Война
История не моя. Найдена в интернете.
История с времен войны, которая перевернет ваше сердце
_______
В этот день исполнялось ровно 4 года, как мы познакомились. Шел второй год войны. Мне было 19 лет. Ей только-только исполнилось 18.
Наши села находились рядом и были самыми дружными во всей Чечне. Не было ни одного случая, когда между жильцами этих двух сел был хоть какой-нибудь, даже совсем незначительный конфликт, какие время от времени в Чечне случаются.
За время войны население наших сел сильно сократилось. Кто-то убегал от смерти в другие регионы, кого-то смерть в образе российских ракет настигала прямо у них дома. Война шла ни за что.
Считайте это самой странной войной из всех, что когда-либо были.
Наша семья была одной из тех немногих, которые решили, что война долго не затянется и уезжать никуда не стоит. Спустя два года жестокой войны это мнение растворилось само собой. Мы решили уехать к нашим родственникам в один из российских регионов.
Уезжаем от войны в город, который отправил к нам своих сыновей с этой войной.
Считайте это самой странной поездкой из всех, что когда-либо были.
Уехать отсюда означало бросить все: бросить дом, в котором я вырос, бросить родных, бросить друзей, с которыми мы никогда не разлучались. Никто не даст гарантий, что мы когда-нибудь вновь увидимся.
Уехать отсюда означало бросить ее. Бросить свою любовь, бросить девушку, которая стала смыслом жизни. Бросить ее на войне, а самому бежать. Уехать отсюда означало забыть все обещания, данные друг другу, забыть все клятвы.
Это означало забыть тот день, когда военные действия более-менее утихли, и я решил пойти к ней. Сейчас это кажется странным, но тогда у нас не было телефонов, чтобы я мог позвонить ей и сказать, что я пришел. Единственное, что тогда оставалось – это сидеть и ждать пока я кого-нибудь увижу, кто мог бы ее позвать. Это могли быть ее сестры, это могли быть соседние дети. Но в тот день я никого не увидел.
Я стоял напротив разрушенного магазина и смотрел в сторону ее дома, в надежде увидеть кого-нибудь. Вокруг не было никого. Не было ни людей, ни животных. Не было привычного пения птиц. Казалось, даже они, все до единого, улетели прочь от этой мерзкой войны.
Я стоял более трех часов и был готов стоять столько же, чтобы увидеть ее. Чтобы посмотреть ей в глаза. Каждая наша встреча вполне могла оказаться последней. Смерть каждый день приходила забрать кого-нибудь с наших сел. Приходила в образе ракет, в образе пуль, в образе болезней, в образе голода. Приходила как за взрослыми, так и за маленькими детьми, которые ничего в своей короткой жизни кроме войны, смерти и слез своих матерей не видели.
Наконец я дождался ее. Она зачем-то вышла на улицу и, увидев меня, подошла. Это были самые счастливые мои минуты, если таковые на войне вообще бывают.
Это не было свидание, к которым вы сейчас привыкли. Никто перед своим любимым не наряжался и не красился. Никто не назначал свиданий. Никто не гулял по парку. Никто не разговаривал о тех надоевших обыденных вещах, о каких-нибудь там любимых фильмах или музыке. Никто не назначал время или место следующей встречи. Следующая встреча с большой вероятностью могла пройти только после смерти.
Считайте это самым странным свиданием из всех, что когда-либо были.
Мы только рассказывали друг другу разные истории с этой войны.
Рассказывали, как где-то кого-то убили.
Рассказывали как места, которые мы любили посещать, сейчас стерты с лица земли.
Рассказывали о том, что на месте, где мы когда-то познакомились, сейчас стоит кладбище и за два года войны оно стало чуть ли не самым большим в Чечне.
Считайте это самым странным разговором из всех, что когда-либо были.
Во время этой встречи тишину нарушил взрыв ракеты, упавшей где-то недалеко. Началась перестрелка. Ракеты вз рывались одна за другой. Пройти через пол улицы, чтобы добраться до своего дома означало для нее пройти между двумя перестреливающимися сторонами, что равнозначно самоубийству. Я взял ее за руку и потащил в тот самый разрушенный магазин, у которого мы стояли. Спустя минуту на месте, где мы только что разговаривали, взорвалась очередная ракета.
Она, словно маленький испуганный ребенок, засела в углу, закрыла лицо руками и плакала. Я сидел напротив и старался как можно больше закрыть ее (конечно, я не прикасался к ней. То, что я потащил ее от пуль за руку уже было нарушением наших адатов, было нарушением нашей религии, но я не мог иначе). Мы сидели и полчаса слушали вз рывы в считанных метрах от нас. Слушали пробегающих рядом бойцов, даже не зная были ли они чеченцами, которые отдавали свои жизни ради наших, или это были русские, которые эти жизни у нас пришли отобрать.
Когда все это закончилось, ее мама в истерике выбежала на улицу, крича имя своей единственной дочки. Узнав голос своей мамы, она побежала ей навстречу, и они обнимались так, будто обнимаются в первый и в последний раз. Будто они прожили два года войны раздельно и сейчас встретились.
Я смотрел на все это с окна разрушенного магазина.
Уехать отсюда означало забыть этот день, потому что именно тогда, в том разрушенном магазине я поклялся ей, что мы всегда будем вместе. Я обещал ей, что нас сможет разлучить только смерть. Приди она в образе ракет, в образе пуль, в образе болезней, в образе голода.
Вы, наверное, слышали о случаях, когда во время войны парень с девушкой женились. Да, такое бывало. Но вы вряд ли слышали историю, о которой я вам сейчас рассказываю.
После того как мы решили уехать я сообщил своим родным о том, что не могу оставить ее здесь. Я либо останусь сам, либо заберу ее с собой. Родители, к моему удивлению, отнеслись к этому вполне нормально. Они сказали, что сегодня же отправятся к этой девушке и поговорят с ее родителями.
На второй день мне сообщили, что и девушка и ее родители согласны, чтобы мы поженились. Конечно, не могло идти речи о каких-либо празднованиях этого события. Были выполнены минимальные обязанности, чтобы наш брак считался действительным. Оставалось только забрать девушку к себе домой. На второй же день после этого мы все вместе уедем.
Забирать девушку пошли я и мой сосед. Машины ни у кого вокруг не было. Да и откуда нам бензин достать. Мы пошли пешком.
Выходя из дома, впервые за время войны я увидел на лице своей мамы улыбку. Я отдал бы все, чтобы эта улыбка никогда не сходила с ее лица. Я обнял своего младшего шестилетнего, притом единственного братика и сказал ему, что совсем скоро вернусь домой и приведу с собой невесту – самую красивую девушку.
До ее села мы добрались примерно за час. Все известные дороги заминированы, поэтому приходится искать обходные пути.
Я ждал на улице, пока сосед выведет ее из полуразрушенного дома родителей.
Считайте это самой странной свадьбой из всех, что когда-либо были.
Я дождался соседа и, теперь уже, свою жену. Мы пошли домой. Опять заминированные дороги, опять обходные пути, опять часовая ходьба пешком.
Сосед мой, спасибо ему, был очень понимающим и пошел впереди нас, оставив новобрачных поговорить наедине.
На этот раз мы говорили с ней не о погибших близких, не о страшных случаях зачисток в селах, уносивших сотни жизней. Мы говорили с ней о том, как мы проживем свое будущее, куда мы уедем, как будем жить. Говорили, что вернемся сюда когда закончится война. Вернемся к своим родным, к своим друзьям.
Мы уже дошли до своего села. Вокруг было подозрительно тихо.
Считайте это самым странным днем из всех, что когда-либо были.
Мы встретили замученного, избитого, испуганного мальчика. Он не мог ответить на вопрос что с ним случилось. До моего дома оставались считанные метры. Сосед куда-то пропал из виду.
Глаза испуганного мальчика смотрели сквозь меня в никуда. Единственное, что смог выговорить этот мальчик, было: «зачистка».
Я побежал домой, она пошла вслед за мной.
Ворота были открыты. Во дворе никого.
Ни людей, ни животных, ни пения птиц.
Считайте это самым СТРАШНЫМ днем, что когда-либо были.
Я зашел в дом. Сердце заколотилось. Любовь всей моей жизни, моя самая родная, моя самая любимая, мой самый дорогой человек – моя мама – она лежит на полу. Никогда больше я не поговорю с ней. Никогда больше я ее не обниму. Никогда больше я не увижу той улыбки, которая была на ее лице, когда она меня провожала. Моя мама.
Сейчас она нужна мне больше всего. Вместе с ней умерло все – умерло счастье, умерла радость, умерло умиротворение. Моя мама была синонимом всего этого.
—
Я сидел, сильно обняв тело моей матери. Она никогда теперь не обнимет меня в ответ. В двух метрах от меня на кровати лежит бездыханное тело моего любимого братика. Куда пропал мой отец, я не знаю до сих пор.
Представьте, как колечко падает на бетонный пол, и узнаете какой звук я услышал в эту секунду на улице. Держа в объятиях тело матери, я повернулся в сторону открытой двери. Моя жена, которая шла за мной, зацепила одну из оставленных после зачисток мин.
Мощный взрыв. В меня летят осколки, пыль, камни, дым и кровь. Я накрываю лицо рукой, чтобы от них защититься.
Я потерял всех.
Считайте меня самым одиноким человеком, который когда-либо жил на земле.
Одинокая война
Вышла я на улицу пустую,
на небо одинокая луна.
Все другое же покрыто тьмою,
к нам в страну пришла жестокая война.
Я пойду по улице далеко,
загляну в красивый белый дом.
Стоит на полке мишка одиноко,
никого нет больше в доме том.
Я ввойду в тот дом что по соседству.
на кроватке кукла лишь лежит.
Люди все пустились в бегство,
игрушка будто дом тот сторожит.
В городе таких домов есть много,
обойду я их всех не спеша.
Они стоят все так же одиноко,
как и моя бессмертная душа.
___________________________________________________________
Моя попытка номер фор))
Просьба оставить коментарий если ставишь +/-,
интересно мнение)))
Критика принимается в любой форме для улучшения
себя и творчества)
На все коментарии отвечу)
Стихи мои))
Красиво стелят Пикабушники, что то в глаз попало.
Про войну, не дай боже повидать.
Снегопад.
Было далеко до рассвета когда сплошной завесой повалил тяжёлый снег, быстро и неминуемо застилая двор комендатуры. Дворник, Игнат, знал о грядущем снегопаде задолго до того; оповестила культя левой стопы - заболела нудно, будто предупреждая, мол, крепись старик, готовься к очередному испытанию.
К должности дворника Игнат приступил почти год назад, в середине прошлого января, заменив такого же старика, Степана, застреленного пьяным гаупттруппфюрером прямо на крыльце офицерского буфета. Солдафон тогда поскользнулся на небольшом пятачке льда и упал, а Степану не повезло оказаться рядом: получил семь пуль очередью в грудь. Умер, и вскрикнуть не успев.
Поднялся Игнат с лежанки легко – крепкий ещё мужик, не смотри что седой весь и в годах - седьмой десяток как землю топчет. Так ведь они слабых не призывают, и ты хоть на коленях ползая, проси дать работу, а выберут они того, про кого решат, что достоин служить, оценивая по одним лишь им ведомым критериям.
У Игната ступни нет, вместо неё самодельный протез, и хоть деревянный, но добротно сделан, довоенный ещё, со стальными осями. Скрипит протез при ходьбе, но любим как живая нога, ведь не приходится на костылях шкандыбать, и уже вроде как не инвалид: на ногах и при деле.
Сам Игнат из местных. Полицаи, трое, пришли к нему в полночь. Он крепко спал, и пока поднимался, проснувшись от шума за оградой, они уже выбили с петель калитку, и прошли в хату. Спросили, стволы уставив ему в грудь, пойдёт ли работать дворником? По их правилам, говорят, работникам полагается пайка, защита от партизан и уважение местного населения. Хочешь ли, не хочешь, а задумаешься как ответить... Вот так стал дед Игнат дворником в фашистской комендатуре.
Не всегда Игнат был калекой, но полжизни он так прожил. Ногу потерял не от большого ума; в молодости не пошёл к доктору сразу же после того, как его боднул в лесу секач – порвал клыками жилы на ноге. Рана стала гноиться и ступню пришлось отнять.
– Эх, ты, дубинушка молодая, - укорял доктор, отпиливая Игнату ногу, – где же тебя носило столько дней?
Позже, когда действие морфина прошло и Игнат пришёл в себя, успокаивал, дескать не переживай ты так, протезы теперь хорошие научились делать, спасибо войне, тьфу ты, прости господи, – доктор крестился.
В те годы Игнат был страстным охотником, часто его звали помещики служить егерем – натаскивать гончих псов, организовать охоту. Знал и любил он это дело. Отец научил ставить капканы, управляться с оружием и ладить с собаками.
Здание, в котором теперь размещалось немецкое оккупационное правление, до революции принадлежало помещику Кудаеву. Они с Игнатом были ровесниками, и хоть принадлежали к разным сословиям, были близки. Не так, чтоб верной дружбой можно было назвать, но беседовали и говорили, чаще всего про охоту, про звериные повадки, про оружие спорили. Кудаев, хоть и молод тогда был, а уже успел прослыть большим поклонником и собирателем охотничьих ружей и амуниции. Интересовался новинками, считал большой честью принимать в гости охотников. Сам часто устраивал охоты, а так же, соглашался на приглашения поохотиться в чужих лесах и степях. И всегда, при удобном случае, рекомендовал Игната как знатного егеря и советчика в охотничьих вопросах.
В помещичьем доме, за потайной дверью был вход в специально оборудованное подземелье, где держал Кудаев свой охотничий арсенал. Много чего там было; разная оснастка, капканы и силки, и ружья конечно, патроны к ним, различные запалы, сигнальные выстрелы и даже бочки с порохом. Молодой помещик часто советовался с Игнатом перед охотой, спрашивал о выборе оружия и боеприпасов. Не один раз спускались в подземелье вдвоём, когда готовились к охоте. А однажды показал егерю второй лаз в подвал, прорытый под землёй из сада за домом...
Когда сменилась власть и пришли большевики, Кудаева расстреляли первым. Мужики хотели сжечь дом, но не стали, решили что всегда успеют чиркнуть спичкой. Никто и никогда так и не пожалел об этом решении и спустя годы в стенах бывшего имения заседали комиссары и председатели совхозов, проводились собрания и организовывались клубы. Правильно поступили мужики что не подожгли дом. Добротно сработанный, вон сколько лет стоит, ждёт своего часа...
Орудуя деревянной лопатой, откидывая снег с прохода к входу в бывшее владение помещика Кудаева, машинально выполняя привычную уже работу, Игнат думал свои простые думы. О том, что стар уже. О том, что совсем одинок. О советской власти и о фашистах думал, и о том, кто из них порядочнее и к чему приведёт эта война. Размышлял, доживёт ли он сам до того времени, когда можно будет сравнить их деяния. Ненависти у него не было ни к тем, ни к другим. Просто знал старик что вот эти люди – враги, а эти... бог их пусть судит. Вот так, работая думал о былом, чаще всего вспоминал молодость, как охотился, стрелял дичь и зверьё, как у этого самого крыльца мужики стаскивали с подводы мёртвого кабана, который лишил его ноги. Думал об арсенале в подвале, о бочках с порохом, размышлял хорошо ли бочки просмолили, не отсырел ли порох в них? Знал Игнат, что тайные входы в Кудаевский арсенал не открывали с тех самых дней, когда хозяина казнили пьяные комиссары. Такое событие не утаить.
Такой простой жизнью жил Игнат. Работал, думал, вспоминал, день за днём – рутина и одиночество. И старость. А сам он такой же как тот дом, двор которого чистит сейчас от снега. Игнат сравнил себя с домом: оба старые, одинаково одинокие, такие похожие. Крепкие ещё, но силы уходят хоть медленно, но неотвратимо. Всё ли сделали в своих жизнях, всего ли достигли из того, что намечали свершить? Эти вопросы долго не давали покоя старику. Будили среди ночи, заставляли ворочаться без сна на жесткой лежанке, требовали ответа, почти осязаемо толкали в грудь; ну что, дед, нашёл ответы? Но долго не было ответа, вопросы ведь не так уж и просты.
И вдруг, будто прозрел. Так вот же, вот сама жизнь под нос тебе суёт недоделанное дело, а ты отвернулся от него! Смотри, старик! Вот ты, а это дом! А это порох в бочках! Какие ещё тебе нужны ответы? Иди и делай своё дело.
До той поры жил бесцельно, одной лишь памятью прожитых лет, а с новой этой своей идеей сам не свой стал, воспрянул духом, и даже приосанился, помолодел. Взорву дом, решил Игнат, и с того часа только о доме и порохе в подвале были все его мысли: вот для чего я жил!
Январь выдался щедрым на снегопады. Игнат неделю трудился, уходя со двора комендатуры только для сна. Торопился. Искал вход в подвал, раскидывая снег там где был когда-то сад. Память не подвела старика, и место потайного лаза он нашел быстро, вот только пришлось для отвода враждебных глаз очистить огромную площадь позади дома. Никто не обращал внимание на трудящегося старого дворника. Трудится, ну и отлично. Вот если бы он попробовал только присесть для отдыха...
Взрыв прогремел в полдень. Крыша старого дома взлетела в воздух, повисела несколько мгновений, поддерживаемая напором бушующего под ней огня, содрогнувшись стряхнула с себя, будто с плеч, снег и стала оседать на устоявшие стены, почти на прежнее своё место. Сквозь адский рёв огня, слышны были истошные вопли горящих заживо людей – некоторые бежали прочь, другие пытаясь сбить с себя пламя, валяясь по снегу. Вдруг прозвучал ещё один взрыв, от которого стены наклонились и рухнули под весом горящей крыши и вместе с тем замолчали несколько орущих в предсмертной панике голосов. Земля под старым домом просела и обвалилась. Горящие развалины рухнули под землю. Взметнулось в небо облако горячего пара. Снег вокруг быстро таял.
А небеса будто озверели; сплошной завесой валил тяжёлый снег.
58 лет одиночества
58 лет одиночества — страшная цена за трусость и дезертирство, считают местные жители.
А может, причина его добровольного заточения совсем в другом?
Спецкор “МК” приехал в бессарабское село Приморское, чтобы на месте разобраться в этой запутанной истории.
...А руки у деда Степана Николаенко — нежные, будто профессорские. Видно, в жизни не держали никаких тяжелых орудий труда эти руки.
И так разнятся они с изъеденной молью фуфайкой, в которую одет старик, с его грубой деревенской фактурой.
И... с улыбкой. Что блуждает отдельно от лица — вдоль забора, где по жердочкам вышагивает петух, и дальше, вверх, к яркому весеннему солнцу.
Жмурится дед Степан от удовольствия и с непривычки. Бормочет что-то на бессарабском суржике, смеси украинского и румынского.
Отвык он от человеческого общества, отвык от дневного света, от жизни отвык.
Во двор родительского дома Степан выходил гулять лишь по ночам. Украдкой, чтобы его никто не увидел. И — самое поразительное — долгое время жители села даже не подозревали о деревенском узнике.
Именно эту секретность, как мне кажется, деду Степану и не могут простить до сих пор.
“Тоже мне герой! Трус он и предатель, и за что ему теперь такая слава, вот наши отцы и деды — так те по-настоящему воевали”, — в ответ на мой вопрос, где найти старика-дезертира, фыркнула какая-то тетка на деревенской околице.
— Странный он дедушка, не в себе немного, — подумав, рассудила молоденькая продавщица в сельпо.
“Что вы хотите, человек почти шесть десятков лет провел в заточении, сначала прятался от войны, затем — от расплаты за трусость”, — пояснил районный депутат Петр Рыбин, который и привез меня в Приморское.
Последние несколько лет побег и возвращение Степана Николаенко — главная тема для разговоров в этом селе, лишний повод посудачить.
А за Приморским, вдоль берега, узкая прибрежная коса.
Теплый песок, старые заброшенные лодки. И до горизонта — самое синее море. Воля!
…Дед Степан, переживший всех прятавших его на чердаке близких, сидит во дворе на скамеечке. Рядом — старший брат, дед Шура, последний оставшийся родственник.
Который и вывел Степана обратно к людям...
Побег с фронта
Этот странный сюжет завязался еще в войну. В 44-м году. Когда советские войска с тяжелыми боями и невосполнимыми потерями подошли к далекому бессарабскому селу. Жители плохо говорили по-русски — до 1940 года они были подданными Румынии.
Освободив Приморское, красные командиры послали копать землянки деревенских мальчишек. 17-летнего Степана Николаенко забрали тоже, а его старшего брата-погодка Александра еще раньше загребли рыть оборонительные укрепления румынские фашисты.
Но колонну, в которой шагал Степа, разбомбили. Многие пацаны погибли во время налета, Степан же под покровом темноты, грязный и окровавленный, прибежал обратно домой.
Ахнули мать с отцом: кто станет разбираться, почему вдруг сын из армии вернулся, — дезертир он и есть дезертир.
По законам военного времени, значит, вся семья виновата.
— Видел тебя кто, пока ты огородами взад мчался? — хмуро спросил отец, бросив взгляд на дверь.
— Ви-и-идели, вся деревня, — шмыгнул Степка носом и заревел.
…Наутро заплаканная мать в черном платке месила тесто на поминальный пирог. Отец копал могилу прямо на огороде, за хатой. “Помер наш младший”, — объяснил он в сельсовете.
О случившемся Николаенко говорили неохотно. Да, удрал парень после первого же боя, сдрейфил, за это, видно, его бог и покарал — родители спрятали беглеца в сундуке, где лежали вещи, пересыпанные от моли ядовитым нафталином. Замок повесили, чтобы подозрение отвести, если кто с обыском нагрянет.
Открыли утром крышку сундука — а Степка уже и не дышит. “Задохся!” — никто в этом не виноват.
На могилке поставили простой деревянный крест. Новая власть выдала, как и положено, близким официальное свидетельство о смерти. Вещи Степкины мать перестирала и положила в тот же сундук, дожидаться с войны 18-летнего Шурку. Не пропадать же добру, порткам да рубахам.
Они ведь похожими росли, братья, и даже были одного размера.
Чужие-родные шаги
…Гуляла свадьба в селе Приморском. Жених — Александр Николаенко.
Невеста Аннушка, невысокая, ладная. Хорошая девушка. Да еще и с приданым, пусть и небольшим, в мужнин дом пришла.
“Жаль, Степка ваш не дожил, теперь бы и он невесткой да внучатами порадовал”, — закинула удочку соседка.
“Жаль”, — закрыла тему для разговоров мать. И больше к ней не возвращалась. Уж столько времени прошло, пора бы и перестать на селе об этом трепаться. Да и могилка сына на заднем дворе давно опала, притоптали на ней почву, нет ни фамилии больше, ни снимка.
Может, оно и к лучшему, конечно, но от Степки даже черно-белой фотографии на земле не осталось.
Александр же Николаенко работал в колхозе. Пил в меру. В меру разговорчив. Про прошлое его во вражеском румынском батальоне все давно позабыли. В людей он не стрелял — просто рыл чужие окопы, в их Приморском за это половину народа можно пересажать.
“У нас дед Шура считался человеком неплохим, но себе на уме, слова из него не вытянешь”, — вспоминают сельчане.
Но, видно, молодой жене он и таким приглянулся. И все вроде бы шло у них как у людей.
Только вот дом какой-то нехороший. Неправильный дом. Анне он не нравился. По ночам на чердаке что-то постоянно шуршит, перекатывается. А когда льет полуночный ливень, чудятся чьи-то шаги, вверх и вниз, и глухой человеческий голос сам с собой разговаривает. Мужской.
— Давай новый дом отдельно от родителей выстроим, — не раз просила Анна мужа. Но тот только отнекивался. И не пускал ее на чердак.
Наконец не выдержала — сама пошла. Когда дома никого не было. Бабское любопытство, сами знаете — на этом погорели еще семь жен Синей Бороды.
И вот она, значит, тоже.
— Кто там? — распахнулись широко у Анны глаза. А за дверным проемом, в темноте, стоял ее... Шурка. Муж.
Который сейчас на своем рабочем месте должен был быть. В колхозе. Но почему-то не там. Только странный он какой-то.
Помоложе. Не изношенный. Но косматый. Заросший. И взгляд чумной. “Не подходи-и–и-и!”
Кубарем скатилась баба с чердака.
— Кто это? — кинулась к мужу.
— Брат…
“Жалко его, все-таки столько времени уже прошло с войны — без малого десять лет, может, это, спустим его вниз, пусть покается, да и заживет как все мы, чего уж там!”
— Дура-баба, его посадят, расстреляют, и всех нас заодно, молчи уж! — цыкнул на нее Александр. И Анна замолчала.
Но нежность к чужим шагам, к чужому-родному, совсем как у мужа, голосу сверху переполняла ее всю, сверху донизу. И выплескивалась наружу — жалостью из чистого деревенского колодца.
А рядом храпел Шурка, как всегда уставший после своих колхозных будней. Не растолкать его. Не пробиться.
…И однажды она снова поднялась наверх, на чердак.
Тихо-тихо, чтобы никого не разбудить...
Затворники
На самом деле я не знаю, как это там у них, Анны и Степана, произошло в первый раз. И почему. И сколько это длилось.
И был ли вообще у человека, числившегося без малого шесть десятилетий мертвым, роман с живой женщиной.
Сам Степан, так и не выучивший толком русский язык, молчит. Все полнится деревенскими слухами, перешептываниями, обрывками чьих-то воспоминаний... “Старик до сего дня к церкви боится подойти, как же — ведь по справедливости он давно уже в земле истлел!” — говорят одни сельчане.
“58 лет прожил на чердаке — да разве это жизнь? Как зверь в клетке!” — жалеют другие. “Счастливый дед: и горести, и страдания, и даже непосильный колхозный труд — все мимо него”, — усмехаются третьи.
И все сходятся в одном — в том, что так получилось, виновата война. А что еще?
Я тоже ехала в Приморское, чтобы написать простую и понятную историю труса, погубившего свою жизнь случайным предательством.
А увидела двух стариков на завалинке, которых объединили не война и не предательство. Женщина. Которой больше нет.
— Пока Анька здоровая была, Степка все на чердаке сидел. Как умерла — четыре года назад, просто упала и потеряла сознание, и конец, я брату говорю, слезай, иначе и я коньки отброшу, как ты потом докажешь — кто ты такой есть, — просто объясняет мне дед Шура и, потирая свои грубые, мозолистые руки, кивает на брата.
“Коханная”, — жмурится дед Степан, притворяясь несмышленым младенцем. Лишь иногда ловлю на себе его цепкий и совсем не сумасшедший взгляд.
— Не скучно оно вам было, на чердаке-то, а, дедушка?
“Я работу делал, сети плел, кукурузу лущил, думал, много времени у меня было, много лет, чтобы научиться думать, непростое это дело, иной раз целой жизни не хватит”, — вздыхает он. И опять улыбается.
…Полоски дневного света сквозь узкие щели чердака. Мысли как пылинки — качаются на свету, как на качелях, вверх-вниз, и можно, если захотеть, ясно разглядеть каждую. Каждую мысль. И каждую пылинку.
Но обычно только в детстве и в старости, когда уже некуда спешить, люди этим занимаются. Ищут смысл своего существования.
У деда Степана была в запасе целая жизнь. Чтобы это понять.
Ведь он никуда не спешил. И она, его жизнь, никуда от него не торопилась. У него было все, что должно было быть у нормальных живых людей. И даже больше. 58 лет. 21 170 дней. 50 880 часов. 30 484 800 минут. 1 829 088 000 секунд.
Наедине с самим собой. За исключением ночи.
Освобождение
…Со временем Александр и Анна Николаенко похоронили родителей. Родили дочку, Валечку. Похожую на отца как две капли воды. И тоже тревожно прислушивающуюся по ночам к шорохам под самой крышей.
Хрущева сменил Брежнев. Того — Андропов. Затем Черненко, Горбачев. Дочка выросла, вышла замуж — далеко, в Южную Америку, за кубинца Педро, прочь из родительского дома.
“Давно уже не приезжала, забыла нас дочка”, — вздыхает теперь дед Александр.
“Совсем дочка забыла”, — бормочет про себя дед Степан.
Перестройка. Ускорение. Гласность.
“Слышь, Ань, может, того — спустим наконец Степана вниз? — теперь уже нередко спрашивал и у жены дед Шура.
— Ишь, чего удумал, вниз, и как мы людям-то это объясним, что раньше не открылись. Не пущу!
Она была уже не той наивной девчонкой, что впервые заглянула когда-то на страшный чердак.
Она твердо знала, чего хочет. А чего — нет.
Полноправная хозяйка в своем доме. И еще одну женщину, решись Степан на новую жизнь, она бы рядом с собой не потерпела.
Этого следовало бояться гораздо больше, чем какой-то абстрактной тюрьмы.
— Только на Аниных поминках все и открылось — когда я брата первый раз спустил вниз, гостям сказал, что это дальний родственник ко мне приехал, — говорит дед Шура. — Специально ничего никому не объяснял, но через какое-то время все и так поняли, что никакая это не седьмая вода на киселе, а моя родная кровь, якобы погибший во время войны наш Степка. А на самом деле нами спрятанный.
“Нами спрятанный…” — повторяет дед Степан.
До недавних пор не было у него ни паспорта, ни другого официального документа, доказывающего его существование на этой земле, — единственная бумажка, в которой говорилось, что 17-летний Степан Николаенко в 44-м году помер, и та потерялась за ненадобностью.
И даже пенсия ему на Украине теперь не положена.
А за что? Он же, почитай, и не жил совсем.
— А вы кто такие? И что тут делаете? — между тем во двор дома, где живут братья Николаенко, входит невысокая женщина в красном спортивном костюме. Надвигается на меня как вихрь. “Журналисты? Какие-такие журналисты? Никого к своим дедам не пущу!” — кричит она и пытается захлопнуть дверь калитки. “Сначала со мной будете говорить, а потом, если я разрешу, уже и с ними”.
— Эта Анина родственница, — миролюбиво объясняет Александр Николаенко. — Когда жена померла, она за нами обоими ухаживать стала — чтобы, значит, нам не тяжело было. Хорошая, добрая женщина, шибко переживает за нас. Постоянно сюда приходит, проведывает. И нас, и хату нашу.
— Значит, вы не одни и за вас можно не беспокоиться? — переспрашиваю я.
— Да, не одни, хотя бы жениться нам опять и не помешало, — то ли в шутку, то ли всерьез отвечает мне дед Шура. — Может, хоть вы за меня пойдете? Или за брата? А, да Степке это и не нужно совсем… Он и без этого, сами видите, жизнь прожил…
Дед Шура, похоже, о главном так и не догадался...
Сможете найти на картинке цифру среди букв?
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi
Постап. Рассказ.
Я уже давно свыкся с этим. Это утро было таким же, как месяц, как два месяца назад. Так уже прошло, наверное, около года, но от чего-то не было зимы. И весны. Была одна сплошная осень. Нет, не та ранняя красавица со своими пестрыми нарядами, а поздняя, серая и дряхлая как старуха. Осень - и этим все сказано. Солнце почти не выходило из-за туч, разве что, случалось, выглянет на минуту и снова скроется за темной стеной на месяц, а то и на два. Я редко ловил такие моменты, но раза два я все-таки успевал их застать. Это были лучшие минуты после всего того, что произошло...
Нет, не было вечной непроглядной темноты: сквозь нависшие над головой тучи, свет пробивался, но имел уже какой-то жидкий, бледновато-серый, если можно так сказать, цвет. Было трудно привыкнуть - я привык.
А как давно я не видел звезд. И луны тоже не видел. С того времени я вообще много чего не видел, может это и к лучшему.
Деревья уже давно сбросили листья, те, почти сразу побледнели и смешались с грязью на потрескавшемся асфальте .(И когда он успел?). Трава пожухла и сейчас она напоминала ломкую солому, ее было много.
Чистым был только воздух, то есть он был кристально чистым, было легко дышать. И я дышал, дышал, сколько мог, до тошноты, до потери сознания. В первые дни с непривычки становилось плохо, но теперь я отчетливо понимал, что так лучше.
Поначалу было страшно, поначалу всегда страшно, но я свыкся. Говорят, человек ко всему приспосабливается, выживает.
Зачем только?
С тех самых дней я ни с кем не говорил, точнее, я даже никого не видел. Улицы были пустыми и через месяц, и через три. Интересно, как я не сошел с ума? Или все-таки сошел и все это в бреду? Нет, навряд ли. Постоянно преследовало ощущение, что такое со мной уже было, снилось когда-то что ли? Не знаю.
Я вообще много чего не знал, пытался узнать, но бесполезно, где там мне. Не было ни людей, ни какой-либо информации.
Все произошло как-то просто, как будто в кинопроекторе кончилась пленка. Щелк и конец фильма. Только не было щелчка, не было взрывов, вспышек, не произошло ровным счетом ничего. Просто я открыл глаза, а все уже по-другому. Совсем по-другому. Сначала было страшно, очень страшно. Я боялся не столько разного вида мутантов и зверей, про которых насмотрелся в фильмах (хотя их тоже боялся, но не сильно), я боялся одиночества. Я остался один, совсем один. Теперь даже не знаю, хорошо это или плохо.
Вскоре я начал осваиваться, понял, что кроме бездомных собак и прочего зверья, забредшего в город из леса, бояться нечего. В полицейском участке нашел пару пистолетов, два автомата калашникова, патроны, две гранаты, которые до сих пор пылятся дома под койкой.
В магазинах набрал консервов, песка, соли, крупы разной (в ней завелись жуки, пришлось выкинуть), и всякого рода жратвы быстрого приготовления. В первые дни жрал вообще все подряд, все, что быстро портится, в основном это были вкусняшки. Потом около недели провалялся с больным животом, исхудал (так тебе и надо!). Позже, додумался все-таки сходить в аптеку, брал все, что попадалось под руку.
Квартиру почти сразу сменил, перебрался в другую, на два квартала дальше. Однокомнатная, на девятом этаже. Окна на всякий случай занавесил плотной черной тканью. Что странно - работала вода. В квартире нашел новый чайник, работал от батареек. Поэтому проблем стало намного меньше, чем я ожидал. Со временем со складов натаскал несколько ящиков аккумуляторов: проблем почти не стало.
Гулял целыми днями, ходил по городу, просто так, без цели. Иногда находил что-то интересное, тащил домой. Однажды набрел на магазин Евросети, сутки просидел, садя заряд на всех телефонах и планшетниках, потом стало скучно. С электроникой больше не связывался.
С живностью, которой в городе через неделю стало больше, старался тоже не связываться, в основном расходились разными дорожками. Но один раз на меня накинулась стая собак, пришлось перестрелять.
Было противно смотреть как их худые тела, передергивались в конвульсиях, выбрасывая фонтанчики крови, которые сразу же смешивалась с придорожной грязью. Но тут либо они меня, либо я их. Выбора не было. Почти за год только одно происшествие. А может и не за год? Меньше, больше? Я сбился со счета. Значит, времени все-таки прошло прилично.
Недавно осознал, что у меня есть, хоть и слабая, но тяга к существованию. Зачем? Не знаю. Но в первые дни хотелось умереть. Почему не умер? Задавался вопросом: ну почему именно я? Почему? Потом просто решил не думать об этом, и действительно не думал.