Глава вторая. Колхоз имени Станиславского
Когда я пришёл работать в театр, всё казалось новым, живым, почти волшебным. Я шёл туда с удовольствием, будто это не работа, а долгожданная экскурсия в неведомое. Даже будильник, этот утренний каратель, вдруг потерял свою власть: вместо приговора — звонок к жизни. Казалось, вот оно — место, где труд обретает смысл.
И действительно: сцена, свет, актёры, техника, закулисье — всё дышало какой-то древней, почти священной механикой. Но через пару месяцев выяснилось, что запах ладана на самом деле идёт от пыльных кулис, а волшебство слегка отдаёт перегаром со вчерашнего корпоратива.
Согласно трудовому договору, моя работа включала участие в спектаклях, репетициях и тех самых «перестановках» — оперативных заменах декораций между действиями или в антракте. Всё бы ничего, если бы этим дело и ограничивалось. Но театр, как и всякая полуразвалившаяся структура, не терпит пустоты. Особенно в чужом графике.
На меня вскоре посыпались задачи, с театром связанные примерно так же, как пень с кларнетом. Нужно разгрузить металлопрокат? Пожалуйста. Перетащить холодильник с третьего этажа в административный корпус? Запросто. Разобрать шкаф в кабинете замдиректора? Почему бы и нет. Особенно запомнился случай в бухгалтерии: семь бухгалтеров, вооружённые калькуляторами, не могли сдвинуть шкаф на тридцать сантиметров. Подозреваю, причина была в том, что все они были «девочки», и, по логике завхоза, мебель должна двигать не бухгалтерия, а я.
Всё это, разумеется, «по доброй воле» и «за спасибо». Хотя, казалось бы, существует такая профессия — рабочий по зданию. Но рабочие не выдерживали — сбегали. Администрация платила мало, требовала много, а монтировщики... Монтировщики всегда под рукой. Надёжные. Молчат.
Репетиции иногда длились до одиннадцати вечера. Спектакль заканчивался — и начиналось: демонтаж, отгрузка, монтаж. Театр закрывался только на бумаге. На деле — дежурства, ночные вызовы, срочные выезды. Ненормированный день и нормированное молчание об этом.
А зарплата? Оклад по договору составлял 3600 рублей. Остальное — мифические «надбавки», зависящие от лунных фаз, настроения руководства и того, как ты сегодня поздоровался. По словам главного бухгалтера, это была «достойная оплата труда». Возможно, по сравнению с рабовладельческим строем. На практике этих денег едва хватало, чтобы месяц ездить на работу и обратно. Обед в театральном буфете стал роскошью — и, возможно, единственным горячим в рационе.
На этом фоне особенно торжественно звучали вдохновляющие речи о «командном духе» и «единой театральной семье». Да, прекрасная семья: кто-то работает за троих, кто-то пьёт за семерых, а кто-то пишет себе благодарственные письма. Казалось, что одна часть коллектива живёт в театре, а другая — за его счёт.
Но первое настоящее пробуждение случилось на юбилее театра. Прошёл слух, что официанты, заказанные на банкет, не приедут. Администрация подумала недолго, и решила: пусть монтировщики обслуживают! Кто-то из моих коллег согласился — возможно, ради бесплатного салата оливье и дешёвого шампанского. А может, ради ощущения сопричастности к «элите». Я — отказался. Это был тот момент, когда иллюзии, как новогодняя гирлянда, мигнули напоследок и перегорели.
Театр, как известно, — место, где не работают, а служат. Только служение, как выяснилось, бывает разным. Для одних — с девяти до шести, с белой зарплатой, обеденным перерывом, премиями и благодарностями. А для других — барщина с открытой датой окончания. У кого-то служение заканчивается пенсией, а кого-то — поясницей, которую сорвал, таская декорации вчетвером, потому что втроём — не по нормам.
И вот ты идёшь вечером через сцену, мимо картонных колонн и пыльной драпировки, и думаешь: неужели вся эта «великая культура» держится на людях, чьи имена не значатся ни в афишах, ни в программках? Которые не блистают в свете софитов, а носят на плечах весь театр — и физически, и морально?
Иногда мне кажется, что всё это было не работой, а участием в каком-то абсурдном эксперименте над пределами человеческой выносливости. Поначалу я и правда верил, что служу искусству. Но чем дальше, тем отчётливее проступал другой образ — не храм, а колхоз. Только не тот, где с песней сеют рожь и варят сгущёнку, а тот, где на «добровольной» основе пашут за спасибо, таскают, чинят, подставляют плечо и молчат. Где начальство говорит о «высокой миссии», пока ты разбираешь мебель и доедаешь «Доширак» в темноте за кулисами.
Колхоз имени Станиславского. Где вера — не в метод, а в чудо, что за эту каторгу когда-нибудь дадут хотя бы зарплату выше прожиточного минимума. Но чуда не случается. А спектакль продолжается. И если ты сломался — ничего страшного. В этой системе на твоё место всегда найдётся другой романтик или дурак. Ему тоже поначалу будет казаться, что будильник по утрам звучит как надежда. Пока не станет ясно: это просто горн. На перекличку. Перед выходом на барщину.