- Ох ты, ой ты,- сокрушался Николай Ильич, когда заглянул под стельку своего ботинка.

Под стелькой были уютно спрятаны деньги, заначка от жены Пелагеи Фёдоровны. Да только спрятаны они были давно и по сему забыты благополучно. А теперь вот память вернулась и оказалось, что деньги истерты до такой степени, что на них ни один банк без слёз не взглянет.
Трубы у Николая Ильича в это злополучное утро горели как никогда. И вот дилемма- деньга есть, свои кровные, честно отложенные на такой вот случай, а выпить на них не получится, промокашка чернильная и то больше на пятерку походила, чем они. Сидит Николай Ильич и сокрушается. Горем убитый. Ни о чем больше думать не может.

С ночной смены вернулся сын Николая Ильича Николашка. Вошел в квартиру, и первое что увидел- сидящего на полу папашу с ботинком в руках.

- Ты, чего это, бать, на полу?
- Трубы горят, Николаш, а в ботинке, аккурат под стелькой, заначка была от мамаши твоей. Только я про неё совсем позабыл, сегодня вот только вспомнил. Сунулся, а там не деньги, а промокашки. Помираю я. А денег считай нету.
- Ну, это ты часто у нас помираешь. Почитай каждую неделю. Так гробов на тебя не напасешься.
- Ты как с отцом…, - и осекся. Понимая, что Николашка, возможно, последняя его надежда сшибить деньгу.

Николашка папаниного горя не разделил, разулся и пошел на кухню. Николай Ильич взял себя в руки, из последних сил поднялся и пошел вслед за сыном.

- Коленька, сынок, а у тебя есть деньги?- промямлил Николай Ильич.
- Есть, да не про вашу честь. Самому нужны.
- И это за всё, что я сделал. Родил тебя, воспитал, образование дал…
- Так прям и родил,- крякнул со смеху Николашка.
- Ну, не так прям, но принимал самое активное участие в процессе твоего появления на свет. Самое, подчеркиваю, активное! Не то, что мать.
- Бать, ну не могу тебе сейчас денег дать. Мать прознает, обоим худо будет.
- Так откуда она прознает. Здесь Иуд нет. Мы же потихонечку. Вместе, как отец и сын.
И сын, хоть и скрипя совестью, но ссудил отцу некоторую сумму денег.
- Ты ж мой Николашка-чудотворец!,- от радости кричал Николай Ильич.

И сразу же ринулся в ликеро-водочный. Вернулся с трофеями. Радости полные штаны.

- Николенька, давай со мной. Чо я один то буду, не хорошо это,- поднывал Николай Ильич.- Нельзя в одну харю хлыстать, отец мой еще так говорил, дед твой. Это верный признак деградации и алкоголизма. А он у нас в семье ученый был. Один, можно сказать из всех восьмилетку окончил.
- Бать, я только со смены. Ну, если только по пять капель,- всё-таки сдался сын.
- Ну, за святой дух, который всегда с нами, с хорошими людьми,- произнёс тост отец семейства.

В общем-то, это был единственный тост Николая Ильича, который он произносил всегда, и с первой рюмкой, и со второй, и уже еле ворочая языком, отпивая из горлышка. Николашка пил молча, по-молодецки залпом. Огонь в трубах Николай Ильича погас, а жизнь продолжилась, во имя отца, сына и святага духа.

Во мне пульсирует физический труд. Тем самым выдаёт желаемое за действительное. Пища духовная превратилась в мозоли и недосып. Пролетарские эритроциты разрываются от выздоровления. Кажется, я окрылён.

Бригада падших ангелов выходит на неравный бой с бригадой Попова и бригадой То ли еще будет ой-ёй-ёй. Бригада Попова, помолясь, всё с божьей помощью, три раза через плечо плюнула на бригаду То ли еще будет ой-ёй-ёй. Затем три раза на мою безымянную бригаду. Падшие ангелы- это не название, это суть! ***нуть суть- так гласит один из агитационных плакатов.
У бухгалтерши Ивановой дивный зад. Прямо загляденье. Но бухгалтерша Иванова дура набитая. Зато родня. Она благосклонна к бригаде То ли еще будет ой-ёй-ёй, может иногда кисло улыбнуться Поповским, нам- никогда. А нам и не надо. Физический труд сделал из обезьяны человека. Но некоторые так и остались долгопятами, маленькими, злыми с выпученными, будто от запора глазенками, вечно стреляющими сигареты.

Ай да, ребята. Пульс за сто, победа будет за нами!

Желаемое достигнуто! Но дирекция, густо посовещавшись в прокуренном кабинете, решила, что нашей бригаде еще рано висеть. И повесили две другие бригады. Не лица, а жала. Осиный рой беззубых вечно голодных ртов социалистического блуда. А я был окрылён и на мгновение, всего лишь на долю секунды поверил, что в мире царит справедливость.

Бес, сидевший на моём левом плече, презрительно крякнул «не искушай». Еще и копытом в ухо цокнул. А мне его «не искушай» только удесятерило силы, мне и всей бригаде. Мы одних отмолим, другим такие с иксами задачи накрутим, что им все бухгалтерские зады вместе взятые не помогут.

Начальник отдела кадров вызывает. Жалобы на вас есть. Надо бы объясниться. А что толку, милая, неисправимые мы, вот и вся мораль. Неисправимые труженики, поправляю себя. Отсюда социалистическая и коллективная зависть и неприязнь. А еще кариес и второй ребенок у жены начальника цеха, только ребенок на того начальника ничуть не похож. Потому что начальник цеха всегда пьян и с перекошенной рожей ходит, а ребеночек наоборот- трезв и орёт ой-лю-ли. Оборвала меня, говорит «не поясничайте». Написал тогда, что прошу повышения, потому что скромен. Но подпись не поставил. Мол, некий инкогнито просит. Пусть сами голову ломают.

Вернулся к бригаде. Пульс скромный, чуть за семьдесят. Объявил, что от физического труда тошнит. Меня окрестили шиворот-навыворот и погнали прочь.

Я шёл через жерло вулкана и во мне самом всё кипело. Каждый оборачивался на меня и каждого я испепелял взглядом свободного от физического труда человека. Они как мартышки цеплялись из последних сил за кран-балки, чтобы успеть посмотреть мне в след. Потому что им не дано.

Наверное, это всё из-за сырости. Или мосты не в том месте и не в то время развели. И если есть Бог, поздороваюсь с Богом. Не нужно грустить.

Всё было идеально. Если вообще уместно так говорить. У попа была собака, она спасала его от мрака. Только он и не поп был уже, так из потерявших Веру. Поэтому осталась только собака, а Вера ушла. Отношения человека и Бога, когда-то идеальные, разрушились. И во всём виноват отнюдь не Бог. Виноваты другие люди.

Но того человека всё равно звали попом. По привычке. И часто спрашивали совета. Даже дворник узбек, не смотря на то, что был мусульманином, за советом приходил к попу, хоть и бывшему. И поп никогда ему не отказывал. Только прикрывал своих апостолов халялем, чтобы было понятнее иноверцу. И все были довольны.

Только грусть и тоска никак не проходили. Они осыпались как известка с потолка, а страницы Библии казались простой бумагой. Но тогда к ногам попа приходила его дворняга, иконы кренились на стенах квартиры и всё становилось не важным. Он думал о Боге и не понимал как же так, ведь всё было идеально, а Бог из души прочь уходил в отпуск.

И тогда он плакал навзрыд в шкуру собаки. И лишь от этого ему становилось легче. Спадал груз с плеч. Снова кто-то приходил к нему за советом. И это не на долго отвлекало попа от мыслей.

Он шёл на кухню и ставил чайник. И долго беседовал с пришедшим. Он давал советы. Искренне пытаясь помочь. Он предлагал варианты. Он так хотел, чтобы мир начался сначала. Он снова верил.

Собака вертелась у его ног. Ей всё было интересно. Она казалось бы молча задавала кучу вопросов, и нет, не про то, почему он плачет, а про идти гулять, бегать и играть.

А он открывал Библию и снова читал. Там, где остановился до этого. Отче... прости и помилуй мя... и путь в небеса становился короче.

И если бы не было у попа той собаки, он сгорел бы давно. Ушёл. Испарился как свечной дым. Она смотрела ему в глаза и спасала от тоски. Спасала от постоянной борьбы.

Но однажды с залива подул холодный ветер и собака его не смогла подняться на лапы. И поп сидел у её постели и на глазах его волосы быстро седели. "Ну что ж ты собака, ну что ж ты милая", - всё приговаривал он. А собака без слов ему отвечала: " Возьми щенка и начни всё сначала. Спасибо тебе, что ты был со мною... Не плачь обо мне, я всего лишь собака и дело моё - защищать от мрака".

У попа была собака, она спасала его от мрака...