История Вторая: Дым Деревень (Часть1/2)⁠⁠

История Первая

Раннее морозное утро. Темно ещё. Пар с каждым вздохом вылетал из ноздрей, а холодный воздух щипал внутри нос. Высокие сосны потрескивали и в безветренную погоду; стволы их натужно стонали, и чем холоднее было, тем громче меж собой они переговаривались. Белая луна, словно кость, обглоданная и выбеленная на солнце, примёрзла намертво к небу. Кажется, она уже несколько ночей к ряду не уменьшалась-не прибавлялась. Самая пора была выйти размяться. После последнего раза прошло две недели. Большой перерыв, застоялась кровь.

Тихий и будто далёкий треск. Нет, не птица или сосна. Зимние совы и филин летали бесшумно, тетерева после такой метели не сразу поднимались на крыло, а мыши глубоко внизу шуршали иначе. Кто-то бежал по снегу. Неторопливо. Двигался осторожно, но где-то под ним проломился наст. Сильный мороз ударил не так давно. Дня не прошло, и корка как надо везде не схватилась – намёрзла неравномерно, не всюду глубоко. Его она уже держала уверенно, но тот, кто шёл дальше, был тяжелее. И он не спешил. Бежал бы быстрее, не проваливался бы.

Но вот началось!

Воздух с силой ударил навстречу. Глаза почти закрылись, и длинные слёзы выступали змейками, мгновенно превращались в замёрзшие дорожки. Пар вылетал из пасти сильнее, однако не устремлялся, как раньше, вперёд, а разлетался на бегу по сторонам. Шерсть на щеках и шее заледенеет, сколтунится в «ледышки-погремушки». Лапы несли по толстому насту быстрее ветра, и осторожность претила ступать везде: зоркие глаза выбирали дорогу верно, он видел места, где мог провалиться. Один-два раза – не страшно, но лапы охотника очень нежны. Осколки наста начнут резать шкуру, и след постепенно окрасится в алый. Притянет только лишнее внимание, следов оставлять за собой нельзя. Изредка, но встречались ночью опасные хищники – те, что на охоту выходят с гончими, с железными ружьями и острыми палками. Хотя обычно такое случалось днём.

Олень, что бежал впереди, услышал его. Сначала просто пустился в бег, размеренный и игривый, будто разминался после долгого сна. Но дальше он дал стрекача. Почувствовал за плечами погоню и выдал прыткий галоп. Нестись всю ночь так не сможет, однако, первый рывок всегда был мощным, подолгу затем приходилось нагонять. Сильный и опытный рогач уйдёт легко; избавится от преследования и крепкая здоровая олениха – если не брать их обоих стаей и не устраивать им засаду. Этот же был молод и глуп – полуторалеток, почти оленёнок. Таких спасала либо случайность, либо слепая отвага. Ещё бывало, но реже – оказывались крепче на ногу: вроде и юн, неопытен, а выдержки как у видавшего погони самца. Казалось, вот-вот уже должен рухнуть, свалиться от глупо растраченных сил, но всё бежал, бежал и бежал. Словно три сердца и восемь ног. Таких оленей называли двужильными, проще от них отступиться и погнаться за зайцем. Не ровен час, как сам обессилишь и попадёшься. Тому, кому попадаться не следует.

Глупый олень был не двужильным – уже через версту оказался прижатым к оврагу. Только свалил его другой охотник, более сильный и коварный. Своим прыжком он настиг его первым, зубами вцепился в шею и разорвал мгновенно горло. Горячая кровь живым напором ударила в мёртвый снег. Через несколько мгновений олень перестал дёргаться, а с неба исчезла луна-свидетельница.

И вот они уже вдвоём принялись за пиршество. В следующий раз настанет его черёд нападать на жертву, уронит наземь и разорвёт зубами глотку. Урок охоты был усвоен…....

Над деревней поднялось солнце. Позднее и зимнее, оно не несло много тепла, но отражаясь от сугробов, слепило глаза. Ещё вчера, в ряд над крыльцом, нависли с крыши сосульки, а чуть после обеда снова ударил мороз. Слюну превращало в лёд на лету. Давно таких перепадов зимой не случалось. Как с этими французами пришла беда, так чёрт те что и понеслось повсюду: то цены на хлеб на базаре поднимут в городе, то какой большой пожар случится в соседнем лесу. Теперь, говорят, и Москву поджигали осенью – три дня полыхала ярко, насилу всем миром потушили.

–  Прокопий! – позвал отец.

Он быстро прибежал. На оклики родителя отзываться лучше было сразу.

– Овёс в хлев отнеси…

Не каждый мог позволить себе в трудное время давать овса лошадям. Как лошадь кормили – всё было видно по её бокам, ест она овёс в холода или только сено с соломой. Но отец раз за разом отправлял его в хлев не за этим: кормить жеребца с руки заставлял по другой причине. С собаками у Прокопия сложилось сразу, с детства. Не чувствовали они его волчьей сути в человечьем обличии. А вот конь Огонёк к себе не подпускал. Вставал на дыбы, фырчал и ржал в безудержном страхе. Да и другие кони не лучше, мимо себя пропускали настороженно. Люд, что не нужно, всегда замечает, деревня не город, не спрячешься. Всё тут у всех на виду.

«И что, что меня не любит?..» –  пробовал робко он возразить отцу, когда продали старого жеребца и купили нового. Красивого, черногривого, в глазах с огоньком – так и назвали сразу.

«А то, – оборвал его он. – Помни, что отец твой – волк, а мать – лесная ведунья. На людях живём, как все должны быть, не розниться…»

«А… сам-то… кто я?..» – задавал себе с детства вопросы Прокопий.

Отца о таком и тогда не посмел бы спрашивать, в свои самые ранние детские годы. Сызмальства побаивался сурового волчьего нрава родителя. И понял всё о себе самом немногим позже – он тоже был волком.

Когда же впервые обернулся в зверя и провёл ночь под высокой луной, когда пробегал до рассвета за тенью облака, а между делом распутал хитрый заячий след, когда резво по лесу гонял рыжих лис и слышал в ветвях тонкий девичий смех, тогда и осознал вдруг, что в жизни его, наконец, наступило счастье. Да-да, то самое непонятное слово, которое много раз слышал, но думал, что всё это выдумки взрослых. Представить счастья, как оказалось, было нельзя, зато можно было почувствовать. В единстве со старым лесом, в свободном неистовом беге. В кровавой сытной охоте, в согласии с диким ветром. В ладах с семьёй и соседями, и… в безопасном жилище. Об этом позже поведал отец, сумел разъяснить все чувства в его молодые двенадцать. Помог осознать…

Огонёк опять не подпустил к себе. Даже на сажень. Бешеный испуг в глазах-каштанах, поднялся на дыбы, захрапел. Ударил копытом по жерди у яслей так, что та аж надтреснула. Заедет им в голову – череп разломится надвое. По телу – уж точно схрустнутся рёбра; а нет – отобьёт все внутренности.

–  Ладно, вот твой овёс, – сказал он коню, и просто зашвырнул зерно в ясли. Подумаешь… Если придётся менять лошадь, чему отец совсем не обрадуется, то пусть это случится хотя бы сейчас, до времени пахоты. Весной испытывать на характер зверя станет попросту некогда. Он пытался дать отцу этот осторожный совет, пытался уговорит его купить молодого и крепкого мерина взамен жеребца. Ведь оба они знали, что кони Прокопия недолюбливают. Кастрированных же коней не любил сам отец. Потому сыновьей просьбе не внял – в конюшне сейчас стоял Огонёк. Казалось, отец вообще никогда его не слушает. Все сыновья обречены стать сыновьями навеки…

Две старших сестры Прокопия утонули семь лет назад. Хорошие были б волчицы, побегать бы с ними под луной. Четверых деревенских детей в тот день затянуло в одну полынью разом. Они играли на реке и неожиданно провалились. Друг друга потом вытаскивали, но не спасли, ушли под воду; течением затащило под лёд. Чёрный был год для их семьи, сплошные утраты. Весной, как достали из воды тела и схоронили на старом кладбище, сгорели следом прежний дом и конюшня, погибла вся их скотина… И только через несколько лет, когда ему исполнилось двенадцать, обращение в волка принесло немного облегчения. Первая ночь и первый лунный бег. А всё, что было до них – будто сплошное беспросветное царство тени. Отец немного оттаял тоже, с началом их вылазок, когда ходили в лес на ночную охоту. А бедная мать… Она до сих пор жила словно призрак. Раз в год иногда улыбалась.

Впрочем, с отцом говорить Прокопию нравилось, когда тот был в настроении. Но больше нравилось слушать мать. Это от неё он узнал, что у капитолийской волчицы волчат оказалось в помёте четверо. И что двое из них основали Рим, а потомки двоих других захватили его и пытались разрушить; тем самым укрепили силу Константинополя. Мать прочла много книг, отец доставал их для неё в городе, в дворянской книжной лавке и у купца Митрофана-Книгочея, который много ездил по России и соседним государствам. И как бы ни потрепало её женское горе, но обучением Прокопия она никогда не пренебрегала. Учила его строго, и он это любил. А также мог подолгу наблюдать, как она тихо разговаривает сама с собой и возится с собранными травами. Иногда называет имена дочерей. От этого всегда хотелось плакать…

Никто в деревне не знал подробно про их семью. Уже хорошо, не удивлялись тому, что они никогда не болели, за смертью двух старших дочерей на это никто смотрел. А так бы заметили, прав был отец – в деревне всё на виду. Прыщ в бане и чирей разглядят на седалище, пялиться не постесняются во все глаза. Не то что скинутую волчью шерсть во дворе приметить, после ночной-то охоты, или увидеть в предбаннике что-нибудь позаметнее – ворохи трав и связанных за хвосты сушёных мышек. Таились и жили не в пример аккуратно. К чему и детей приучали. Теперь одного Прокопия…

Хлев вычистить или кормить овец, убирать за свиньями с поросятами, рубить дрова и таскать воду, драть лыко и замешивать глину – всё это было в обязанностях Прокопия. Он многим занимался на их подворье, но что-то отец всегда делал сам. Не потому, что не доверял сыну, а просто любил возиться с гусями и кроликами. А также резал по дереву, обтёсывал на заказ камень. И если сыну не давалась дружба с лошадьми, то его невзлюбили кошки. Они вообще не любили мужиков в деревне – те могли пнуть сапогом, затравить собакой, закинуть ради смеха в речушку или просто сделать что-то с хвостом. В общем, отцу было легче – меньше осторожничать приходилось. От любого мужика коты в деревне шарахались как ошпаренные.

– Прокопий!.. – громким, как гусиное шипение, шёпотом позвал из-за забора голос.

Иванко. Сын бывшего крепостного Акима или, как звали чаще, Акимки-охотника. Единственный юноша, с кем хотелось дружить в их деревне. Если б его отец, Аким, не любил выпивать, всей их семье жилось бы намного лучше. У своего барина на счету дядька Аким был хорошим ловчим и банщиком. Но имел за собой большой грех и мог проиграться начисто в карты, спустить свои копейки на что-то мало полезное. Сейчас потому и им было туго.

Лепёшка полетела через забор, когда над досками появилась голова Иванко. Тот ловко поймал её и сразу вонзил в зубы тесто. Откусил только раз. Остальное отнесёт младшим братьям, которых у него было трое.

– Я сейчас не могу!.. – крикнул ему Прокопий. – В хлеву закончить надо и воды натаскать. Давай у колодца в полдень!..

Иванко кивнул вихрастой головой. Прокопий же бросил ещё одну лепешку – всегда выносил не меньше двух, зная, что парню есть, с кем делиться. Ловкие пальцы схватили опять на лету, а затем голова с рукой исчезли. За неделю, когда дел по хозяйству не находилось у них обоих, раз или два они встречались. И вместе коротали в простых потехах время. Шли кататься на деревянных колодках с горки или просто гуляли, снежками сшибали сосульки и снегирей. А еще Прокопий учил Иванко драться на кулачках. Чтобы другие мальчишки не задирали. Оба росли хорошо, потому отбиваться приходилось всё реже, раздались в плечах, работа быстро вширь разносила. Сила же у Прокопия уже нарождалась звериная. Даже в людском обличии. Потому старался больно никого не бить, и с Иванко, когда дрались понарошку, держался помягче.

Вообще, жилось им в деревне довольно неплохо. Других волков тут не было. Прокопий знал, что принадлежали они к некоему волчьему клану, и отец иногда бывал на собраниях, сходках. А также знал про Старый Договор. Согласно ему волчьи кланы и охотничьи общины людей соблюдали мир и имели между собой договоренности. Простые по сути правила – никто никого не трогает. Для волка предписывалось не резать домашний скот и не жрать людей. Жить мирно, в общем, как остальные люди. Он ещё не успел разобраться в самом Договоре, но, судя по тому, что волков было мало, прав под этим небом и солнцем у них оставалось тоже меньше. Держались, однако, и даже преуспевали. Просто большинство обычных людей не знали, что среди них есть те, чья кровь позволяет им заниматься ведовством или обращаться в зверя. Мать рассказала, что когда-то, очень давно, задолго до времён Ромула и Рема, существовало двенадцать огромных кланов. У каждого из них был свой звериный облик. Сейчас не осталось ни одного. Лишь жалкие осколки последних трёх – медведя, волка и рыси. Медведи и рыси почти что исчезли.

Иванко дождался его. Стоял у колодца и снежками сбивал с журавля сосульки. Тогда как Прокопий припозднился – отец не пустил сразу, просил его помочь во дворе с оглоблями, пересадить на баню дверь и нарубить засветло дров. Да побольше щепы, запас на розжиг закончился. «Вертаться ж в потёмках будешь, – пробурчал на него, поймав на желании быстро уйти, – не дам масло жечь ради рубки…» Хотелось осторожно возразить, что помахать топором сможет и затемно – глаза у волка не как у людей. Да и светлее во дворе от снега. Но знал, что отец на это скажет: нечего, мол, на таких мелочах для чужих тайных глаз быть другим; и облака набежать к тому же могут, а тогда уж подсветить придётся. Жечь дерево с маслом ради пустого подсвета непозволительно, зимой они имели цену не летнюю. Да и вообще мог не пустить, осерчать и оставить в избе. Потому всё порученное выполнено было молча и скоро…

А позже так и вышло – из леса возвращались затемно, прав был отец, заигрались.

Кататься с холма они долго не стали. Иванко пробил телом наледь в сугробе: подпрыгнул с разгона на дощечке и камнем с пригорка врезался в снег. Немного сбрушил лицо. Но кровь остановилась быстро, и скула опухла не сильно. Этим же ледяным обломком прикладывали к щеке.

Зато потом друг дружке намяли бока, от души надубасили! Кружились, как настоящие охотники в потехе, быстро разгорячились в движении и даже чутка вспотели под тулупами. Твёрдый слой наста стал ко второй ночи морозов толст. Падали на нём часто, скользили, на валенки от тепла ног налипла снежная корка. Но больше не пробивали. Не ясно, как сподобило на такое Иванко, вроде был легче Прокопия. Теперь хоть стадо лосей пронесись, а не проломят мёрзлого верхнего слоя, не то что юный олень прошлой ночью.

Прокопий до сих пор ощущал сытость после удачной охоты с отцом. Домой принесли тогда небольшой кусок, а остальное осталось в лесу – диким волкам и лисам в помощь. Голодная выдалась зима, странная. Два дня всё таяло, как весной, с крыши капель пробивала дыры во льду, у крыльца и завалинки. Теперь стоял лютый холод. Вторые сутки днём поддувал студёный ветер. Синиц со снегирями, замёрзших насмерть, они насчитали с Иванко штук десять. Заметили, как пару их трупов клевали вороны. Ссорились громко, кричали, спешили доесть, пока не проснулись филины. Затем – тельце белки в сугробе, вылезшей из дупла зачем-то и околевшей внизу от холода. Словно обдали ледяным дыханием. Спрятаться не успела даже. Немного дальше лежала ещё одна, но тушки, когда возвращались в деревню, на месте не оказалось. Прокопий учуял нюхом того, кто её унёс. Увидел затем и волчий след, однако не сказал Иванко. Тот даже не знал, с кем ходит гулять. Совсем оголодали серые и подходили к деревне близко, собаки и кошки носа за черту после заката не показывали. Сожрут, не оставят костей и шерсти. Иной раз и от первых домов утаскивали, голод не тётка. И даже не бабка с соседней улицы. В человечьем обличии Прокопию их было жаль. Как и любую животину, будь та в лесу или в их курятнике – страсть не любил как резать кур. Но в волчьем, под луной, когда вставал на лапы и шёл по следу добычи, то и их, дальних и диких своих сородичей, видеть и ощущать начинал по-другому. Словно младшие неразумные братья. Голодно было этой зимой и холодно, всем, и зверю, и люду. Особенно французу, пришедшему на просторы России не ясно зачем…

К самой деревне повернули не там, где вышли гулять, а к Главному выездному краю – откуда к городу на санях вывозили шкуры, мясо и жир после того, как сельчане кололи свиней, забивали бычков и резали домашнюю птицу. Зимой эту дорогу не заметало, её держали наезженной, изредка даже ходили большие сквозные обозы. Опять же, ближайших два поселения стояли в той стороне, на город. Но побрели не по ней самой, а параллельной тропой, по твёрдому насту, навстречу чьему-то конному следу. Четверо проехали в лес, не так давно, кому-то на ночь глядя не сиделось дома. Похоже, ночные охотники, их много в это пору выезжало, за тетеревом и глухарём. Мороз потихоньку спадал. И с неба начинал сыпать снежок. Пока ещё мелкий, колючей крупицей. К ночи повалит большими мягкими хлопьями. В воздухе уже ощущалось – мороз попугал округу, но силы его на этом закончились. Давно не бывало такого в первые дни декабря. Обычно ждали лёгкую посленоябрьскую оттепель, без таяния, но и без суровых ветров с морозами. Уж точно без того, что б птица, да в камень на лету, или белка в прыжке колела...

– Зайдёшь? – спросил Иванко, и отвёл привычно глаза. Прокопий привык, и знал, что тот скажет. Иначе бы во двор не позвал. – Отца до утра не будет вроде. А мне только коз загнать. Мать кашу варит – вон дым как валит!..

И указал рукой на трубу из крыши. Да, славные кольца с клубами, закручивались узорными витками и плавно уходили ввысь. По всей деревне топили на ночь и стряпали.

– Не, – мотнул головой Прокопий, – пора мне уже...

Из-за забора подал голос пёс. Но как-то странно – будто скулил. И снова знакомый запах. Не сразу учуяли из-за дыма ноздри.

Иванко ещё не сообразил, а Прокопий ткнул его в бок. Взял за рукав, потянул.

– Пойдём-ка... – позвал.

И первым шагнул в ворота.

Пёс Челубей еле ползал. Таскал за собой дымящиеся на морозе внутренности: те вывалились из вспоротого живота. Весь двор – не двор, а сплошное кисельное месиво, из снега, крови и потрохов. Курятник с курами остался закрытым, а четырёх коз выпускали гулять, не загнали. Осталось две. Их трупы лежали в снегу. Других двух унесли в зубах. Изгородь на задах была низкой, перемахнули легко. Оттуда и появились, когда напали, смело, не ночью. Пять пар следов. По-тихому ушли, когда расправились.

– Мамка!.. – крикнул Иванко, и бросился к крыльцу проверить её и младших братьев. Упал сразу, споткнувшись, вскочил. Зря разволновался, волки домой не зайдут. Скорее спугнули бы их, если б во двор кто выглянул. Не слышали, как резали, и пёс не успел поднять шумиху. Дерзко и нагло всё провернули, под самым носом у людей.

Челубея Прокопий пожалел. Пёс знал его, привык и не боялся; одна из немногих собак в деревне, что при встрече виляла хвостом. Подошёл, присел с ним рядом на корточки. Тот встретил его, засипел. Лизнул языком ладони, но шкурой вздрогнул – досталось как ни как от волков, узнал схожий запах. Одно движение – и шея собаки хрустнула. Из избы же донеслись голоса. Все живы. Мать завопила, про всё услышав. Больше от горя, козье молоко – единственная доступная еда, когда дядька Аким на пьянках. Заплакали и младшие братья. Иванко появился на крыльце, когда ветер уже закружил снежинки и сверху посыпало по-настоящему. Будто кто-то нарочно спешил укрыть следы. Прокопий наклонился за козой.

– Давай разделаем, свежее ж… – сказал он бледному как начинавшаяся метель товарищу.

Иванко кивнул.

За забором между тем раздался стук копыт. А дальше всё уже случилось быстро.

Прокопий вернул тушу козы на снег и стоял, опустив руки. Во двор заехало двое верхом, и двое ещё осталось снаружи. Сначала Аким и Еремей обвели подворье взглядом. Луна даже сквозь снег пробивалась ярко, видны были пятна побоища. Потом хозяин поднял глаза на сына.

– И где же ты был? – заплетающимся языком, с пробуждающейся в голосе угрозой, спросил он его. – С волчонком игрался?..

Иванко не ведал, кем были родители Прокопия, однако, не дядька Аким. Он – бывший охотник общины, где знали про лесных людей – людей, обращавшихся зверем. И соблюдали Старый Договор. Такое было не по правилам – трепать языком при незнающих. Акима выгнали из общины пять лет назад, когда он нетрезвым застрелил человека-волка. Без вины и суда. Волчий клан принял тогда большие откупные, а его просто вышвырнули. Потому видеть ночью, на чужом дворе, полном пролитой крови, пьяного дядьку Акима было не в радость.

– Тятя, я… – начал оправдываться Иванко, мало уловивший смысла в словах про «волчонка». Но отец перебил.

– Запорю!!! – взревел он.

И неожиданно резво взмахнул рукой с откуда-то взявшимся в ней хлыстом.

Кончик плети дотянулся до сына; чиркнул по левой щеке – Иванко не успел закрыться. Вскрикнул только от неожиданности и плюхнулся на крыльце на зад. А Аким развернулся в седле, не выпуская хлыста, и кивнул головой Еремею – такому же бывшему крепостному и любителю медовухи с брагой.

– Помнишь, рассказывал про лесных, что живут среди нас? Вот их щенок. От драной сучки ведьмы и старого волка…

В спине похолодело не от мороза. Что-то тут назревало совсем нехорошее. Аким был не в себе, и Всеобщий Совет такое осудит. Однако всё это случится потом. Сейчас же они были одни, на краю деревни и в стороне от других домов.

– Ты сам всё видишь, своими глазами, – продолжил Аким, распаляясь, и бородой указал на следы резни. – А скоро увидишь больше. Когда к лесу погоним…

Обернулся на шум – двое снаружи, за воротами, похоже, привязывали лошадей, и услышали, что тут происходит что-то.

– А ну, мужики! – позвал он их. – Давай-ка в седло! Волчишко один тут остался…

Только при этих словах страх отпустил и наступило осознание, что самое время было дать дёру. Никак это уже не остановить и само по себе оно не закончится. Бежать, только бежать! Прокопий, отступая назад, развернулся. Увидел краем глаза ошалевшего Иванко, который ничем не смог бы помочь. И устремился быстро к ограде, через которую в лес отступили волки. А сзади в спину услышал:

– Ату его!..

– Аууууу!..

Ржание людей, лошадей. Подбадривания. Вскрики. Так они начинали охоту – охоту на него.

***

Через жерди Прокопий перемахнул легко, почти не коснулся их. Рукой только зацепился за большую занозу – слетела варежка. Охотники были пьяны, однако не испытывать лошадей на барьер соображения хватило. Зимой во дворе коня для прыжка не разогнать. Выехали за забор, что ему давало немного «форы» – новомодное помещичье словечко. Слышал затем, как шально заорали, загикали. Хорошо, хоть травили впустую – не оказалось с ними собак, оставили где-то свору. В деревне они никому не нравились, гнали с работ отовсюду – как выкупили себя и семьи, будто с цепи сорвались. Зато накрепко меж собой сдружились. Вроде с руками и с головой, но дури в головах на целую общину охотников хватит. Свою сколотили, вчетвером. Зимой промышляли мясом и шкурами. Дрянь дрянью все четверо, а недавно лося целиком притащили – двенадцать домов накормили в деревне. Понятно, что на мен, не бесплатно, но всё же...

– Ату его, ату!.. – не унимался и травил громче всех Аким. – Вон он! Топчи!..

Не видели пока его из-за снега, врали, кровь себе раззадоривали. Пурга же начиналась всерьёз. Завьюжило, закрутило вихрями с большущими хлопьями. Прокопий раздевался на ходу, скинул с себя тулуп и валенки. Правда была в словах мужиков: спьяну затопчут конями. Теперь спасут только быстрые лапы. С нужной стороны объехали дом охотнички, с хитрецой поступили – от деревни отрезали сразу. Теперь только в лес – откуда пришли с Иванко…

Кувыркнулся, скинув последнюю одёжу. И впервые в жизни обернулся почти что мгновенно. Сразу изогнуло всё тело и вылезла шерсть, подломились руки и ноги.

– Да вон же корчится, тварь! Я ж говорил!..

Теперь увидали.

Только Прокопий уже преобразился. И имя своё почти позабыл; видел разве что людей на конях, да лес впереди. Прыгнул вперёд и понёсся скачками к чернеющей кромке…

Молод оказался Прокопий. Неопытен. Как ни старался его обучить отец, а многое приходило лишь с возрастом. Не просто было уйти в лесу от четверых охотников, на крепких-то лошадях (единственном своём богатстве), и продавших тысячи шкур лесного зверья. Не только заячьи с лисьими, но волчьи и медвежьи тоже. Два раза стреляли, сердились, что не попали. И трижды не давали свернуть, что б не ушёл из леса в деревню. Лысая земля под снегом и голые без стыда деревья – всё было «против» него этой ночью. Всё, кроме жидкой пурги и бледной луны на небе. Первая иногда задувала стеной, а вторая ненадолго исчезла. Но даже с их помощью он понимал волчьей сутью, что за ним пойдут до конца. От этого лапы бежали хуже и просто хотелось спрятаться…

Жёлтый огонёк показался впереди. От малой лучины – горело в окошке. Дым поднимался над крышей, горячий воздух дрожал, встречаясь с морозом. Вроде отстали. Отсюда до деревни было меньше двух вёрст, и рядом пролегала дорога. Но сил уже не было, выдохся. Первый раз побывал на охоте, когда загоняли его, а не он.

У крыльца он упал и скорчился на земле. Передние лапы разъехались. Ударился грудью и задрожал, обращаясь обратно в человека. В этой избе переждать было можно, хозяин её – Пантелей. Тоже из лесных людей, но только из медвежьего рода. Стар был, как пень, и в зверя давно не оборачивался. Отец говорил, что к нему можно стучаться даже ночью. Знакомил их однажды, когда время пришло и Прокопий научился перебрасываться. Лесной человек другого лесного укроет.

Хозяин только открыл, и сразу всё понял – по голому виду. Дал одеяло, пустил к себе в дом. Совсем очеловечился дед Пантелей. Когда утратил способность оборачиваться, начал понемногу попивать по-людски. Он и сейчас был пьян, глаза – осоловевшие малость, движения давались тяжело, неуклюже. Ей-ей медведь – стоит, с лапы на лапу переваливается. И брови, с волосами на голове, точно бурая шерсть – густая, не расчешешь, с хорошей благородной проседью. Поставил в чугунке воды на шесток. Побросал в неё малины, шиповника.

– Сейчас отвару попьём, – прорычал виновато он старческим голосом. – Ты здесь обождёшь, а я за отцом схожу. Одежду соберём по дороге. Совсем распоясались, суки… Не бойся ты дураков. Супротив Договора Старого не попрут…

Тряхнул головой, выгоняя хмель. Видно, что никуда не собирался в вечер, да и куда в такую пургу? На столе в деревянной миске стояла пшённая каша. Съедена наполовину. Подвинул её ладонью Прокопию и тот начал есть. Если во время обращения не насыщались плотью дичи, жрать после этого хотелось неимоверно. Пару раз с отцом на двоих съедали целый чугунок по возвращению, когда не удавалось разохотиться. Случались в их волчьей охоте плохие дни…

Прокопий уже скрёб ложкой по дну чугуна – с кашей из миски он быстро расправился, – когда Пантелей засобирался из избы. Не стал пить отвар, сел на кровать и, громко кряхтя, натягивал валенок. Попутно наставлял.

– Лучину затушу, в темноте побудешь… Коли придут – будут стучать и пялиться в окна. Ты просто сиди. Потопчутся – уберутся не солоно хлебавши. Я лучший тут кожемяка, ко мне ни одна дурная башка на силу не сунется... Ну, если уж что, то тихо лезь в подпол. Там ворох шкур и старых мешков – заройся в них, затаись...

Договорил, и с трудом натянул второй – ноги к старости пухли. Накинул тулуп нараспашку. Без шапки сзади его голова, угловатая, с космами, и вовсе на медвежью башку походила, большая как походный котёл. Дунул перед выходом на лучину, и яркий свет погас. Остался только слабый – от углей из печки. На всякий случай вернулся уже от двери, прикрыть немного трубу и поставить заслонку. А то заглянут в окно, не поверят – никто не оставит открытой печь, уходя из дому. Мало ли, какой уголёк тихий стрельнет, потлеет да что-то вспыхнет. Избы в деревнях горели хорошо.

Как только заслонка встала, в избе стемнело совсем. Светлее было снаружи, от снега и от луны. Метель затихала. Обитая войлоком дверь тяжело вздохнула, и дед Пантелей шагнул за порог...

Сначала послышался звук. Ни на что не похожий, но отдалённо напомнил звук топора – глухой, как при разделке туши. И будто треснула ткань – как если б лопнул тугобокий мешок, распёртый сырым зерном или доверху полный тяжёлой муки. Дед, вздрогнув, попятился. И ладно ведь как пошёл – будто вели, тело совсем не качало. А вот ноги вяло приплясывали. Дверь при этом осталась настежь открытой и щедро задуло холодом. Хозяин же вдруг упал: присел на зад и повернулся чуть набок. Тогда Прокопий и увидел торчащие вилы – те самые, что заметил в сенях. По черен вошли под сердце, в верх живота.

– Спрятался, думал?..

Аким, Еремей и ещё двое ввалились в избу. Последний, что вошёл, опустил в пол ружьё. Громыхнул выстрел. Тело Пантелея вздрогнуло.

Но не дядька Аким, выдернувший после этого вилы одним рывком, представлял сейчас угрозу. Незнакомый охотник направил оружие на Прокопия.

– Точно что ли волк? – сказал он, словно просил разрешения выстрелить, и на мгновенье отвёл от стола глаза.

Этого хватило. Почти опустевший чугунок полетел в него. Грохнул следом оглушительно выстрел, и пуля ушла в потолок.

Прокопий за столом не задержался. Схватил из-под себя скамью и быстро вышиб окно. Ловко всё вышло – одним ударом высадил. Нырнул в образовавшийся выход. Страх добавлял ему сил, и обозлённые крики услышал, когда уже сам был снаружи, в снегу. Вскочил и быстро метнулся. Напугал лошадей до громкого ржания, когда перелазил через забор. Тихо заехали, нашли по следам и встали у огорода. К крыльцу же зашли с двух сторон. Теперь придётся помёрзнуть – и выскочил нагишом, и в волка, как надо, снова не перекинешься: шерсть за ночь два раза не вылазит. Так уж природа в роду обустроила. Одно хорошо – на лапах всегда быстрее, хоть с шерстью, хоть без.

Немного отбежал и упал в сугроб. Собрал все силы и начал перевоплощаться.

Вот только что-то пошло не так. И для него это оказалось непредвиденным.

Прежде он этого не делал – не перекидывался за ночь туда и обратно дважды. Не было нужды. Да и не каждый волк мог провести полноценное обращение даже на следующий день. Сейчас припёрли иные обстоятельства; однако, как ни старался Прокопий – не выходило ничего. Видел в мучениях, что руки его по-прежнему руки и в лапы не превращаются. Вытянулся в последний раз, застонал от натуги, напрягся.

И тут по затылку ударили.

– Ну, вроде взяли… – было последним, что он услышал, проваливаясь рассудком в пустоту. Причём в такую, что там оказалось холоднее, чем в сугробах промёрзлого леса вокруг…

ЧАСТЬ 2