Всех с пятницей, дорогие пикабушники! Сегодня принесла вам немного портретов на одежде
Рисовать Джонни Деппа - это отдельное удовольствие! Правда, почему-то его заказывают только в образе Джека Воробья. Извините, КАПИТАНА Джека Воробья.
Ишь, как смотрит, чертяка))
Есенин в образе хулигана (ну а как иначе?)
Ну а где Есенин, там и Маяковский))
Красив, суров, брутален
Людк, глянь чё делается!
Ну и говорят, что надо показывать себя, поэтому бонусом я в футболке, которую не могла сделать себе почти год: руки не доходили ((
Все рисунки сделаны руками, кисточками и красками по ткани. И нет, они не смываются после стирки)) Кому интересно , все контакты есть в профиле. Всем желаю хорошей пятницы и отличных выходных, всех обнимаю))
Бар «У пропащего ангела» был местом, где время текло вспять. Свет неонового креста над стойкой мерцал, как пульс умирающего, а на стенах, покрытых граффити распятых ангелов и строчками из «Бесов», оседала пыль эпох. Здесь собирались те, кто искал Бога в дне бутылочного стекла, а истину — в трещинах между матерными шутками.
Трое вошли в тот вечер, когда город затянуло пеплом. Есенин, с томиком Шестова в кармане, сел у окна, заклеенного газетной полосой: «Конец света отменён из-за нехватки смысла». Шнур, чья гитара давно стала посохом скитальца, разливал виски в рюмки с трещинами, повторяя: «Пей, пока не превратишься в их заголовок». Буковски, с лицом, напоминающим смятую страницу дневника, молча курил, выдыхая дым кольцами, похожими на нули.
— Берёзы белеют не от невинности, — начал Есенин, вертя пустой стакан. — Они выбелены болью. Каждое кольцо на стволе — это год, который они пытались забыть. Как мы.
Шнур хрипло рассмеялся, указывая на граффити с ангелом, режущим вены обломком звезды:
— Твои берёзы — как этот урод. Красиво снаружи, а внутри — гниль. Ты пишешь про белизну, а сам нутром чувствуешь: всё, что мы создаём, — это надгробные эпитафии для самих себя.
— Надгробия? — Буковски впервые поднял глаза. — Нет. Мы роем могилы, чтобы спрятать в них зеркала. Смотришь в яму — а там твоё лицо. И ты копаешь глубже, пока не упрёшься в ядро Земли. А там — пустота.
Есенин ударил кулаком по столу. Селёдка в тарелке дёрнулась, как последний нерв:
— Пустота — это не конец! Это начало. Когда Хайдеггер говорил о «Бытии-к-смерти», он не звал сжечь книги. Он звал найти в страхе свободу!
— Свобода? — Шнур плюхнулся на стул, задев гитару. Струна лопнула, издав звук расстрелянного аккорда. — Вчера ко мне подошёл парень: «Ваши песни изменили мою жизнь!». А я спросил: «И что? Ты сменил работу? Вышел на митинг?». Он ответил: «Нет. Я выучил текст наизусть». — Шнур выпил рюмку. — Мы не меняем мир. Мы — пластырь на гангрене.
— Ты похож на моего отца. Он верил, что если читать Пушкина детям, они вырастут добрыми. А выросли воровать деньги. Поэзия не спасает. Она — крик в вакууме. Ты кричишь «любовь», а эхо возвращается: «одиночество», «предательство», «смерть».
— Но мы продолжаем кричать! — Есенин вскочил, опрокинув стул. — Иначе зачем эти… — Он махнул рукой на граффити с цитатой Камю: «Бунт — единственное достоинство раба». — Зачем бунт, если всё бессмысленно?
— Чтобы не сойти с ума, — Буковски достал из кармана смятый листок. Там было написано: «Бог умер. Подпись: Ницше». — Мы все играем в театр абсурда. Ты — трагик, Шнур — клоун, я — зритель, который шикает на обоих.
Шнур засмеялся, наливая виски в треснувший стакан:
— Зритель? Ты — суфлёр. Шепчешь нам: «Скажите, что всё тленно!». А потом пишешь в блокнот: «Они всё ещё верят в диалог».
Разговор прервал треск. На стене, где ангел с оторванными крыльями обнимал чёрное солнце, поползла трещина. Пламя от опрокинутой свечи лизнуло пропитанный алкоголем пол. Огонь пополз к стойке, поглощая мебель,старые афиши, обрывки стихов.....
— Гори, — пробормотал Есенин, глядя, как огонь пожирает его томик. — Может, пепел удобрит почву для новых берёз.
Шнур швырнул в пламя гитару. Дека взорвалась искрами:
— Финал без аплодисментов. Как и положено.
Буковски разжал ладонь. В ней лежал берёзовый лист, принесённый ветром в дыру окна.
— Белый… — прошептал он и бросил лист в огонь.
Эпилог:
Утром бар напоминал античную руину. Среди пепла нашли три вещи:
1. Обгоревший крестик на расплавленной цепочке.
2. Медную табличку с надписью: «Здесь пытались родить смысл. Родили пепел».
3. Недопитую бутылку виски, где на этикетке кто-то вывел:
«Мы — искры в поисках костра. Даже если он сожжёт нас дотла».
Говорят, троих мужчин видели на пустынной станции. Они молча ждали поезда, а когда тот тронулся, Есенин бросил в окно горсть пепла. Ветер подхватил его, смешав с дождём, который стирал границы между прошлым и будущим.
АНАНС! Вечером или Ночью этот же текст,но в стиле :От которого вы или блеванете,либо получите подсознательное удовлетворение!
Как сообщала газета «Нью-Йорк трибьюн», «мистер Есенин» впервые увидел величественные очертания Нью-Йорка 1 октября сквозь полуденную дымку и, «будучи поэтом, пришёл в восторг». Позднее в очерке «Железный Миргород» Есенин сам опишет свои впечатления:
…Глазам моим предстал Нью-Йорк… Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов… Здания, заслонившие горизонт, почти упираются в небо. Над всем этим проходят громаднейшие железобетонные арки. Небо в свинце от дымящихся фабричных труб. Дым навевает что-то таинственное, кажется, что за этими зданиями происходит что-то такое великое и громадное, что дух захватывает.
1/4
США начала 20 века
1/8
Сергей Есенин и Айседора Дункан на прибывающем в Нью-Йорк пароходе «Paris» 1 октября 1922 г.
Однако, когда пароход пришвартовался в Нью-Йоркской бухте, Есенина и Дункан ждал неприятный сюрприз: сотрудник иммиграционной службы сообщил им, что они не имеют права сойти на берег до соответствующего разрешения властей, и предложил проследовать на Эллис-Айленд (место нахождения политических заключённых) для проверки.
Остров Эллис, США, октябрь 1922 г.
Газета «Нью-Йорк Геральд» опубликовала заявление чиновника иммиграционной службы:
Ввиду продолжительного пребывания Айседоры Дункан в России и факта, что молва давно связала её имя с Советским правительством, правительство Соединённых Штатов имело основание полагать, что она могла быть «дружеским посланцем» Советов.
Как объяснял сам Есенин в своём очерке об Америке «Железный Миргород»:
Вашингтон получил сведения о нас, что мы едем как большевистские агитаторы.
Этот неприятный инцидент разрешился только после того, как брат танцовщицы Августин Дункан и её импресарио Сол Юрок дали телеграмму президенту Соединённых Штатов Уоррену Джорджу Гардингу. 2 октября после двухчасового допроса Есенин и Дункан были освобождены. Спектакли Айседоры Дункан в нью-йоркском Концертном зале «Карнеги-Холл» прошли с большим успехом, однако уже 12 ноября 1922 года из Нью-Йорка Есенин пишет своему другу, писателю Анатолию Мариенгофу:
Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься…
…Лучше всего, что я видел в этом мире, это всё-таки Москва. В чикагские «сто тысяч улиц» можно загонять только свиней. На то там, вероятно, и лучшая бойня в мире…
…Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, «заграница», а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно, значение его для всех, как значение Изы Кремер, только с тою разницей, что Иза Кремер жить может на своё пение, а тут хоть помирай с голоду.
Я понимаю теперь, очень понимаю кричащих о производственном искусстве.
В этом есть отход от ненужного. И правда, на кой чёрт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксёнова. С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстегнутые брюки…
…Сегодня в американской газете видел очень большую статью с фотографией о Камерном театре, но что там написано, не знаю, за не… никак не желаю говорить на этом проклятом аглицком языке. Кроме русского, никакого другого не признаю и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски…
…Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Всё равно при этой культуре «железа и электричества» здесь у каждого полтора фунта грязи в носу.
США впечатлили поэта своей мощью, размерами и красотой архитектурных форм, но в то же время он отметил и пустоту жизни американского народа тех лет. Вот что писал сам Есенин в своих воспоминаниях о поездке:
Внутренняя культура американцев очень примитивная. В них живёт мысль лишь об одном – где бы заработать или ещё как-то получить деньги.
Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам. Американец всецело погружается в «Business» и остального знать не желает.
Об искусстве США вообще говорить даже стыдно – оно находится на самой низкой ступени развития: «нравственно или безнравственно ставить памятник Эдгару По»? Этот вопрос они решают уже много лет, и никак не могут прийти к консенсусу.
По мнению поэта, в этой стране была создана культура машин, с её помощью Штаты и прославились, но это всего лишь плоды работы индустриальных творцов, а гений народа тут никакого участия не принимал. Народ Америки – только честный исполнитель заданных ему чертежей и их последователь, утверждал поэт Есенин.
Не прошёл Есенин мимо и коренного народа Америки – индейцев. По его мнению, совершенно понятно, что он "пропал от виски". Но в тоже время "индеец никогда бы не сделал на своём материке того, что сделал «белый дьявол»".
В США Есенина поразила культура электричества. Он был удивлён, что в этой стране уже давно ушли от свеч и всё озарено ярким светом. Поэт восхитился Бродвеем с точки зрения освещённости, но проходу ему не давали местные репортёры:
Свет иногда бывает страшен. Море огня с Бродвея освещает в Нью-Йорке толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких и на порог не пускают, несмотря на то что мы живём чуть ли не при керосиновых лампах, а зачастую и совсем без огня.
Америка Есенину откровенно не понравилась. Своим друзьям про это "царство мещанства" отправлял гневные письма, не стесняясь в выражениях. Вот отрывок письма Есенина из Нью-Йорка, своему другу, Александру Сахарову:
Родные мои! Хорошие!.. .
Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом?
Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать — самое высшее музик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно. Ну и @бал я их тоже с высокой лестницы.
Страна оказалась для Есенина просто чуждой. Он не смог простить ей отсутствие свободной мысли и внутреннего развития у граждан:
Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше и культурней страны, чем Америка.
Поэт приводит разговор с каким-то американцем, который утверждал, что прекрасно знает Европу, что был в Италии, Греции. Однако всё, что предлагает Европа, якобы не ново для Америки. "Знаете ли вы, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо новей и лучше?" – вопрошал американец.
Сергей Есенин сказал ему, что от его слов хочется смеяться, и одновременно плакать. Именно эти слова показывают всю внутреннюю культуру США – вернее, искажённое её представление:
Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное.
Однако так и хочется отметить: «хоть и грандиозное, но от настоящей культуры имеющее лишь оболочку, но не её глубокий внутренний мир». Именно этими словами Есенин вынес приговор Америке:
С такой культурой долго она не протянет, как бы не стремилась к роли мировой цивилизации.
А вот сами американцы после той поездки Есенина заметили как поэта (хотя серьёзно в 20-х годах воспринимали только его жену – известную танцовщицу). Американский критик Натан Доул назвал манеру стихосложения Есенина "пародийно-христианским символизмом", высоко оценив его как творца.
Ну и, конечно, Есенин писал об Америке стихи:
Места нет здесь мечтам и химерам, Отшумела тех лет пора. Всё курьеры, курьеры, курьеры, Маклера, маклера, маклера. От еврея и до китайца, Проходимец и джентльмен, Все в единой графе считаются Одинаково – бизнесмен. На цилиндры, шапо и кепи Дождик акций свистит и льёт. Вот где вам мировые цепи, Вот где вам мировое жульё. Если хочешь здесь душу выржать, То сочтут: или глуп, или пьян. Вот она – мировая биржа, Вот они – подлецы всех стран.
Эти люди – гнилая рыба, Вся Америка – жадная пасть. Но Россия – вот это глыба! Лишь бы только – Советская власть!
В Москву из долгого свадебного заграничного путешествия Есенин и Дункан вернулись в августе 1923 года. Анатолий Мариенгоф позже вспоминал слова поэта по приезде:
Знаешь, когда границу переехал, плакал… землю целовал… как рязанская баба…
После возвращения в Москву Айседора тут же уехала в Париж, бросив Илье Шнейдеру:
Я привезла этого ребёнка на родину, но у меня нет более ничего общего с ним.
В октябре Есенин отправляет ей телеграмму:
Люблю другую. Женат и счастлив.
Речь шла о Галине Бениславской – женщине, у которой он жил до знакомства с Дункан и у которой поселился сразу после возвращения. Однако, несмотря на их близость, Есенин так и не женился на ней. Его последней женой стала Софья Толстая. Свадьба с ней состоялась в 1925 году.
В конце того же года Есенина нашли мёртвым в ленинградской гостинице "Англетер". Айседора Дункан, которая пережила бывшего мужа на два года, на сообщение о его смерти отреагировала почти холодно. "Я так много плакала, что у меня больше нет слёз", – передала она телеграммой Илье Шнейдеру.
