Мне пришлось заново — после всех школьных глупостей и институтской скуки — учить английский на практике лет десять назад, будучи погружённым в среду. И, как оказалось, это сложнее, чем при тех же условиях и исходных данных, но в детстве. Однако же, у меня был стимул — я хотел купить сигареты.
В итоге сигареты всё же были куплены — в лавке по соседству, у продавца-индуса. Через несколько месяцев мы ворковали с ним как голубки, как старые знакомые, как практически друзья. Биджай никогда не говорил к какой касте он относится, а я и не спрашивал, хотя, признаться честно, сначала мне было и не до этого, а теперь чертовски любопытно, но поздно.
Мы болтали о том и о сём, он рассказывал про сварливого хозяина лавки — англичанина, к которому Биджай, как мне кажется, испытывал некие противоречивые чувства, корнями уходящие в английский колониализм. Это была своеобразная форма лакейства на короткой ноге — не знаю насколько моё описание даст понимание реального положения вещей, но лучшей формулировки мне не удалось найти.
Я же, в свою очередь, рассказывал ему о своём начальнике-греке, что не ехал через реку, да и руку никуда не совал, но иногда выдавал такие анекдоты на плохом (по моим меркам!) английском, что даже у его жены волосы вставали дыбом.
Все эти разговоры были чертовски растянуты по времени, так как совершались во время, скажем, покупки макарон, воды или тех же злополучных сигарет, способствующих обучению (о Филипп Моррис, покровитель учащихся): разговор прерывался в момент оплаты и продолжался с каждым новым визитом в магазин. Индийский английский становился мне ближе и привычнее с каждым новым днём.
Всё это продолжалось долго, достаточно долго, пока наша эпизодическая дружба не была прервана внезапным откровением Биджая.
— You know, — сказал мне как-то он, пока я выбирал консервированные бобы в томатном соусе. — I'm dirty and my wife is dirty too.
Повисла неловкая пауза. Я кивнул, выдал неловкую улыбку и поспешил ретироваться.
Мне понадобилось несколько недель размышлений о том, для чего он раскрыл мне этот позорный факт их супружеской биографии, но ответа я так и не нашёл. Ровно до тех пор, пока не пересказал эту историю своему знакомому — американскому фотографу армянского происхождения, что как раз хвастался, будто понимает любой акцент английского в силу обстоятельств: будучи женатым на греческой армянке, он пытался вести диалог на привычном ему армянском, она же на «своём» армянском, пока не оказалось, что их армянские — два совершенно разных армянских. «Can't understand shit from what she says» — искренне признавался он.
Я пересказал ему содержимое нашей беседы. На секундочку задумавшись, мой эксперт наконец изрёк:
— Age. He's thirty and his wife is thirty two.
Это многое меняло, но осадочек уже остался.