Званый ужин в честь офицеров гарнизона Страсбурга проходил так, как мог проходить любой званый ужин этого сумасшедшего и героического времени: говорили и мечтали больше, чем раньше, в годы, когда всё было по-прежнему.
Теперь, разумеется, когда Революция обрела лицо, когда голос её всё больше креп, и каждый день и был и не был одновременно похож на предыдущий (всё так стремительно менялось – возвышалось и рушилось, оставляя лишь борьбу), разговоры занимали значительную часть жизни. В этих разговорах были планы о будущем и план расплаты с противниками, а противники были в большом количестве и разном виде! В этих разговорах скользило неприкрытое торжество или отчаяние, в них таилась гроза, предрешающая роковую, в любом случае, развязку…
Кажется, вся Франция заговорила в один миг на все голоса. Заговорила хором и разделилась в своих речах, пораженно и с восторгом замирая, когда находились общие точки в словах!
Филипп Фридрих Дитрих – мэр Страсбурга улыбался посреди этого званого ужина, как всегда, раздираемого беседой, словно бы крючьями, но то была не беседа вежливости, то был ожесточенный спор. Но Филипп думал не о речах – он думал о том, что сейчас произойдет.
Идея как-то поощрить, возвысить и чествовать офицеров гарнизона жила в мыслях Дитриха уже давно: званые ужины не могли оставить такой след, который казался бы ему приемлемым, не мог пронести дальше определенного круга всю храбрость и доблесть солдат. А так хотелось…
Мысль Филиппа, однако, нашла выход, как это подобает всякой плотно угнездившейся в сознании мысли!
Взглянув однажды на гостившего в его доме Клода Руже де Лиль – военного офицера, дослужившегося до капитана, но горевшего поэзией и музыкой больше, чем войной, всегда такого осторожного и умеренного в своих взглядах, Филипп Дитрих почувствовал, как рождается блестящая идея.
-Месье де Лиль, - отозвал поэта в сторону Филипп. Тот приблизился, полагая, что речь идет о каком-то вопросе, связанной с расквартировкой в Страсбурге его части, но мэр неожиданно предложил разговор совсем о другом. – Находите ли вы своих такими храбрыми, какими нахожу их я?
-Безусловно! Я видел их в деле, видел их слаженность и чувство, с которым они идут в бой. Солдат доблестнее и вернее найти будет сложно.
-Не думали ли вы сочинить какую-нибудь песню, подарить ее солдатам армии Страсбурга? Это будет дар каждому из них, он покажет, что мы видим отвагу не только офицеров…
Клод Руже кивнул в задумчивости: как всякий поэт, услышав о теме для произведения, он принялся тотчас ее обдумывать и искать самое сложное для любого произведения – начало!
Это должна была быть песня войны, марш! Вперед, вперед. Объединение! Шаг каждого солдата, решимость всей нации и готовность идти до конца…
И как найти это начало? Если песня должна быть для армии – значит, она должна легко ложиться на музыку, так, чтобы каждый мог петь ее и без нее. Текст должен скользить легко и естественно…
И как же достучаться до этого замечательного текста?
Филипп Дитрих, меньше, чем через сутки, поразился, увидев готовый текст и услышав исполнение Клода, пришедшего для предварительной демонстрации своей работы.
-Это…восторг! Чистейший восторг! – Дитрих, сам человек музыкального качества, принялся щелкать пальцами, напевая мотив. – Клод – вы великий творец! Сегодня, прошу вас, сегодня, на моем званом ужине, прошу вас, мой друг! – исполните, исполните эту песню непременно! Она уйдет в народ, о, я уже слышу…
И Филипп не заметил в припадке бурной своей радости от точного исполнения своей просьбы, как бледен лицом автор. Автор, впрочем, не посчитал нужным жаловаться и согласился прийти и исполнить, более того – исполнить с удовольствием.
Но как это было? За одну ночь Клод Руже сочинил песню, которую, как он сам чувствовал, солдаты подхватят с таким же бурным чувством, как и мэр Страсбурга. И пусть только ночь знает, как мысли его и руки пришли к этим строкам!
Это была маленькая комната (в расквартировке гарнизона особенно не выбрать), полумраку давил со всех сторон, тускло темнились свечи, давая лишь немного света.
Клод Руже, сидевший за низким столом искал начало. Он уже определил для себя, что сопровождением для будущей песни возьмет «Тему с вариациями» для скрипки с оркестром, сочиненную еще будто бы целую жизнь назад композитором Виотти еще при дворе австриячки. Но это пока…пустое!
Не будет же армия переносить с собой оркестр! Упор придется сделать именно на слова, но как? Где это начало? Слова должны звучать так, чтобы безошибочная тема Виотти угадывалась в них, чтобы…
Клод тряс головой, нервно прогоняя путаницу образов. Заговорила вся Франция, и нужно было выделить общую идею этих разговоров.
Так! Солдаты. Хорошо… солдаты – это сыны и отцы. Они сыны и отцы нации, родины, готовые отстаивать ее от тирании. От тирании, что льет кровь и режет жизни.
Клод обвел взглядом тот небольшой участок комнаты перед столом и вдруг рука, как будто бы сама по себе, неподвластная воле рассудка, вывела первую строку, а за ней, как продолжение какой-то тонкой мысли – вторую…
Пот выступил на лбу поэта крупными бусинами. Он утер лоб свободной рукой и почувствовал, что, кажется, дело пошло!
Путем поэтической переборки через четверть часа Клод получил первый куплет. Помарки сопровождали лист, он переносил и менял строки, но первый куплет – это уже что-то!
А дальше…припев!
Для себя Руже точно решил, что вся сила должна быть точно в куплете. Куплет, в котором нельзя запутаться из-за его логического содержания и легкости сложения. Сложения исполнителями, конечно, а не сочинителем.
Клод уже в пятнадцатый раз оглядел кусочек комнаты перед своим столом, встал, чтобы размять затекшие от неудобного сидения ноги.
-Вставайте, вперед, вперед… - бормотал он себе под нос, надеясь, что таким образом найдет нужное слово. – Идем, идем. Раз-два. К оружию! Батальоны, стоять! Вперед, вперед…
Он споткнулся посреди комнаты, замер, словно налетел на невидимое препятствие и опрометью, напуганной собственным озарением тенью, метнулся к столу, где торопливо, ломая перья, вывел дрожащей рукой заветные строки.
Перечитал раз, перечитал два раза, три… с удивлением отметил, что не видит, во всяком случае, пока ни малейшей претензии к строке, и, кажется, ему удалось с первой попытки. Улыбнулся.
Как это бывает у творца, когда вымученный кусочек проходит, а потом находит что-то такое, очаровательное и магическое, когда ты видишь, находишь тот источник, тот Святой Грааль, и мысли сами подхватывают тебя.
Второй куплет Клод написал, забыв даже сесть за стол, так и стоял, неудобно склоняясь над столом, но, не замечая никакого неудобства. Пара правок и он кивнул собственным мыслям – обращение к французам вышло удачно.
Руже сел обратно, сделал после второго куплета пометку о том, что здесь должен быть припев и принялся уже спокойно за третий…
Рассвет едва не прошел незаметно для поэта. Песня получилась внушительной, и Клод сам видел, что каждое слово попадает точно в цель. Усталость же сковала его. Затекла спина, болели руки от переписывания, глаза слезились от кропотливого вглядывания в строки…еще почему-то пересохло в горле.
Он устал так, как никогда не уставал, ни от одного перехода, а ведь на самом деле, даже не вышел из своей комнаты.
Клод проглядел листы, перечитал еще раз и решил, что все сделал так, как нужно. Во всяком случае, лучшего ему не удастся сделать. Смутное предчувствие того, что никогда не напишет ничего более точного, Руже взял новый лист и принялся переписывать набело готовый текст.
Кончив, он растер виски розовой водой, надеясь, что хоть немного усталость оставит его, а затем поднялся и пошел к мэру – представлять работу…
Филипп Дитрих, знающий, что сейчас будет, улыбался, как мальчишка, чья шалость прошла с шумом, а сам виновник оказался в стороне, незамеченный коварным судейством.
-Граждане, - негромко позвал он, когда званый ужин прошел основные стадии и готовился вступить в финальную, - позвольте мне, мэру Страсбурга, представить вам работу поэта и композитора…
Клод Руже не боялся никогда выступать и декламировать. Иначе не был бы он поэтом. Но сейчас от волнения (о, какое странное это было волнение!), в горле снова пересохло. Он наспех сделал глоток вина, и после, овладев собою, вышел из-за стола и запел.
Запел так, как, по собственной мысли, не пел никогда. Исчезли и формы, и блюда – и даже лица – исчезло все. Он вдруг ясно увидел в историческом масштабе свою жизнь, жизнь своих солдат – всех вместе и каждого в отдельности, увидел кипящий страстями Париж и понял, прочувствовал душой и сердцем, как должен зазвучать его голос.
-Allons enfants de la Patrie,
Le jour de gloire est arrivé!
Это не его голос. И даже не голос Страсбурга или Франции. Это голос всех, кто поднимает голову, высвобождаясь от цепей. Это тысячи сердец, бьющихся ради одного слова «Свобода!».
-Aux armes, citoyens,
Formez vos bataillons…
К оружию! Каждый солдат – от отца до сына, все, кто замирал под игом, смирно…к оружию, граждане!
-Marchons, marchons!
Вперед, вперед. Шаг за шагом. Пусть кровь врагов ляжет на наши поля, пусть польется с их флагов, пусть обагрит наши руки – мы все равно не будем замараны грязью, потому что бьемся за свободу – Свободу, дорогую Свободу!
-Français, en guerriers magnanimes,
Portez ou retenez vos coups!
Не забудьте о благородстве ваших ударов. Не лейте кровь тех, кто идет против вас не своей воле, но те, кто предал нацию, те, кто мучает ее и рвет на части – щадить не смейте!
-Liberté, Liberté chérie,
Combats avec tes défenseurs!
Свобода, Дорогая Свобода! Вставай, дерись с нами, с защитниками твоего замени! Свобода, Свобода… твои враги – враги наши, твои друзья – друзья наши.
-Marchons, marchons!
Клод заканчивает и когда замолкает последнее его слово, аплодисменты оглушают его и он слепнет на несколько секунд, не в силах осознать, аплодирует ему горстка гостей или безумные улицы…
-Это восторг! Это чистейший восторг! – Филипп Дитрих доволен произведенным эффектом. Он чувствует себя триумфатором, ведь это по его просьбе была создана такая песня…
Клод Руже в поту, но его обнимают и обнимают, не давая глотнуть воздуха. Руки, которые ему кажутся в количестве тысячи, не меньше, чьи-то пальцы, касающиеся его – все сплетается в какую-то кашу.
Это триумф. А он – гений одной ночи.
И пусть только ночь знает, как сложатся судьбы гостей. Пусть только она, проклятая, ведает сейчас, что жирондист Филипп Дитрих будет мэром меньше года и совсем скоро будет вынужден бежать, и закончит свою жизнь на гильотине, как и большая часть его гостей. Кое-кому сбежать удастся, но ненадолго, все равно скорая смерть ожидает почти всех собравшихся.
Сам Клод Руже де Лиль будет обвинен и отправлен в тюрьму, но падение Робеспьера спасет его от казни, но не от тени собственного его произведения. Все, что он напишет после будет либо не особенно замечено, либо будет походить на то, что было исполнено…
А в конце – нищенское существование и жалкая старость в Шуази-ле-Руа и смерть.
Песня сменит название, будет забыт «Марш войны». Новое имя ей принесут на своих штыках марсельцы добровольческого батальона, и так и поведется «Марсельеза». И даже потом, многие годы спустя, эта песня будет звучать по миру, олицетворяя борьбу с тиранией и стремление к свободе. Будут многочисленные ее переводы и влияние столь великое, что окончательно затмит создателя… этого гения одной ночи.
И сама эта ночь, видевшая его муки, точно знает про каждую судьбу и про «Марсельезу», которая не замолкнет и столетия спустя, оставшись государственным гимном Франции.
Ночь это видит, ночь эта знает и…никому не скажет, сама оглушенная и напуганная решительным воззванием:
-Marchons, marchons !
