Тут ниже опять сильно длиннопост. Извините. Но точка в его конце – действительно точка. Кажется, я сказала практически всё, что хотела. Спасибо всем, кто последние полгода читал мои сумбурные многословные опусы, которые появились, если честно, как средство от бессонницы и панических атак. Спасибо.
Не взирая на вирусы и неоднозначную самоизоляцию, "крылатые качели начинают свой разбег".
Я проснусь утром. От окна до одеяла – солнечный луч. В нём пляшут пылинки. С кухни тянет запахом блинов. Мама с бабушкой в полголоса обсуждают что-то ужасно важное и непонятно-взрослое. Скрипнет входная дверь, зашелестит отцовская куртка. Тихо зашипит на плите чайник, звякнут ложечки о стаканы. Сестра прошлёпает босыми ногами по полу, попросит варенья.
Я буду лежать и смотреть на пылинки в солнечном луче, ждать, когда мочевой пузырь победит утреннюю негу. Мне… сколько?
Мало, ещё слишком мало.
Бабушке шестьдесят. Мы полгода всей семьёй готовим ей сюрприз. Фотоальбом в трёх томах формата А4. Картонные страницы, на которые приклеиваем чёрно-белые фотографии. Мама пишет стихи к снимкам, подливает папин одеколон во фломастеры.
Или бабушке пятьдесят семь? Папа, под дружный хохот семейства дарит ей гипсовую тигриную голову-копилку. Бабушка ругается, мол, что за страшилище. А папа верен своему представлению о подарках – дари то, что человек сам себе ни в жизнь не купит. Взрослые пьют Амаретто, дети пьют Байкал. Голова, названная Бени, торжественно вешается над ковром в зале. Через пару недель сестра затылком выбьет Бене два правых клыка.
Или бабушке шестьдесят два? Она гоняет меня полотенцем по ограде за то, что я шёпотом сказала "сука". Полотенце влажное – бабушка мыла посуду. Хлёстко по спине. Я больше не матерюсь.
У бабушки совсем немного седины в волосах и пронзительные карие глаза. Я прихожу к ней по пятницам после школы, прошу скрыть от родителей двойку. Бабушка варит яйца в самую вкусную в мире смятку и достаёт смородиновое варенье к чаю. Снова повторяет шутку "- Изя, почему у вас такой вкусный чай? - Евреи, не жалейте заварки!"
Мы играем в дурака и пьяницу, а потом идём смотреть "Поле чудес".
"Тридцать первого года рождения. Инсульт был в ноябре. Ампутируйте, если необходимо будет".
Это правда я говорю?
Таблетки, бинты, левомиколь.
Бабушка умерла больше года назад.
Папе сорок. У него неудачно день рожденья – тридцатого декабря. Мы ему дарим в день рождения бутылку чего-нибудь особенного, а перед Новым годом первым тостом пьём за его здоровье и дарим остальное. В три часа ночи первого января мы обязательно пьём за Брянский Новый год и за папино детство.
И сейчас папе сорок. Мы подарили ему коробку с бумагой и загадкой. Загадка ведёт к следующей загадке… Наконец, из-под трельяжа папа достаёт здоровенную кучу бумаги, в которой откапывается газовый пистолет. Папа хохочет, счастливый как мальчишка бежит во двор.
Нет, папе сорок четыре. Денег на подарки уже нет. Папа гонит самогон к своему дню рождения, показывает нам, как он горит на ложке. Вечером папа будет на кухне бить ладонью по столу и шёпотом кричать маме о том, что всё бесполезно. Мама будет его успокаивать, говорить о каких-то высших идеалах и необходимости борьбы.
Папа вступил в коммунистическую партию только в девяносто первом, когда "из партии всё говно ушло". Мама так и не вступила.
Папа научил меня очень важному – не молчи и не бойся отстаивать собственное мнение, если считаешь, что права. Мама научила меня другому очень важному: семья. Семья поддержит в любой куче дерьма, в которую ты вляпаешься.
Папе сорок три. Скоро будет. Летом он потерял пальцы на правой руке, но уже осень, морозы, время бить порося. И не время считаться с фантомными болями в отсутствующих четырёх пальцах. Ножом в один удар как прежде папа боится не сработать. И свинку мучать тоже боится. Поэтому он берёт у соседа ружье.
Папа, в общем-то, не охотник. Но куда деваться.
В вязком молчании, под мамин сочувствующий взгляд, папа выпивает стакан самогона и выходит. Мы напряженно ждём. Долго тишина, потом выстрел. Следом второй. Пауза. И выстрел за выстрелом.
"Глянь, чего там", - дрогнувшим голосом просит мама. Я выбегаю в носках в огород. Целая и невредимая свинка носится вдоль забора, а папа с азартом вскидывает ружьё и палит мимо.
Попал, в итоге. Уложил с одного выстрела, хоть и далеко не с первого.
Папе сорок шесть. Он ежедневно пытается объяснить мне тригонометрию, но для меня она так и остаётся абракадаброй. Будто этого мало, я вляпываюсь в областной конкурс по истории. Историк у меня дурной. У него во всех бедах страны виноват Сталин, даже в татаро-монгольском нашествии. Ненавижу историю. Но клеймо гуманитария не даёт пойти на попятную.
Папа сидит со мной ночами, помогает листать толстенные исторические тома с верхних полок домашней библиотеки. Мы (однозначно не я), берём второе место. Я влюбляюсь в историю и люблю её до сих пор.
Папе всё ещё сорок шесть. Февральское утро, снег до пояса. Я с больным горлом и температурой.
"Поехали в тайгу!"
Мы захватываем из дома сало и солёные огурцы, докупаем в магазинчике хлеб и едем в тайгу на папином служебном УАЗике-буханке. Мы штурмуем сугробы, буксуем в них, ловим потом спасительный трактор. Мама с папой дуэтом поют Высоцкого "Здесь вам не равнины" и хохочут. Мне ужасно плохо. Горло отказывается даже дышать, голова раскалывается. Трясёт несчастную буханку неимоверно.
"Глянь, какой кедр!"
И я ползу по снегу к "какому" кедру и позирую под ним.
Папа наматывает на меня свой шарф. Мы счастливы каким-то глупым счастьем. Глушим мотор, смотрим на морозный закат сквозь сосновые ветки.
Какие шестьдесят семь? Какие атеросклероз и катаракта? Это же папа. Он же только вчера шагал в поля за тридцать километров с рюкзаком за спиной и ноющей дочкой на хвосте. Мы с сестрой сейчас наловим ему кузнечиков, и он сядет на берегу с самодельной удочкой, почесывая обгоревшие плечи.
Маме уже тридцать шесть. Мы с сестрой из конструктора неделю собираем цифры три и шесть ей в подарок. Мама хохочет. Мы ей собрали цифру три с поворотом не в ту сторону. Получилось э шесть.
Да нет, маме тридцать восемь. Она, наконец, отважилась пролечить зубы. Из-за этого накрылся наш традиционный летний сплав по реке. Мы с сестрой на полянке за домом молча и зло перекидываемся воланчиком, изображая теннис. Но уже после заката папа зовёт нас собирать рюкзаки: "Девчонки, бегом, завтра выезжаем!" Мама отмахивается: "Потом залечу".
Потом. Это уже маме сорок девять. Зять, ростом два метра и столько же в плечах, не может оторвать её от остановки перед кабинетом зубного. Мама стоит на смерть, зять так и не осилил затащить её на лечение, а руки ей ломать остерёгся.
Хотя… Маме тридцать с разными окончаниями. Она сидит ноябрьскими ночами всех девяностых, пишет сценарии для новогодней ночи. Мы с сестрой вредничаем, но с тайным удовольствием учим стихи, сценки и монологи. Наши новогодние ночи начинаются в шесть вечера, чтобы всё успеть. На Новый год вся наша невеликая семья в количестве трёх взрослых будет смотреть на нас и слушать. И мама будет смеяться и хлопать в ладоши, будто не помня, что всё это написала она.
Маме… сколько-то. Я в садике ещё. В доме пахнет краской – лакировали полы. Мы ложимся спать в ограде. Мама поправляет мне подушку, обнимает. Тепло и спокойно. "Мам?!"
"Что?"
"А из чего делают книги?"
"Опять?!"
И я засыпаю под мамин рассказ про изготовление бумаги.
Шестьдесят три года маме? Щитовидка, выпирающая из шеи? Постоянная одышка и аритмия? Неправда. Вскрытие, конечно, покажет, но неправда. Такого быть не может. Она же вот, у окна, сидит с химической завивкой на голове, которую ей моя сестра сделала, проверяет самостоятельные работы своих мальчишек из техникума, курит Беломор с ватой в фильтре и требует от нас тишины. И уж лучше тишины. А то сейчас задумается и потребует от нас "то, зелёное, в шкафу", которое на самом деле жёлтое и в трельяже. И станет ужасно злиться на нашу тупость. А мы будем дразнить её этим ещё… двадцать лет?!
Сестре четырнадцать. Фиолетовые тени, волосы с перекисью, чёлка с начёсом. При этом отличница на доске почёта. Родители подарили ей юбку-резинку и блузку с кружевом. А я, младше на четыре года, донашиваю за ней кофты и штаны. Кажется, моя самостоятельная одежда появилась только тогда, когда сестра уехала в универ.
Сестра умная, уверенная в себе и красивая. Ходит на каблуках, ругается матом и побеждает на олимпиадах. Редкое сочетание, мне никогда не достичь. Завидую ужасно. Я утащила у неё деньги на сапоги и накупила шоколадок. Мы друг друга ненавидим искренне и навсегда, и дерёмся при каждом удобном случае. Родителям не говорим. Не их это дело.
Сестре уже пятнадцать. Она известна среди всех местных хулиганов, поэтому я могу спокойно гулять везде, где захочу. У нас с ней условный сигнал, который я подаю, когда папа возвращается с работы. Мы всё ещё ненавидим друг друга. Но по ночам читаем наизусть стихи, и позор той, кто помнит меньше. Моя сестра потрясающе читает Цветаеву. До слёз просто. Я влюбляюсь вслед за ней в серебряный век и мы вешаем на дверь комнаты плакат с Есениным. Плакат провисит три года.
Её компашка каждый вечер приходит играть в карты. Я влюблена в одного из них, постоянно напрашиваюсь за стол. Мне не делают скидку на возраст и бесстыдно обыгрывают в тыщу.
Нет. Жаркий август. Мама утром готовит торты со смородиной и малиной. А папа не днём с работы, а вечером неожиданно из больницы. Подвывая от боли. Он после суток на метеостанции пошёл уголки металлические пилить и срезал себе на станке четыре пальца правой руки. Папа белый, жилки бьются на висках, пытается улыбаться. А когда мы уходим, бьется лбом в деревянную стену у крыльца, глотает самогон, курит Беломор одну за другой и плачет без слёз. Я подглядываю, плохо ещё понимая случившееся. Мама с бабушкой плачут дома в подушки. Сестра смотрит в окно невидящим взглядом. Ей сегодня шестнадцать.
Погодите-ка. Сестре восемнадцать. Она смеётся, упаковывая вещи. Мы всё лето бегали на стадионе, укладываясь в нормативы школы милиции. Её верные друзья ждут во дворе прощаться. Она записывает мне кассеты Чижа и передаёт в наследство всю комнату.
Постойте! Моей сестре двадцать два! Она совсем взрослая, с огромным пузом. Умчалась на сохранение прямо перед днём рождения. Мама печёт тортик, папа на работе. Бабуля утром пошла в больницу проведать старшую внучку. Примчалась, глаза во все стороны: "Наташ, ты только не волнуйся!" Мама, сползая по стеночке, глухо: "Что?"
"Родила! Пацан!"
Какие сорок?! Какая пенсия по выслуге? Какие сборы грибов всю осень, не вылезая из леса? Это даже не смешно. В лес любила ходить я, а не она. И мы же совсем-совсем где-то только что прыгали из окон разрушенной больницы на энкаунтере и она проколола себе ногу гвоздём. Та ещё неудачница, похлеще меня, за ней глаз да глаз нужен, а то покалечится. Какой пенсионер? Мы же вот только вчера оборачивались пенкой, устраивая себе "биотуалет" на Нашествии.
Моему первому зятю двадцать два. Он примчался автостопом за триста километров, потому что у него родился сын.
Да нет, ему двадцать один, и он привёз через пол страны на знакомство с новой семьёй десять сортов пива из родного города.
Нет, уже двадцать три. Я варю борщ, параллельно уча биологию к вступительному экзамену. Зять с возмущением не обнаруживает в кастрюле с картошкой и капустой мяса. Он с хохотом отбирает у меня учебник и выдаёт другую кастрюлю. Я под его диктовку одновременно учусь варить борщ и запоминаю строение круглых червей. Я до сих пор умею первое и помню второе.
Через год зять научит меня делать ровные стрелки на брюках и гладить рубашки. Но свою форму под мой утюг он так и не доверит. "Мужчина должен сам уметь гладить свои брюки". И он же научит меня золотому правилу: "Пришла первой – готовь ужин". Если первым приходил он – ужин был за ним.
Погодите, ему уже двадцать шесть. Я поздравляю его по телефону – они живут в другом городе
Стойте. Как это двадцать семь? Какое ДТП? Что такое ЧМТ? Синее небо, радостное апрельское солнце, гроб, накрытый красным, душный запах ладана. Да нет.
Нет.
Мы только вчера резались в третьих героев, вырывая друг у друга мышку и насмехаясь над умственными способностями друг друга. Только вчера мы перебирали его коллекционные десятки, выбирая парные, чтоб купить пиво.
Нет никаких двадцати семи.
Племяннику год. Он пускает слюни, радостный, на качелях в коридоре нашей квартиры. Дети растут быстро, особенно чужие. Вчера ещё ему жопку мыла в Баден-Бадене, а сегодня он мои тени об пол расфигачил.
Паршивцу уже шесть. Соседи думают, что я, чернявая, мамка этого белобрысого. Неудобняк.
Белобрысый подарил мне бутылку Самбуки на Новый год.
В каком это смысле – в армию? А творожок он доел?!
Моему зятю тридцать два. После моего очередного на то время недельного загула по неизвестным адресам он впервые и единожды на моей памяти срывается, вспоминая армейские навыки, выкручивает мне руки и тащит в огород, тыча носом в грядки, которые копала не я.
Ненавижу его.
Правда?
Ой, не ври…
Ему же тридцать пять. У меня, кажется, перестаёт биться сердце после звонка сестры: "Муж под поезд попал".
И вот мы с ней в больнице. Пакет с окровавленными вещами в руках. Ненавистный зять на двенадцатичасовой операции, которая спасёт ему почти всю ногу. Я прихожу к нему после, сижу рядом, подменяя совсем уже не стоящую на ногах сестру. Он такой маленький со всеми своими двумя метрами роста на больничной кровати.
Тридцать семь. Какой поезд? Разве он способен остановить этого человека? На задании в энке – окунуться в прорубь. "Давай, пошла", рывком стягивает он с меня куртку, не усомнившись ни на минуту. И я как-то тоже не стала усомняться. Рванула с себя штаны и свитер и впервые в жизни сиганула в прорубь. Зять выхватил меня из воды, затащил в машину. И сразу на плечи куртку и в руки крышку кофе из термоса.
Да нет, зятю сорок два. У него протез и отменное чувство юмора. И он вовсе не так толстокож, как видится. Я два часа выбираю в интернет-магазине ему модельку самолётика "Звезда". Он, вроде, радуется. И я доверяю ему выворачивать мне шею, снимая напряжение в позвонках.
И вот он уже кормит меня ужасными на вид креветками (ненавижу морепродукты, но это действительно вкусно), подливает пива, и мы хохочем, вспоминая совсем недавнее нашественское ночное "Мужик, не ссы на Кошкай!"
Сорок семь?! Да вы с дуба рухнули.
Моему сыну двенадцать. Откуда у меня сын? Постойте! Это какая-то не та реальность, я категорически не хотела детей!
Моему сыну год. Я прикручиваю цепочку на дверь комнаты, чтобы он не выполз и не упал с лестницы.
Моему сыну три – он с головой ушёл под воду в свежевырытом колодце. Из насквозь мокрого пуховика: "Мам, я нагулялся".
Да нет, ему пять. Я мчусь из садика в больницу на машине, а сын на руках горячеет, теряет сознание и начинает биться в судорогах. И впервые полное погружение в понятие "ужас".
Погодите, сыну, всё-таки, шесть. Он сковал свои ноги старыми наручниками, от которых нет ключа. Я сейчас только, хохоча до икоты, вызывала слесаря с болгаркой. А за окном – самый невероятный ливень. Сплошной стеной уже час. Слесарь еле добрался. Взял всего пятисотку. Зато смеялся на всю тысячу.
Слишком быстро…
Постойте!
Сыну семь. Букетик в потной ладошке, ещё пустой рюкзак и огромные карие глаза, распахнутые навстречу первому классу. Пока только с надеждой. А я заранее с валерьянкой и нервным тиком. Я уже семь лет яжемать. Улыбаюсь, фотографирую.
Да нет же, ему девять. Вот только он зашёл со двора в дом. Лоб, щека, шея в крови. "Мам, я там топором себя по голове ударил"…
Ё-моё, двенадцать?
"Мой комп не потянет Дум Энтёрнал!" "Мам, а что такое камшот?"
Это всё взаправду? Со мной?!
Мне же десять. Родители подарили бутылку шампанского и тут же её выпили. Бабушка гонит рвать траву для кроликов.
Да нет, мне уже двенадцать. Папа принёс подснежники.
Четырнадцать. Первый заработок и первый паспорт. Уже РФ.
Шестнадцать. Я одна в комнате. В магнитофоне – Наутилус. На коленях – "Марсианские хроники". Ноги на подоконник. За окном серая слякоть. Я вся абсолютно непОнятая, но очень духовная.
Семнадцать. Хроническая неудачница, абсолютное разочарование. Доказала – молодца.
Восемнадцать. На мой день рождения пришло аж пять человек. Это что же, у меня есть друзья?
Двадцать. Больница, пневмония, пенициллин. Дома сдувшиеся воздушные шарики на пропущенный день рождения.
Двадцать два. Лето, земляника, пастбище и малосолёные огурцы.
Двадцать четыре. Первые похороны.
Что за дурацкий обратный отсчёт?!
Двадцать пять. Меня тошнит от всего, но две полоски дают логичное обоснование этой тошноте. И я всё равно собираюсь в первый настоящий взрослый отпуск – Питер, Эрмитаж, каналы. Одиночество с токсикозом. Счастье, невзирая на. Петербург – изумительный город.
Двадцать семь. Снова больница. Гнойная ангина, которую я не могла пролечить своевременно из-за организации концерта.
Тридцать четыре. Сдаю ЕГЭ, поступаю учиться снова. На фига?! Да надо, на самом деле.
Когда? Когда успело это всё?
Тридцать семь? Сегодня? Я же планировала до тридцати…
Тридцать семь. Сегодня. Это моё двадцать пятое.
Слишком быстро. Иногда кажется, что я так и не повзрослела. Что я всё ещё сижу с книжкой, ноги на подоконник. Я не могу быть такой взрослой! Я же вся такая непОнятая и духовная. Я обязательно должна спасти мир.
Но…
Всё это – не приснилось. Там везде действительно была я.
Это значит, я взрослая? Да.
Эй, окстись, малолетка, у тебя же уже есть свой крем против морщин!
Я проснусь утром. От монитора да клавиатуры – отблески нарисованного камина. Сын ворвётся в комнату топающим ураганом и придётся вставать. Маме надо закапать лекарства в глаза. Папе надо напомнить, чтоб поискал в своих железяках мой велонасос. Днём приедут сестра с зятем, привезут тортик. Может, даже племяш позвонит, басом пожелает чего-нибудь.
Но это позже. А ранним утром я буду лежать и смотреть на камин на мониторе. Мне … сколько?
Мало, ещё слишком мало.
"Только небо, только ветер, только радость впереди"