Это не аристократия. Это скорее буржуазия, переодетая в бархаты и шёлка, из тех, кто в глубине души мечтает не о творческом полёте, а о служебной машине и эксклюзивной премии. Они ревнуют друг к другу, опасаются молодых и с подозрением смотрят на тех, кто не признаёт их величия с первого взгляда.

Чуть ниже располагаются завпост и заведующий труппой — управдомы при княжеском дворе. Первый командует техническими цехами. Второй формально управляет актёрами, что сродни попытке пасти облака.

Далее — администраторы, билетёры и другая «фронтовая» служба. Вечно улыбаются, словно у них на лице застыло выражение корпоративного восторга. Под ними — сотрудники цехов: бутафоры, костюмеры, реквизиторы и прочий честной люд.

Особняком стоят технари — звуковики и осветители. Они — почти дворянство. Режиссёры к ним относятся с уважением, актёры их боятся: не так посмотрят — и микрофон не включится. Это вам не монтировщики, это люди с кнопками. Их уважают за важность и таинственность. Иногда их даже зовут на фуршеты.

И вот, в самом подвале этого архитектурного шедевра находятся они — монтировщики. Несущая конструкция театра.

Театральная иерархия замаскирована толстым слоем командного лицемерия и поблёскивающим элитарным лоском. Снаружи — культура, просвещение, высокий полёт мысли. Подойди поближе, сковырни этот лак — и под ним обнаружишь пустоту, обитую поролоном. Тут тебе и корпоративные дрязги, и борьба за место поближе к «руководству», и конкуренция за право повесить занавес в особо ответственный вечер. Всё это, конечно, именуется «творческой атмосферой».

Да, театр — это модель общества в миниатюре. Феодальная лестница с театральными прожекторами. Всё строго: у каждого своё место, своя табуретка и своя миска гречки.

Реальность надёжно укутана в деловую этику, бесконечные планёрки, пафосные речи о «миссии искусства» и торжественные заверения в командном духе. Но стоит немного приподнять эту завесу — и станет ясно: театр давно превратился в один из способов делать деньги. Желательно быстрые и с минимальной ответственностью. Искусство тут существует постольку-поскольку — в пределах сметы и по согласованию с бухгалтерией.

Здесь установлен культ чистогана и выгоды любой ценой. Мотивация строится просто: премия идёт наверх, а переработка — вниз. Всё, что приносит прибыль, считается вдохновением. Всё, что мешает — балластом.

Если ты в этой структуре занял место наёмного работника, особенно на нижних этажах театральной лестницы, — не обольщайся. Ничего хорошего тебе не светит. От тебя потребуется труд, покорность и желательно немногословность. В идеале — чтобы ты и дышал тише.

И не надо говорить о самоотдаче и любви к искусству. Это всё хорошо в интервью и на юбилеях. В повседневности ценятся другие качества: умение молча тянуть канат, вовремя кивать и не задавать вопросов.

Так устроен театр. Культурное предприятие с феодальной вертикалью, оформленное в рамку «высокого служения».

Вот так оценивался наш труд. Без эпитетов. Без почестей. Просто: знай своё место. И не вздумай спутать его с креслом в партере.

Интенсивно трудились мы. Но премии получали другие. Те, у кого в руках была не дрель, а печать. Кто не таскал, а утверждал. Не монтировал, а согласовывал. Думаю, вдумчивый читатель поймёт, о ком речь.

Расписание спектаклей составлял главный администратор. Директор подписывал его не глядя. Главное — прибыль. А не здоровье и нервы простых рабочих. Никто не думал о людях. Считались только цифры. Артисты репетируют в двух постановках подряд — значит, между ними должно быть два часа. А как за эти два часа разобрать одни декорации и собрать другие — это уже не вопрос искусства. Это вопрос выживания.

За два часа мы должны были стереть одну реальность и построить другую. Разобрать, перенести, собрать заново — тяжёлое, громоздкое, пыльное. Всё — руками. Без пауз, без страховки. Иногда казалось, что для такой работы нужны не люди, а духи. Бесшумные, быстрые, невидимые существа. Бежишь через сцену с уголком портала, спотыкаясь о кабели, скользя между лебёдками и люками. Не успеешь — на сцену выйдет не спектакль, а раздражение. Оно просочится в подмостки, в шёпот, в скользящие взгляды: мол, опять не справились.

Актёры, не найдя на месте поручня, раздувались как меха волынки. И сквозь зубы цедили: — Надо было раньше приходить.
Как будто мы до этого играли в преферанс в оркестровой яме.

А потом — обязательно: — Я напишу докладную. Докладная — их бумажная гильотина. Её нож опускался на наши шеи часто и охотно.

Мы молчали. Потому что знали: если кто-то из нас сорвётся, упадёт, получит серьёзную травму (мелких хватало) — виноватым окажется он сам. Нарушил технику безопасности. Проявил невнимательность. Не был достаточно гибок — ни позвоночником, ни совестью. А "уважаемые люди" выйдут чистыми. Как костюм после химчистки.

Так театр жил. И мы в нём — жили. Как живут те, кого не видно. Кто строит сцену, но не выходит на неё. У нас не было ролей. У нас была тяжесть. Ответственность. И усталость, которую никто не замечал.

Теперь, когда я это пишу — уставший, но уже не там, — понимаю: мы были не фоном театра. Мы были его телом. Его руками. Его спиной. А он нами просто пользовался. Занавес.

Всё это, разумеется, «по доброй воле» и «за спасибо». Хотя, казалось бы, существует такая профессия — рабочий по зданию. Но рабочие не выдерживали — сбегали. Администрация платила мало, требовала много, а монтировщики... Монтировщики всегда под рукой. Надёжные. Молчат.

Репетиции иногда длились до одиннадцати вечера. Спектакль заканчивался — и начиналось: демонтаж, отгрузка, монтаж. Театр закрывался только на бумаге. На деле — дежурства, ночные вызовы, срочные выезды. Ненормированный день и нормированное молчание об этом.

А зарплата? Оклад по договору составлял 3600 рублей. Остальное — мифические «надбавки», зависящие от лунных фаз, настроения руководства и того, как ты сегодня поздоровался. По словам главного бухгалтера, это была «достойная оплата труда». Возможно, по сравнению с рабовладельческим строем. На практике этих денег едва хватало, чтобы месяц ездить на работу и обратно. Обед в театральном буфете стал роскошью — и, возможно, единственным горячим в рационе.

На этом фоне особенно торжественно звучали вдохновляющие речи о «командном духе» и «единой театральной семье». Да, прекрасная семья: кто-то работает за троих, кто-то пьёт за семерых, а кто-то пишет себе благодарственные письма. Казалось, что одна часть коллектива живёт в театре, а другая — за его счёт.

Но первое настоящее пробуждение случилось на юбилее театра. Прошёл слух, что официанты, заказанные на банкет, не приедут. Администрация подумала недолго, и решила: пусть монтировщики обслуживают! Кто-то из моих коллег согласился — возможно, ради бесплатного салата оливье и дешёвого шампанского. А может, ради ощущения сопричастности к «элите». Я — отказался. Это был тот момент, когда иллюзии, как новогодняя гирлянда, мигнули напоследок и перегорели.

Театр, как известно, — место, где не работают, а служат. Только служение, как выяснилось, бывает разным. Для одних — с девяти до шести, с белой зарплатой, обеденным перерывом, премиями и благодарностями. А для других — барщина с открытой датой окончания. У кого-то служение заканчивается пенсией, а кого-то — поясницей, которую сорвал, таская декорации вчетвером, потому что втроём — не по нормам.

И вот ты идёшь вечером через сцену, мимо картонных колонн и пыльной драпировки, и думаешь: неужели вся эта «великая культура» держится на людях, чьи имена не значатся ни в афишах, ни в программках? Которые не блистают в свете софитов, а носят на плечах весь театр — и физически, и морально?

Иногда мне кажется, что всё это было не работой, а участием в каком-то абсурдном эксперименте над пределами человеческой выносливости. Поначалу я и правда верил, что служу искусству. Но чем дальше, тем отчётливее проступал другой образ — не храм, а колхоз. Только не тот, где с песней сеют рожь и варят сгущёнку, а тот, где на «добровольной» основе пашут за спасибо, таскают, чинят, подставляют плечо и молчат. Где начальство говорит о «высокой миссии», пока ты разбираешь мебель и доедаешь «Доширак» в темноте за кулисами.

Колхоз имени Станиславского. Где вера — не в метод, а в чудо, что за эту каторгу когда-нибудь дадут хотя бы зарплату выше прожиточного минимума. Но чуда не случается. А спектакль продолжается. И если ты сломался — ничего страшного. В этой системе на твоё место всегда найдётся другой романтик или дурак. Ему тоже поначалу будет казаться, что будильник по утрам звучит как надежда. Пока не станет ясно: это просто горн. На перекличку. Перед выходом на барщину.