Первая ночь в концлагере
В первую ночь лагерные старожилы посвятили нас в секреты своей жизни, в таинство своих мыслей и намерений. Мы полушепотом могли говорить обо всем. Но наша беседа подняла всех с нар. Люди сидели в темноте, прислонившись друг к другу, и по голосу угадывали, кто отзывался.
Иван Пацула говорил горячо, сверкая белками глаз. Голос у него молодой, сильный, и ему нелегко приглушать его.
Есть люди с гремящими голосами, не умеющие говорить тихо, шепотом.
- Видели мою руку? - неожиданно обращается он ко всем.
- Видели, - отвечают несколько голосов.
- Ничего вы не видели. У меня целое вымя в паху, Немец посмотрит, так и отпрянет. Фрицы обходят меня, шарахаются, как от заразного. А в сущности моя опухоль - это ничто. Солью натру каждое утро, и все. Попечет малость, и будь здоров. Я целый день свободен и могу черт знает что натворить за такой день. Лишь только бы у нас был план определенных действий.
- Мы же подкоп...
- Тс-с, кто тебя за язык тянет? Сам знаю, что и когда сказать. У нас есть очень хороший врач, из наших, Воробьев его фамилия. Он может еще кому-нибудь такую же «болезнь» устроить... Но об, этом потом. Вы, новички, первым делом соберите награды и заройте их где-нибудь сегодня же ночью. Иначе завтра их у вас вытрясут и поступят они к Гофбанычу, в сундук к лагерному Гобсеку. Вам они дороги, а для него - это ценный металл, коллекция. Так, о чем же еще теперь? Да, мы было прорыли ходок из лазаретного туалета, из-под пола, и почти к самой проволоке дошли. Землю в карманах выносили и рассыпали. Мы превратились в мудрых кротов. Среди нас был полковник Юсупов, руководивший нами и поддерживавший связь с партизанами. Однажды они с комочком глины подбросили записку: «Мы освободим вас. Партизаны». Теперь Юсупова нет.
- Да, товарищ Юсупов, - кто-то тяжело вздохнул на верхних нарах. Поплатился за кротовую работу. Наверное, уже сожгли тело его.
- За отвагу, а не за нору, - поправил говорившего Пацула.
- Потише, - одергивает кто-то говорившего. - У нас есть и Шульженко. Такие концерты исполняет, что заслушаешься! Под гитару на мотив «Катюши» на свой лад поносит фашистов, а они слушают да ржут. Его разные вальсы для маскировки в самый раз.
Наш лагерь расположен неподалеку от аэродрома, и все то, о чем рассказали наши новые товарищи, соединилось с планами и мыслями, которые мы пережили и в которых разуверились. Но то обстоятельство, что нас так много, что все внимательно, с душой слушают, убеждает в том, что здесь все обдумывается более детально, и снова начинаешь верить в успех коллективного продуманного побега.
Меня заинтересовал врач Воробьев. Я знал одного Воробьева, тоже врача, служившего в нашем санитарном авиационном отряде самолетов У-2. С ним, кажется, и произошла какая-то история, после которой он не вернулся в отряд. Приземлились ли около села, где находились немцы, или с самолетом что-то случилось. Точно не могу вспомнить. Я спросил, где сейчас Воробьев. Мне ответили наперебой:
- О, с ним, брат, комендант считается. Даже на аэродром отпускает из лагеря.
- Хирург!
- Светлая голова и золотые руки!
«Даже на аэродром? Вот так ситуация!» - подумал я.
Перед вечером в барак возвратился Воробьев. Взглянув на него, я узнал в нем нашего врача-майора. Не раз я видел его на своем аэродроме, случалось доставлял его на самолете к тяжелораненым на передний край. Он и в лагере ходил в военной одежде, с немецкой врачебной сумкой, имел вполне приличный для лагерника вид. Когда он, осматривая вновь прибывших больных в лазарете, подошел ко мне, я взглянул ему в глаза и спросил:
- Товарищ майор медицинской службы?
- О, сослуживец, - улыбаясь, произнес Воробьев.
- Так точно! Старший лейтенант...
- Этого здесь не требуется. Меня уже уведомили: Девятаев. Нога.
- О стабилизатор споткнулся. Тяжело таскать такую.
- Подлечим, - услышал я в ответ.
- Хотелось бы поскорее, товарищ...
- Будет и «поскорее», - перебил меня Воробьев и спросил: - Давно это приключилось?
- Под Львовом, - ответил я.
- Ордена на груди, словно на параде, - строго заметил Воробьев.
- У нас почти все с орденами летали. Когда они на груди, чувствуешь себя больше собранным.
- Психологический фактор. Возможно, - одобрительно согласился врач.
- А вы тоже, кажется, где-то над Украиной сбились с курса? Об этом в отряде долго говорили, - спросил я, конечно, не ради простого любопытства.
- Не по своей воле я здесь, товарищ Девятаев.
На этом первая беседа с врачом прекратилась. Он промыл мою рану, наложил мазь, перевязал. Я почувствовал себя лучше, светлее стало на душе от этой беседы, от прикосновения внимательных, ласковых рук, от плотно положенного бинта.
Наш врач не прощался с больными, потому что жил рядом с нашим лазаретом и встречался с ними по нескольку раз в день. Когда он вышел, в бараке начался разговор о нем: его хвалили за чуткость и верность, за умение «обходиться» с эсэсовцами и даже влиять на них.
Михаил Петрович Девятаев, «Полет к солнцу»
