и средства будут собраны как от частных лиц, так и от государства. Но этого не произошло, а Крутиков очень хотел воплотить свою мечту, которая, кстати, его разорила.
Цирк Крутикова и дом Гинзбурга
Строительство цирка закончилось в ноябре 1903-го года. Цирк получил название «Гиппо-палас» (Конный дворец): именно аттракцион дрессированных лошадей он считал гвоздем всех программ и выступлений.
Здание «Гиппо-Паласа» стало одним из самых больших цирковых помещений в Европе и единственным двухэтажным цирком в Российской империи.
Здание цирка было выстроено в модном для того времени стиле модерн. При строительстве активно использовался цемент и металлические конструкции. В целях безопасности все, кроме паркета и кресел, было сделано из железа и бетона.
Поддерживающую стеклянный купол ферму изготовили из тонких и прочных металлических стропил. Конструкция внутри состояла из трех ярусов. Зал был рассчитан на 2 тыс. мест. Здание отличалось отменной акустикой.
В помещении имелось паровое отопление, электрическое освещение и такая диковинка для посетителей цирков того времени, как гардероб.
Крутиков был неслучайным человеком в цирковом искусстве, хотя напрямую его происхождение и образование не имело никакого отношения к индустрии развлечений: сын генерал-майора, студент юридического факультета Университета Святого Владимира (с 1939 года — имени Тараса Шевченко), позднее он стал служить в киевской Судебной палате.
Но получив приличное наследство, он бросил службу и полностью посвятил себя любимому делу — дрессировке лошадей. Свой дом по адресу Большая Васильковская, 36 он превратил в индивидуальный цирк с манежем, где изредка давал гостям закрытые представления.
Один из первых советских цирковых артистов Дмитрий Альперов, чей отец работал в дореволюционной киевской труппе, писал о Крутикове как о человеке со странностями. Даже называл его “барин-самодур”.
Вид на «Гиппо-Палас» в перспективе улицы Николаевской ( ныне, ул. Арх. Городецкого). 1903 год.
Лошади в его цирке были главными действующими мордами. “Он [Крутиков] первый в России показал дрессировку без хлыста. Для репетиций у него был за городом манеж и конюшни, и он занимался дрессировкой там, так как не любил, чтобы присутствовали на его репетициях,— пишет в своих мемуарах Альперов.— Лошадей он любил больше, чем людей, и им у него жилось лучше, чем артистам”.
Со своими непарнокопытными друзьями Крутиков гастролировал по всему миру. Да и здание киевского цирка тоже знавало много артистов с мировым именем.
Поначалу в «Конном дворце» показывали исключительно номера с лошадьми. Но вскоре стало ясно, что только на лошадях кассу не сделаешь. На манеже появились хищники, которые как раз вошли в моду, — белые медведи, львы, тигры. Одна из первых дрессированных обезьян — самка шимпанзе — очень смешно подражала манерам светской дамы…
29 апреля 1906 года здесь пел Федор Шаляпин. Он впервые исполнил перед киевлянами запрещенную песню «Дубинушка» с ее революционным лейтмотивом “Эй, ухнем”.
В своих мемуарах Страницы из моей жизни Шаляпин вспоминал: в день концерта толпы желающих попасть на концерт заполнили центральные улицы Киева еще с четырех утра. Уже днем сам Шаляпин не смог пробраться на место выступления. Тогда он, его скрипач и пианист через окно гостиницы Континенталь перелезли на крышу здания цирка, а там через окно конюшни попали на арену.
“Это было очень комическое путешествие,— писал знаменитый бас.— Мы очутились на арене цирка, на дне огромной чаши, края которой облеплены сотнями людей, невообразимо шумевших. Нас встретили оглушающим криком “ура!”.
Кроме Шаляпина, здесь в разное время выступали итальянский баритон Титта Руффо, украинский силач Иван Пиддубный, великий российский дрессировщик Владимир Дуров, французский актер-комик, сценарист и режиссер немого кино Макс Линдер, а также советский поэт Владимир Маяковский.
Часто гастролировал у Крутикова знаменитый клоунский дуэт – Бим и Бом. Они играли на пиле, сковородках, бутылках и даже… цветочных горшках! Бим и Бом стали первыми в истории клоунами, чей репертуар был записан на грампластинки. Кстати, с их участием создавались и кинокартины.
Знаменитый дрессировщик и клоун-сатирик Анатолий Дуров также был желанным гостем у Крутикова. Его приезды всегда сопровождались сенсациями и газетной шумихой. Говорят, однажды Дуров впряг в свою повозку свинью и таким вот образом ехал через весь город от вокзала к цирку Крутикова. Необычного ез дока сопровождала толпа зевак и репортеров. Об экстравагантном прибытии Дурова немедленно написали городские газеты. А в результате – аншлаги, аншлаги…
Конный цирк, начало ХХ века
Еще одна славная страница цирка Крутикова – ставившиеся здесь спектакли-пантомимы. Их постановщиком был известный киевский балетмейстер Фома Нижинский – отец легендарного танцовщика и хореографа Вацлава Нижинского, бли ставшего на сценах Парижа и Нью-Йорка. Ф. Нижинский ставил серьезные спек такли: «Дон-Кихот», «Кот в сапогах», «Джоконда», «Красная шапочка» и др. Благодаря совершенной акустике зала, в «Гиппо-Паласе» часто выступали оперные певцы с мировыми именами: Федор Шаляпин, Титта Руффо, Леонид Собинов и многие другие.
Те, кому ложа не по карману, смотрели представление из партера, заплатив, в зависимости от ряда, от 1,50 до 2,50 руб. (гимназистам и учащимся реального училища билеты в партер обходились в 50 коп. — скидка составляла 70‑80 %). Места второго яруса стоили от 60 коп. до 1 руб. А за 30‑50 коп. можно было смотреть представление с галерки — третьего яруса. Что такое тогдашние 30 коп.? Бутылка водки.
Десятилетний юбилей «Гиппо-палас» отметил снижением цен на билеты. Были введены два тарифных плана — бенефисный и обычный. На бенефисы звезд цены остались прежними. Зато просмотр текущего репертуара подешевел на 25‑30 %.
Спустя три года Петр Сильвестрович охладел к своему детищу, сдав его в аренду Александру Киссо.
В 1918 году на короткое время власть перешла Украинской Народной Республике. И 29 апреля в здании цирка Крутикова 7 тыс. делегатов съезда хлеборобов приняли новую Конституцию.
А чуть позже здесь же избрали гетманом Павла Скоропадского.
Здание цирка, средина 30-х.
Не смотря на то, что считается, что с приходом в Киев большевиков Крутиков покинул страну, цирк просуществовал вплоть до начала Второй мировой войны.
В сентябре 1941 года, через несколько дней после вступления немцев в Киев, «Гиппо-Палас» был взорван минами, которые заложили подрывники из НКВД, вместе с рядом других объектов центральной части города.
Руины Конного цирка П. С. Крутикова (Гиппо-Паласа) на ул. К. Маркса (ныне арх. Городецкого). 1942 год. Фото Т. Конока (Венгрия). В 1945 году здание было разобрано до самого фундамента, так как руины не подлежали реставрации.
В 1964-м году на его месте был сооружен кинотеатр «Украина», который стал первым широкоформатным кинотеатром города.
1967 год. Кинотеатр "Украина" на улице Карла Маркса (теперь - улица Ар. Городецкого)
По материалам из интернета
Рисунок из журнала "Всемирная иллюстрация" за 1888 год.
Текст с описанием празднования:
КРАСНОЕ СОЛНЫШКО.
Празднование 900-летия крещения Руси в Киеве 15-го июля 1888 г.
"Рано утром, часов в 7, стал раздаваться однообразный удар колокола. Он разбудил меня. Быль чудесный безоблачный день. Пока я лежал в постели, послышались веселые звуки военного марша, заставившие меня вскочить и начать быстро одеваться. Звуки приближалась. Я подошел к окну и увидел солдат с духовыми инструментами, маршировавших по улице. Минут через десять, когда замолк марш, раздались новые звуки военной музыки — шел другой полк.
Хотя было рано, но я вышел из дому, опасаясь, что толпа не позволить мне пробраться своевременно к месту, где должно совершаться водосвятие.
Действительно, улицы уже были запружены народом. Все шли к Днепру. Нарядные киевлянки или, как они сами себя называют, киянки шумели своими накрахмаленными синими, розовыми и белыми платьями, в сопровождении умытых и благообразных кавалеров. Не было ни одного печального лица. Ожидание торжества на всех наложило печать какой-то особой праздничной энергии.
Извозчиков уже не видно совсем — их разобрали. Солнце весело продолжало светить, играя на штыках солдат, которые возле казарм составили ружья в козлы, в ожидании, когда им прикажут двинуться. Чувствовалось, что день будет жаркий. И, чтоб от пота не загрязнились цветные воротники, солдатики временно прикрыли их бумагой и повязали платками, что придавало им смешной вид.
На Крещатике народ буквально толпился. Двумя потоками, по обоим тротуарам, быстро шагала пестрая толпа. Общее движение увлекло и меня, и я пошел в ногу со всеми. Чем дальше, тем все гуще и гуще становилась толпа.
Крещатик — одна из красивейших улиц Kиeвa. Впрочем, она могла бы сделать честь любой столице. Киевляне не позаботились украсить ее цветами и гирляндами, как это было в приезд Государя. Только дума выставила щит с крестом из зелени и с цифрой 900. Зато флаги хлопали над головами — красные, белые и cиние. Магазины были заперты. Улица имела торжественный вид.
Спустившись по Александровскому спуску, я отправился к пристани. Не смотря на толпу, порядок был образцовый. Показав свой билет, выданный мне из бюро городской управы, я вступил на палубу парохода „Могучий".
На пароходе было просторно, потому что пароход был городской, а не частный. Целая эскадра пароходов через несколько минут отчалила от берега, и нас разместили не в далеком расстоянии от деревянной часовенки с желтым не позолоченным крестом, выстроенной на берегу Днепра против памятника Крещения, для предстоящего водосвятия.
Величественная картина развернулась предо мной. Уже довольно высоко стояло солнце в совершенно безукоризненной небесной лазури. Справа, на крутой горе, возвышался памятник св. Владимира с крестом в руке. Зеленые склоны гор казались живыми от толпившегося по ним народа. Сначала было сделано распоряжение не пускать народ на откосы. Но когда народ стал прибывать, распоряжение это было отменено, может быть, потому, что не было сил привести его в исполнение — толпа состояла, по крайней мере, из 40 000 чел. — и вот празднество вдруг приобрело необычайно грандиозный и живописный вид. Эти горы можно было сравнить с колоссальными букетами цветов.
За часовенкой внизу горы, которая в древности называлась Чортовым-Беремищем, потому что на ней стояло капище славянского Юпитера, златоусого бога Перуна, — был устроен навес, павильон для почетных гостей, а от него, по направлению к памятнику св. Владимира, тянулась огромная эстрада для 4 000 зрителей. Эстрада была наполнена людьми и находилась в постоянном движении — все разыскивали свои места. Наконец, мало по малу успокоились.
Прошло четверть часа, прошло полчаса, прошел час. Солнце подымалось и палило своими, почти отвесными, лучами многотысячную толпу. Живость впечатления, произведенного на меня блестящею картиною и всей этой необычной обстановкой, постепенно стала исчезать.
В скуке ожидания проводить неподвижно под жгучим солнцем часы — как тогда казалось, бесконечные часы — было мучительно.
Внимание на время проснулось, только когда заиграл военный марш, и но берегу Днепра, между эстрадой с одной стороны и войсками с другой, проскакал со своей свитой генерал-губернатор Дрентельн — тучный, небольшого роста, старик в Андреевской ленте через плечо и в серой меховой шапке. Он поздоровался с солдатами и поскакал назад — на встречу процессии духовенства с митрополитом Платоном во главе, которая, но всей вероятности, уже подвигалась по направлению к Днепру, по окончанию богослужения в лавре.
Однако ждать пришлось еще долго. Опять скука томления, опять живые краски великолепной картины вдруг точно полиняли от солнечного зноя! Ветра не было. Тишина стояла мертвая. Порядок во всем образцовый. Глаз жаждал разнообразия; единственное в своем роде зрелище, которое с парохода представлялось особенно величавым, стало казаться обыденным, неинтересным. Поэтому на пароходе все оживились, когда в воду с берега упала собачка и никак не могла выкарабкаться назад. На нее направились бинокли, она возбудила к себе всеобщее сочувствие. Она пошла ко дну. Ах, бедняжка!.. Но вот собачка опять показалась на поверхности воды. Городовой, стоявший на берегу, схватил ее за шиворот и бросил на песок. Слава Богу, собачка спасена!
Так прошел, должно быть, целый час, показавшиеся мне вечностью. Еще никогда, в течение этого лета, в Киеве не жгло так безжалостно солнце. Несомненно, сегодня оно было самое праздничное, ослепительно праздничное... Странная тупая боль чувствуется в мозгу, во рту сухо. На пароходе в буфете уже выпили весь лимонад, всю сельтерскую воду. Есть только коньяк со льдом, да и того скоро не будет. Мне подали простую воду, но она показалась горькой на вкус.
Между тем яркие краски усеянных людьми гор все больше и больше линяют — они слились в какой-то общий сверкающий тон, очертания предметов стали зыблиться, и я видел, как зыблится и слегка расплывается в воздухе темный силуэт памятника св. Владимира.
Но что это там, на горе? Я делаю над собою усилие, прогоняю от себя кошмар, навеваемый на меня нестерпимым зноем, и смотрю в бинокль: около памятника св. Владимира уже искрились кресты и хоругви крестного хода. Четыре огромные кадильницы курились вокруг памятника, и легкий дымок их поднимался вверх столбообразною спиралью.
Около получаса продолжалось шествие духовенства. Их ризы блестели па солнце, легкое облако дыма и пыли окутывало процессию, а в воздухе над ней колебались серебряные и золотые хоругви. Медленно, с пением, торжественные отголоски которого доносились к нам на пароход, вступило шествие на площадку перед часовенкой.
Я обнажил голову. Но едва только снял я шляпу, следуя примеру соседа, положил на темя смоченный водою платок, как солнечный кошмар опять застлал мое зрение зыблящейся светозарной дымкой. На секунду я потерял сознание. Знакомый, бывший на пароходе, проводил меня вниз в каюту, где, положивши себе на сердце кусок льда, я скоро оправился, хотя, впрочем, два дня потом чувствовал себя нехорошо.
Когда я поднялся на палубу, все уж было кончено — процессия ушла, эстрада опустела, музыка играла вдали „Коль славен". Пароход тронулся с места, и мы высадились на берег, где узнали, что умер Дрентельн, пораженный на коне апоплексическим ударом.
Жизнь человека, за минуту перед тем бодрого и здорового, также скоро погасла, как погас этот праздник 900-летия крещения Руси, как исчез и рассеялся в воздухе дымок кадильниц, курившихся вокруг памятника святого Владимира, прозванного Красным-Солнышком.
I. Ясинскiй"
Когда речь заходит о д`Артаньяне или Мюнхгаузене, почему-то все думают, что это целиком выдуманные персонажи. На самом деле оба совершенно реальные люди, оставившие после себя массу документов. Например, барон Мюнхгаузен прослужил больше десяти лет в России, бывал в Киеве и Варшаве, став во многом жертвой многочисленных политических заговоров как в России, так в Германии и Англии, причём как при жизни, так и после смерти. Барон фон Мюнхгаузен принадлежал к древнему нижнесаксонскому роду Мюнхгаузенов. Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен родился 11 мая 1720 года и был пятым из восьми детей в семье полковника Отто фон Мюнхгаузена, у барона было три брата и четыре сестры.
В 1735 году 15-летний Мюнхгаузен поступил пажом на службу к владетельному герцогу Брауншвейг-Вольфенбюттельскому Фердинанду Альбрехту II. Паж — это нечто среднее между адъютантом, вестовым и денщиком, по сути слуга, но при вельможе. Летом 1736 года Анна Иоанновна объявила войну Турции, фельдмаршал Миних захватили ханскую столицу Бахчисарай. В штурме Очакова участвовал в звании русского генерала сын герцога Брауншвейгского — принц Антон Ульрих. Под принцем была убита лошадь, один из его пажей погиб на месте, а другой — был тяжело ранен. Принц Брауншвейгский тут же написал в родной Брауншвейг, чтобы ему выслали парочку новых пажей — взамен «испорченных» на войне. В 1737 году барон уехал в Россию в качестве пажа к молодому герцогу Антону Ульриху, жениху, а затем мужу принцессы Анны Леопольдовны. Ему было только 17 лет!
Летом 1738 года юный паж поучаствовал в единственном неудачном походе русско-турецкой войны. Если бы барон отправился на поля сражений годом ранее, то попал бы как раз на молниеносный штурм Очакова, годом позже — в 1739-м участвовал бы во взятии Хотина — мощнейшей крепости, на Днестре. Русская армия захватила ее после победоносного сражения под Ставучанами, где разгромила 100 тысяч турок. Летняя кампания 1738 года, в которой отметился барон, оказалась сплошным недоразумением: три месяца маршировали по степям от Киева к Днестру, стояли под стенам крепости Бендеры на Днестре и вернулись назад в Киев, потеряв половину 60-тысячной армии от дизентерии и чумы. На зимних квартирах армия Миниха стояла в Киеве, там, видимо наслушавшись местных словоохотливых и виртуозных болтунов, барон и начал приукрашивать военные байки, поскольку рассказать о бесславном походе было нечего, а обилие горилки и дивчин требовали ярких историй.
5 декабря 1739 году барон поступил в чине корнета в Брауншвейгский кирасирский полк, шефом которого был герцог. Пока у власти находился принц Антон Ульрих, одновременно командовавший Брауншвейгским кирасирским полком, где служил его бывший паж, барон быстро рос в чинах, всего за год из корнетов он стал подпоручиком и поручиком. Но, несмотря на репутацию образцового офицера, Мюнхгаузен получил очередной чин (ротмистра) только в 1750 году, после многочисленных прошений. В 1744 году барон командовал почётным караулом, встречавшим в Риге невесту цесаревича — принцессу Софию-Фридерику Ангальт-Цербстскую (будущую императрицу Екатерину II). В том же году женился на рижской дворянке Якобине фон Дунтен. Служба барона в России оставила множество документов командуя эскадроном в том самом Брауншвейгском кирасирском полку.
Как выглядел барон? Мюнхгаузена изображают тощим пожилым человеком с лихо закрученными усами и бородой-эспаньолкой. Есть прижизненный портрет барона Мюнхгаузена в русском кирасирском мундире работы Г. Брукнера (1752), портрет был уничтожен во время Второй мировой войны, но сохранились фотографии. Надо понимать, что на момент написания портрета барону 32 года, а все его турецкие похождения относятся к возрасту 19 лет, поэтому канонический образ седого высокого и худого старикана не более чем выдумка, в кирасиры набирали только молодых рослых и сильных всадников (170—180 см ростом), способных выдерживать «лёгкую» кирасу весом 12 кг.
Получив чин ротмистра, Мюнхгаузен взял годовой отпуск для раздела с братьями семейных владений и уехал в Боденвердер, который достался ему при разделе в 1752 году. В Боденвердере, барон рассказывал соседям поразительные истории о своих охотничьих похождениях и приключениях в России. Такие рассказы обычно проходили в охотничьем павильоне, построенном Мюнхгаузеном и увешанном головами диких зверей и известном как «павильон лжи»; другим излюбленным местом для рассказов Мюнхгаузена был трактир гостиницы «Король Пруссии» в соседнем Гёттингене. В Лондоне мошенник и вор Распе решил отомстить дяде Мюнхгаузена и анонимно издал в 1785 году по тогдашней традиции книгу-пасквиль про его племянника. Книга называлась «Рассказы барона Мюнхгаузена о его изумительных путешествиях и кампаниях в России», после чег барон к своему неудовольствию получил широкую известность. Последние годы Мюнхгаузена были омрачены семейными неурядицами: в 1790 году умерла его жена Якобина. Спустя четыре года Мюнхгаузен женился на 17-летней Бернардине фон Брун, которая вела крайне расточительный и легкомысленный образ жизни и вскоре родила дочь, которую 75-летний Мюнхгаузен не признал, считая отцом писаря Хюдена. Мюнхгаузен затеял скандальный и дорогостоящий бракоразводный процесс, в результате которого он разорился, а жена сбежала за границу. Это подорвало силы Мюнхгаузена, и вскоре после этого он умер в бедности от апоплексического удара, чтобы навечно поселиться на страницах интересных книг, в гениальных фильмах и смешных мультфильмах.
В начале XX в. никто не мог даже подумать, что небольшое дачное село Дарница, отделенное от Киева руслом Днепра, вскоре станет частью будущей столицы независимой Украины.
На планах и схемах города, составленных к началу Первой мировой войны, его даже не наносили. О Дарнице заговорили во времена войны, поскольку именно здесь решались вопросы жизни и смерти большого количества людей. С началом боевых действий Киев стал важным тыловым пунктом русского Юго-Западного фронта...
Важное значение Киев приобрел главным образом благодаря военной логистике, а именно Печерской крепости и железнодорожному узлу. В подавстрийской Галиции и Буковине, а также в подроссийской Волыни армии русского Юго-Западного фронта воевали против австро-венгерских войск, которые также были многонациональными, имея в своих рядах, в частности, значительную часть военнослужащих юго- и западнославянских национальностей, многие из которых симпатизировали неославизму и русофильству...
В системе военного плена Российской империи город Киев, а вскоре и поселок Дарница, играли чрезвычайно важную роль, поскольку сюда прибывало огромное количество военнопленных Центральных Держав...
(Киевский железнодорожный узел по данным австрийского генерального штаба. Черным квадратом, возможно, обозначен Дарницкий лагерь веннопленных.)
В первые девять месяцев войны, которые отличились огромными потерями с обеих сторон воюющих, в Киеве (район Печерской крепости) было обустроено приемно-сборный пункт для военнопленных. Его полностью хватало в течение первых зимних месяцев войны, когда австрийская и русская стороны противостояли друг другу в кровавой позиционной Карпатской битве.
В то время солдаты армий Центральных Держав попадали в плен относительно редко. Но когда 22 марта 1915 г. капитулировала австрийская крепость Перемышль, ситуация резко изменилась. Начиная с 25 марта в течение шести недель в глубь России было отправлено 118 тыс. пленных австрийских военнослужащих, к которым добавились пленники, захваченные на фронте в Карпатах.
(Австро-венгерские военнопленные, захваченные в Карпатах.)
В начале лета 1915 г., именно учитывая медико-санитарные причины, на небольшой станции Дарница Московско-Воронежско-Киевской железной дороги (левый берег Днепра) были созданы новый изоляционно-пропускной пункт, необходимость обустройства которого чувствовалась уже достаточно долгое время. До этого функции изоляционно-сортировочного пунктов для пленных выполняли несколько стационарных товарных поездов, которые стояли на станциях Киев-I (Пост-Волынский, в настоящее время Киев-Волынский Юго-Западной железной дороги) и Киев-II Товарная (в настоящее время Киев-Московский). Вторая была расположена относительно недалеко от крепостного военного госпиталя.
Упомянутые пропускные пункты оказались временными и были полностью переполнены по прибытии первых «перемышлян» — так называли австрийских военнопленных, захваченных в крепости Перемышль.
В апреле 1915 г. в Киев прибыло свыше 100 тыс. пленных австрийской армии, а еще через несколько недель новый сборно-пересылочный лагерь в Дарнице был готов к приему военнопленных. В соответствии с документами, лагерь был открыт 14 июля 1915 г., хотя, достовернее всего, он стал принимать военнопленных на несколько недель раньше...
За железной дорогой было открыто новое дополнительное кладбище. По официальным данным за время войны здесь похоронили свыше 2 тыс. военнопленных, хотя, вероятно, эта цифра была значительно больше. В больничных бараках отсутствовал водопровод, а возможность постирать одежду была только около больницы. В лагере были операционная и аптека.
(Осмотр личных вещей австро-венгерских военнопленных в Дарницком лагере.)
В начале 1916 г. основной лагерный персонал из пленных насчитывал 306 лиц. 1170 пленников из Дарницы использовалось на уличных работах в Киеве, а всего на тот момент лагерю было передано свыше 2 тыс. лиц. При этом к началу летнего наступления 1916 г. (Брусиловский прорыв) новых военнопленных с Юго-Западного фронта почти не поступало. В этот иллюзорно спокойное время Дарница под руководством Грибоедова, который, к тому же, был доцентом военно-медицинской академии и считался опытным специалистом-управленцем, переживала постепенное расширение.
В начале июля пост руководителя лагеря занял генерал-майор Ярюгин. В то время, когда десятки тысяч пленных, прежде всего австрийцев, находились на пешем марше к Киеву, к лагерному персоналу принадлежали уже 209 лиц.
10 июня в Дарнице получили приказ императора, который предусматривал как можно скорее выслать всех пленных во внутреннюю Россию. В одной из последних служебных инструкций Грибоедов еще спрашивал о мероприятиях, которых следует применять относительно ожидаемых пленных. Нужно ли их, как и раньше, распределять по этническому признаку? Можно ли их передать на работы в Киев и его околицы, возвращать ли на фронт для строительства укреплений?
Если да, то какое процентное соотношение австрийцев (Здесь и в некоторых других местах немецкоязычного варианта своей статьи Р. Нахтигаль часто применяет определение «немцы» не только относительно собственно немцев, но и относительно этнических австрийцев — титульной нации Австрийской империи. В переводе этот народ при согласии автора называем австрийцами ) и венгров могло быть в той партии пленных? Но, когда с конца июля началось их массовое прибытие, практика показала, что все предыдущее планирование и подготовка оказались недостаточными. Особенно большим провалом стала систематическая регистрация пленных, когда ежедневно через Дарницу проходили тысячи человек....
Для разделенных по национальному признаку «лояльных» военнопленных Дарница была адом, из которого они стремились выскользнуть как можно скорее. Вместе с распределением по национальному признаку большинство вновь прибывших пленников испытывали в лагере еще и бесстыдный грабеж. Имеем сообщение о том, что военнопленных вынуждали отдавать последние личные вещи, какие они могли выкупить за деньги (если те еще оставались).
По-видимому, все это испытал и самый славный австрийский военнопленный в России — Ярослав Гашек (1883–1923 гг.). Его литературный последователь Карел Ванек (1887–1933 гг.) пишет о чем-то подобном в своем романе «Приключения храброго солдата Швейка в русском плену»...
(Австро-венгерские военнопленные получают еду.)
После развала русской армии из лагеря убежали последние удерживаемые здесь узники — военные пленники (ноябрь 1917 г.). Однако, одновременно прибыли военнопленные из областей интернирования во внутренней России, которые стремились попасть в Киев, чтобы потом выбраться на запад.
19 ноября в Дарницу из Царицина добрались двое пленных офицеров австро-венгерской армии — Евгений Коновалец и Андрей Мельник, которые немедленно стали формировать украинский добровольческий легион Сечевых стрельцов. Неизвестно, как долго они находились в опустевшем лагере. В начале декабря временный русский комендант лагеря сообщил, что в Дарнице еще находится 400 южных славян.
Следует отметить, что австрийские украинцы, в отличие от почти всех других этнических славян из дуалистической австро-венгерской монархии, не перевербовывались русской стороной в период Первой мировой войны. Невзирая на то, что языкознание подтвердило статус отдельного украинского этноса в Российской империи, он в первый раз был признан только после революции 1905 г. и созыв Государственной Думы.
Однако, ненадолго, ведь уже перед Первой мировой войной реакционные взгляды русского руководства опять обратились к тезису, что об украинцах следует говорить лишь как о «малороссиянах», которые пользуются «диалектом» русского языка.
Не очень отличалось отношение и к австрийским украинцам (русинам), которых россияне рассматривали как «земляков», однако никаких политических или культурных уступок для них в России не делалось, хоть, как правило, с русинами россияне хорошо общались и легко договаривались. И все же, в России их не замечали до конца 1917 г.
Привилегированное обращение с австрийскими украинцами и создание для них национальных частей, подобных тем, которые существовали для чехов, южных славян и поляков уже с первого года войны, было предусмотрено только Временным правительством.
То, что для непривилегированных или незавербованных национальностей не было специального жилья, видно из рассказа молодого немецкого офицера Вильгельма фон Бюлова, который в конце октября 1916 г. находился в Дарнице.
Он узнал, что для определенных категорий пленных здесь существует жесткая система распределения по национальностям и привилегиям, но не понял суть внутренней структуры лагеря, что косвенно раскрывают строки его воспоминаний: «В канцелярии [...] австрийские военнопленные были заняты главным образом как писари. Мы надеялись, что наконец сможем передать отсюда домой весть о нашей судьбе, а также получать письма. Однако когда я доставил написанные письма в канцелярию, австрийский солдат показал мне целые ящики, полные писем и почтовых открыток [...], отсылку которых сурово запретил комендант лагеря. [...] Как спальное место нам указали на пол зала ожидания [на железнодорожной станции Дарница]. [...] Это была жалкая ночевка. Когда на следующее утро я пошел на лагерный двор, то увидел, что оттуда выносили несколько трупов австрийских солдат, которые умерли за ночь. В бараках проживала только часть военнопленных. Остальные проводили ночь под открытым небом. Ими оказались почти все немецкоязычные австрийцы. Они выглядели оборванными и запущенными. В одном бараке, где начался сыпной тиф, лежали только больные. Для них также не хватало места [...] врач в этот лагери приезжал только раз в неделю.
Ежедневно были умершие также и среди пленных, которые временно расположились во дворе. В остальных бараках были размещены только австрийские подданные славянских национальностей. [...] Они нанимались здесь на русскую военную службу. Немцев из Германии и венгров в этом лагере не было»
В январе 1918 г. там размещалось подразделение Чешского легиона. Из этого всего можно сделать вывод, что зимой 1917–1918 гг. Дарница часто служила пересыльным лагерем для военнопленных определенных национальностей, которые больше не считались пленными и размещались здесь временно на время перевозки к местам назначения.
(Карел Вашатко - командовал над чехословаками, содержавшимися в Дарницком лагере для военнопленных.)
В ту пору военные власти не пользовались авторитетом и чуть ли не половина России находилась в состоянии перемещения. Один из датских уполномоченных по делам военнопленных сообщал, что в январе 1918 г. в Дарнице все еще находились 2230 пленных, которые сидели без работы и собирались отправиться в Киев.
С марта 1918 г. в Киеве, куда опять вернулась Центральная Рада, находились немцы и австрийцы. В это время Дарница служила лагерем для немецких военнопленных, которые возвращались на Родину.
В Федеральном военном архиве Германии хранится детальное служебное расписание, написанное рукой немецкого коменданта лагеря 6 мая 1918 г., буквально через неделю после падения Центральной Рады в результате поддержанного немцами переворота генерала Павла Скоропадского . Среди прочего, здесь упоминается «русский госпиталь» с русскими врачами. Возможно, что кроме прежних пленных в Дарнице находились также солдаты прежней царской армии или военные беженцы.
(Митинг германских военнопленных-репатриантов в Дарницком лагере (13 ноября 1918 г.)
Если два с половиной года Дарница была местом сортировки и отбора в основном военнопленных из Австро-Венгрии, то с февраля 1918 г. она становится пересылочным лагерем для возвращающихся на Родину сугубо немецких пленных (невзирая на то, что по стране блуждала масса прежних австро-венгерских пленников). Немцы были хорошо осведомленные об удачном расположении Дарницы в системе транспортных коммуникаций и использовали лагерь исключительно в своих целях.
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
127 лет назад в городе появилась первая добровольная пожарная дружина, куда шли служить не ради денег, а из геройских побуждений
Сейчас пожарные части не занимают в пейзаже Киева видного места — не всякий прохожий приметит их среди жилых зданий. В старину было иначе. Двадцатиметровые сторожевые башни (каланчи) по высоте и красоте не уступали церковным колокольням и были видны отовсюду. В Киеве высилось четыре башни, на верху которых денно и нощно ходили дозорные в мундирах с погонами и в бронзовых касках, напоминавших шлемы римских легионеров...
Когда на каланче вывешивали красный флаг — сигнал тревоги, соседние части высылали на помощь свои команды
Каждая пожарная команда состояла под началом брандмейстера, носившего зеленую форму армейского офицера и позолоченную «каску с чешуей» (подбородным ремнем с металлическими пластинами).
Его подчиненные — вольнонаемные служащие — жили в основном в казармах при полицейских частях. Большую часть дня они проводили, как солдаты, на учениях и тренировках, дежурили на каланче и ухаживали за лошадьми. При поступлении в часть они принимали присягу, но военными в прямом смысле не были. Как не были и обычными служащими. Пожарные принадлежали к особой касте, жившей по своим правилам и законам.
Каланча Подольской части. С открытки начала ХХ в.
Горожане рассказывали о пожарных удивительные истории. Ходили слухи, например, что среди них есть люди, заговоренные от огня, а в пожарных депо водятся необыкновенные лошади. Лошади действительно проходили специальное обучение: они не боялись огня, грохота падающих бревен и... умели надевать на себя сбрую. «Хомуты в пожарных конюшнях, — вспоминал мемуарист, — висели на цепях у дышел, кони сами вдевали головы в хомуты — достаточно было небольшого усилия лошади, и хомут снимался с пружинного крючка. Мгновенно закладывались постромки, и обоз был готов к выезду».
Ворота полицейских частей были постоянно закрыты и распахивались только во время пожара. В эти минуты перед киевлянами появлялась пожарная команда во всей красе — с обученными лошадьми, дрожками, до блеска надраенной паровой помпой и огромной штурмовой лестницей на колесах. Толпы горожан бежали за пожарными к месту происшествия. Среди уличных зевак были и такие, кто, боясь опоздать к началу тушения, нанимали извозчиков и мчались в хвосте пожарного обоза.
Городская дума гордилась своими пожарными частями и пользовалась каждым случаем, чтобы показать киевлянам, на что идут взимаемые с них налоги. Поэтому тушение даже самого незначительного пожара нередко превращалось в пышное представление.
Как только над городом поднимались клубы дыма, на ближайшей каланче появлялись большие черные шары. Их количество указывало на номер той части города, в которой случилось несчастье. Один шар означал, что очаг возгорания находится на Печерске, два — в Лыбедской части, три — в Дворцовой (сейчас — Липки)...
Спустя две-три минуты ворота распахивались.
Пожарные вскакивали на линейку — длинную повозку с продольными скамьями, на которых спина к спине сидели пассажиры. Над скамьями на особом стеллаже лежали багры, топоры, лестницы. Рядом с кучером на козлах стоял трубач, который непрестанно трубил и звонил в колокол. Здесь же, на козлах, восседал брандмейстер. Над его головой развевалось красное пожарное знамя с золотой бахромой, тяжелыми кистями и эмблемой части.
Впереди мчался верховой «скачок» и трубил в рожок, останавливая движение на всех перекрестках. Вслед за пожарной линейкой грохотала повозка со шлангами, ломами, штурмовыми лестницами и двуконная паровая машина для подачи воды. Позади нее на особом приступочке стоял машинист и, чтобы поднять давление в паровом котле, на ходу подбрасывал в топку поленья.
Прибыв на место происшествия, пожарная команда разворачивалась к атаке. На первый план, поближе к огню, выступали самые главные действующие лица — трубники с металлическими наконечниками шлангов в руках. От их находчивости, смелости, а иногда и готовности рисковать жизнью решался исход всего дела. Вслед за ними выступали крючники и топорники, разбиравшие строения и ломавшие все мешающие работе заборы. Устанавливалась огромная механическая лестница, достигавшая высоты четвертого-пятого этажей.
Тренировка пожарных Старокиевского участка. С открытки начала ХХ в.
Бесстрашные штурмовики устремлялись по ней на крышу и верхние этажи, помогая жильцам покинуть горящее здание. У водяного насоса трудились машинист и кочегар. Старые ручные насосы, которыми пользовались служащие первой киевской команды, основанной в 1832 году, прокачивали 420 литров в минуту и давали струю длиной 12 метров. Паровые помпы второй половины XIX столетия прокачивали уже более трех тысяч литров в минуту и подавали воду под большим давлением сразу в несколько шлангов. Это позволяло трубникам держаться подальше от стен горящих зданий.
Если остановить огонь не удавалось, на каланче появлялся красный флаг (а ночью — фонарь с красными стеклами). Это был сигнал тревоги, и все соседние пожарные части высылали на помощь свои команды. На общий сбор являлся в таких случаях сам брандмайор — главный пожарный города — и лично руководил тушением. Бранд-мейстеры становились рядом с ним, образуя оперативный совет. Все вахмистры, трубники, топорники, машинисты и прочие огнеборцы подбегали к ним, брали по-солдатски под козырек и слушали указания. Двое пожарных держали за спиной у брандмайора зажженные факелы, чтобы командный пункт был виден отовсюду. Над ним развевались также знамена всех частей, съехавшихся на пожар. Выглядело все это очень эффектно.
Пожарные жили по законам военного времени и готовы были жертвовать собой ради благополучия города
При этом трудно представить, чем руководствовались люди, идя на службу в пожарную охрану. В 1905 году жалованье рядовых служащих (после вычета сумм за «продовольствование из общего артельного котла» и обмундирование) составляло ничтожную сумму — 12-15 рублей в месяц (в пересчете на современные цены — около 900 гривен), а работа была тяжелая и опасная. Однако недобора в пожарных командах не было. Секрет состоял в том, что в пожарные люди шли не ради корысти. Для них важно было оправдать свое существование на земле, сделав что-то значительное. Например, отвести от людей беду, спасти от огня их жизнь и имущество.
«Положительно не ошибешься, — писал Александр Куприн, — если скажешь, что большинство пожарных служит не из нужды, а по призванию. Во всех классах общества есть пылкие, неспокойные головы, которых неудержимо привлекает все исключительное, выходящее за рамки обыденной серой жизни, все сопряженное с ежеминутной опасностью для жизни».
Бывшее помещение для обслуживающего персонала общества. Фото В.Галайбы, 1980-е гг.
Пожарные жили по законам военного времени. Они готовы были жертвовать собой ради блага ближнего и благополучия своего города. Киевское начальство знало это и всячески поддерживало боевой дух огнеборцев. Парады пожарных команд случались в Киеве чаще, чем в войсках военного гарнизона. А циркуляры Думы, предназначенные для служащих пожарных частей, писались в не свойственном для деловых документов возвышенном стиле.
«В минуту несчастия, — инструктировала Дума огнеборцев в 1909 году, — пожарный является для злополучных жертв пламени первым и главным защитником, в котором погибающие видят своего спасителя. И истинный пожарный служитель должен оправдывать возлагаемые на него надежды, забывая себя, пренебрегая опасностью. Он обязан спешить на помощь постигнутым бедствием, бороться с грозной стихией, напрягая все усилия и применяя всю свою ловкость и умение, в сознании, что он служит высокому, святому делу несения помощи бедствующим ближним».
Правда, денег на «святое дело» у Думы не хватало. А Киев рос, пожары случались все чаще. Потери от огня измерялись миллионами рублей в год. Не полагаясь более на помощь властей, горожане стали создавать общественные и частные пожарные команды в поселках, на фабриках. К концу XIX века в Украине было уже три тысячи противопожарных служб. 120 лет назад (в 1892 году) они объединились в одно большое и хорошо организованное Российское пожарное общество, насчитывавшее в своих рядах 84 тысячи наемных служащих и добровольцев.
Первая киевская добровольная дружина находилась в усадьбе на углу Бульварно-Кудрявской улицы и Обсерваторного переулка. В ней служили всего несколько наемных специалистов, а остальные приходили на тренировки и дежурства в свободное от работы или учения время. Среди них можно было встретить гимназистов и студентов, артистов и отставных военных, служащих и мещан.
Начальник добровольной пожарной дружины возглавлял также киевское атлетическое общество
По складу души пожарные добровольцы мало чем отличались от вольнонаемных служащих старых городских команд. Но внешне они были более рослыми, импозантными. В народе их называли дружинниками, имея в виду легендарных воинов киевских князей. Первый начальник добровольной пожарной дружины Киева Евгений Федорович Гарнич-Гарницкий возглавлял также киевское атлетическое общество.
Статский советник. Председатель Первого русского «Геркулес-клуба». Представитель России на Рижской Олимпиаде. Военный. Архитектор.
Он знал всех городских силачей и сманивал их к себе на службу. Парады первой киевской пожарной дружины проводились на маленьком пятачке земли на пересечении Бульварно- Кудрявской улицы и Обсерваторного переулка. Посмотреть на красавцев-дружинников сходились толпы окрестных жителей.
Значок-эмблема
Да и обычные их выезды на пожар представляли собой, по сведениям очевидцев, незабываемое зрелище. Живший неподалеку будущий знаменитый певец Александр Вертинский описал в мемуарах то впечатление, которое производила на киевлян чудо-команда Гарнича-Гарницкого.
«Почти рядом с нашим домом, — писал Вертинский, — была дружина вольнопожарного общества. В огромном сарае стояли бочки с водой и насосы, тут же в стойлах топтались приготовленные к упряжке кони. А наверху была каланча. Днем и ночью ходил вокруг нее по маленькой площадке дежурный часовой и, если замечал где-нибудь пожар, звонил в колокол. Тогда моментально раскрывались двери, запрягались лошади. Первым выскакивал передовой верхом на коне, а через полторы-две минуты за ним вылетала уже вся команда. В ослепительно начищенных касках, смелая, горячая, способная на любые подвиги, она была неотразимо прекрасная. С лестницей, с топорами и баграми, с особым шиком, едва держась одной рукой за поручни, стояли пожарные. Грохоча, колесница уносилась вдаль, похожая на колесницы римских императоров. Как я завидовал им! Я мечтал тогда, что, когда я вырасту, обязательно стану пожарным. А тут еще, как назло, под носом — потрясающий пример. В числе дружинников был один наш гимназист восьмого класса. Красавец-парень, высокий, стройный, сильный. Он казался настоящим героем».
Особое внимание горожан привлекали к себе трубники, работавшие на пожарах с брандспойтами. У каждого из них, как у оперных певцов, были свои поклонники. Самым известным трубником в Киеве был некто Прохоров по прозвищу Визирь.
«Когда он появлялся на пожаре, — писал Александр Куприн, — публика разражалась восторженными криками: „Браво, Прохоров! Визирь молодчище! Валяй, Визирь!“ Прохоров является всегда героем пожара. Он не теряет даром ни секунды. С озверелым лицом, испуская каждую секунду страшнейшие ругательства, он бежит с рукавом в самый густой огонь. Горе какому-нибудь франту в цилиндре, самоотверженно явившемуся „помогать“, а иногда даже и „руководить“, если он попадет под ноги Прохорову во время его стремительного бега... И брандмейстеры, и приставы знают хорошо характер трубника: они не рискуют сунуться к этому зверю с советами во время его героического экстаза, потому что для него нет тогда ни начальника, ни указчика».
1908 год. Июль. Смотр Вольного пожарного общества.
Как и древние киевские дружинники, трубники славились пьянством. Но, как бы они ни напивались, зов боевой трубы тут же ставил их на ноги. «Только прозвонил пожарный звонок и безжизненному трубнику крикнули на ухо „пожар“ — совершается мгновенное чудо, — вспоминает Куприн. — Труп оживает. Ни в лице его, ни в движениях нет и следа страшного опьянения. Застегиваясь по дороге, он бежит на пожарный двор, на бегу вскакивает на мчащуюся повозку и опять несется в огонь и опасность, прицепившись где-нибудь на подножке и высоко подпрыгивая на ямах и пригорках...»
Глазами иностранца
Большую популярность во Франции второй половины XIX века приобрел писатель Виктор Тиссо. Он словно сочетал в себе беллетриста и журналиста-международника. Его многочисленные книги в доступном изложении рассказывали французской публике о различных сторонах жизни жителей других стран. Сначала Тиссо ограничивался Европой, затем добрался Америки и Африки. В начале 1880-х ему пришлось посетить Российскую империю.
Впечатления от этой поездки вошли в большую книгу «Россия и русские», добрую половину которой составлял раздел об Украине («Малороссия»). Более ста страниц писатель посвятил пребыванию в Киеве. Среди других разнообразных впечатлений о нашем городе Тиссо рассказал о том, как его пригласили на тренировку киевских пожарных частей.
«Учения, – вспоминал француз, – должны были проходить у пожарного поста в местности Липки. Когда пробило одиннадцать, взвился красный флаг на башне... Большой шар, который перекрыл флаг, означал, что очаг пожара был в 4-м участке – именно там, где мы находились. Другие мачты повторили тот же сигнал, и мы увидели, как примчались солдаты и полицейские; потом звон колоколов сообщил о приближении насосов и бочек с водой в пожарных обозах, летящих потрясающим галопом. Все эти спасатели прибывали одновременно и быстро, появляясь из всех улиц в надлежащем порядке... Отделения различались по масти лошадей. Впечатляющими были пестрые лошади восьмого отделения. Пожарных из разных участков распознавали также по их флагам: голубой цвет на Подоле, ярко-оранжевый на Старом Киеве, красный в квартале Университета и тому подобное. Паровые насосы были быстро расставлены по местам, шланги развернуты; у пожарных, вооруженных баграми, были большие кожаные фартуки, которые доходили до ступней. К одному из домов приставили лестницу, и началась имитация спасательных работ, во время которых мы восхищались ловкостью и смелостью этих пожарных».
Виктор Тиссо был в таком восторге от увиденного, что с уверенностью назвал киевских пожарных «самыми лучшими и самыми красивыми пожарными в мире».
Традиционный парад дружины Киевского Вольного пожарного общества. 1909 г.
Мода на пожарных давно прошла. Никто уже не помнит о прославленных киевских трубниках и брандмейстерах. Но происходит это не потому, что среди нынешних огнеборцев нет настоящих героев. Просто нашей литературе теперь не до них.
Анатолий МАКАРОВ