Серия «Фантастика, фэнтези»

Правила каторые я помню.
Мяхкий знак.
Слышыш мяхкое ставиш Ь. Убью. Максим Симёнычь.

Буква ё. Убьёт. Учёные.

Васклицательный знак. Если гавариш громко ставиш ! Биригись!

Вапраситильный знак. Хочеш спрасить ставиш ? Пачиму?

Если не ! и ? стафь точьку.

Начало с бальшой буквы. Имя с бальшой буквы.

А правила каторые мне ни нравяца я саблюдать ни буду. Я тибе Максим Симёныч и сичяс скажу. Ну не буду я писать корова если слышу карова! А за блакнот тибе спасиба. Я в ниво всё как было записал. Вот снова я с табой гаварю хоть ты и умир.

***
Началось всё, когда я маленький был. Бабушку дядя Олег в коридор позвал. Она когда вернулась, давай меня одевать, вещи всякие кидать в сумку.
Потом в машину к дяде Олегу сели. Бабушка, я и тётя Зоя. Дядя Олег за рулём. Машин на дороге много было.
Целый день ехали. А потом бабушка говорит: "Плохо мне, Олег. Давление. Не доеду. Ты нас в Часино высади, дача моя там. Оклемаюсь, да может, кто-то нас со Степаном до Советска подбросит". Бабушка таблетку лимонадом запила. А в доме сразу на кровать легла. А я на диване уснул.

До Советска мы так и не добрались. Когда бабушка оклемалась, машины по дороге уже не ездили. Они к тому времени вообще ездить перестали. Прожили мы на даче лето и зиму на своей картошке и овощах. Таблетки бабушка экономила, хоть весной ей часто худо было. А один раз я её разбудить не смог. Сначала я ей чай принёс. Картошки сварил, как она учила, и на тумбочку рядом с кроватью поставил. Даже не притронулась. Раз не нравится, суп сварил из морковки, картошки и лука. А ту картошку съел. Но ей и суп не понравился. Я тогда только чай ей начал приносить, а потом совсем ходить перестал. Пахнуть там стало сильно.
А однажды я услышал, как во дворе звоночек зазвенел. Вышел на крыльцо, а за забором тётя и дядя на великах. Тётя меня увидела и говорит:
— Смотри, Паша, мальчик! Мальчик, ты один здесь? Тебя как зовут?
— Степан, — говорю. — А бабушка в доме.
— Я тётя Света. А это дядя Паша. Паш, я в дом пойду, поздороваюсь.
А потом тётя Света из дома выбежала и стала тошнить на грядку. Дядя Паша тогда меня на руки взял и в теплицу унёс.
— Посиди-ка тут, Стёпа, — сказал.
Потом я слышал, как он тёте Свете говорит:
— Завяжи нос, а то облюёшься.
Когда дядя Паша меня в дом занёс, бабушки уже не было. Только кровать её голая стояла. И окно открыто. Дядя Паша велики во двор закатил. Воды набрал из колодца. Баню затопил. Тётя Света поставила суп вариться. Из погреба компот принесли.
Вечером дядя Паша хотел люстру зажечь, а тётя Света его по руке стукнула и стала кричать:
— Жить надоело?! Этих приманить хочешь?! Для них свет, как для нас лампочка в холодильнике!
Тётя Света заплакала, а дядя Паша обнял её и стал по спине гладить.

А я посмотрел в окно и увидел, какая вокруг темнота.

Так и стали жить втроём. Скоро бабушкины запасы к концу подошли. Тётя Света и говорит:
— Надо в город идти. Сколько можно ждать, пока с голодухи не помрём или пока нас отсюда не выковыряют… как консервы из банки…
Собрались утром. Дядя Паша меня на багажник посадил и поехали. А Советск стеной из чего попало обнесен: мешки с песком, кирпичи, проволока. Солдаты, люди с оружием стоят и никого в город не пускают. Вы, говорят, больные. Мутанты. А может, и вообще из тех, лабораторных. С одним солдатом толстый мужик в костюме разговаривал, всё на тетю Свету смотрел. А потом подошёл, что-то на ухо ей сказал, и мимо солдат провёл. Дядя Паша за ними кинулся, но его оттолкнули. Куда прёшь, говорят. А один мужик с ружьём засмеялся и дяде Паше бутылку водки протянул. Иди, говорит, отсюда.
Тут сзади меня кто-то закричал:
— Ну что, учёный, в говне мочёный! Доигрались твои!
Я обернулся, а там солдат парня на дорогу выпихнул и под жопу стукнул. А тот отряхнулся и говорит:
— Эй, отщепенцы, возьмите студента в компанию!
Дядя Паша водку в корзинку на велике положил, меня назад усадил и парню тому крикнул:
— Слышь, наука! Бери вон велик!

От бабушки втроём ехали, и вернулись тоже втроём. Дядя Паша студенту водки налил и спросил, как его зовут. Тот говорит:
— Максим Семёныч я. Мог бы инженером стать. Но не судьба, — и заматюгался сильно.

— Хана умникам, Павел. Народ в городе технику ломает, грамотных бьёт. Электричество злом считают. Но оружием пользуются и к эскулапам ходят. Непоследовательные дебилы!

Дядя Паша мне картошки положил, а себе водку налил.
— Что же у нас, Макс, через жопу всё? Нам же с телика такое светлое будущее рисовали! Что охранять нас будут супер-солдаты, которых пуля не берёт, а лечить супер-врачи с защитой от любой хвори. А главное, что чужая жизнь им будет важнее своей. "Преданность делу, преданность людям!" Где же эта преданность? Почему людей как курей из курятника таскают и на части рвут?!

— Вы, Павел, всё правильно поняли. В преданности дело. Вот смотрите: вы обычный мент или доктор. Зарплата — слёзы. У гардеробщицы работа благодарнее. И тут предлагают вам тройную зарплату, отдых в санатории два раза в год бесплатно, подарки на все праздники… Но надо вас немного улучшить. Вы, конечно, соглашаетесь. И вот у вас башка чугунная, шкура дублёная — не всякая пуля пробьёт. Вы забываете, когда болели в последний раз. Можете не спать, не есть, бежать сутки напролёт. От денег кошелёк распух. Только вы забыли, как жена выглядит. Как детей зовут. Да и важны они для вас сейчас не как ваша семья, а как люди, которым вы служите. Как все остальные люди. А теперь представьте выгоду тех, кто этот эксперимент продвигал. Вы за десятерых пашете, а получаете за троих. И вам всё нравится. Но тем, кто это замутил, мало. Они хотят, чтоб вы также служили, только чтоб вам осознания своей пользы было достаточно. Им ещё большая преданность нужна. Но чем она больше, тем сильнее вашу свободу теснит. А куда ей, свободе, деваться? Рано или поздно лопнет. И тогда из служебного человека вырастет волк с человечьим разумом.

Максим Семёныч меня по голове погладил и сказал есть картошку. А дядя Паша больше ничего не спрашивал. Они потом стали молча водку пить. Максим Семёныч за столом уснул. Дядя Паша взял бутылку с остатками и пошел за дом. В туалет, наверное.

Я со стола убрал, посуду помыл, а дядя Паша всё не идёт. Тогда я по тропинке за домом до большого дерева дошёл, где мы с бабушкой сидеть любили. Смотрю, дядя Паша к дереву прислонился, спит. Очки сползли, рядом бутылка разбитая, и рука порезана сильно. Я его звал, тянул за руку непораненную, плакал, но разбудить не смог. Побежал за Максимом Семёнычем, а он только мычал что-то и тоже не просыпался. Я на второй этаж убежал, под кровать спрятался и там уснул.

Проснулся я от того, что Максим Семёныч меня и дядю Пашу звал громко. Я его к дереву отвёл, у которого дядя Паша вчера сидел, а там никого нет. Только одежда комком валяется, как будто срезанная. И очки на суку висят. Максим Семёныч очки в карман положил и говорит:
— Валить отсюда надо, Стёпа. Прямо сейчас валить.

Когда с дачи уезжали, тётьсветин велик мне не по росту был, высокий слишком. А когда я один остался, даже немного низковат оказался. Сколько мы с Максимом Семёнычем от Советска до Северинска километров наездили. В городах кордоны остались, хотя охранял их уже совсем сброд. Людей сердобольных немало было. Кто через мешки печенье кинет, кто банку консервов передаст. Летом нас лес грибами и ягодами кормил. Мы далеко не совались — про этих помнили. Зимой в домах деревенских и на дачах прятались. Выбирали что победней, от дороги подальше. По округе давно мародёры рыскали. Этим путника ограбить — раз плюнуть. Такая жизнь тогда была: днём одни зверолюди охотятся, ночью другие.

Максим Семёныч меня читать и писать научил. Намучался он со мной. Не понимал я, зачем это "тся" и "ться", если всем одинаково "ца" слышится? Вот если б один "ца" слышал, другой "дурак", тогда было б ясно. Блокнот мне подарил. Чтоб я в него свою жизнь записывал, а когда всё как раньше станет, людям показал. Может, кто-то своих найдёт. Кто-то домой вернётся.
— Тренируйся, Стёпа, книгу напишешь. — Так мне Максим Семёныч говорил.
Он, когда про себя читал, иногда ругался:
— Про пьянку здесь есть, а самого важного, о чём разговор тогда был, нет. Ну-ка, Стёпа, бери карандаш, диктовать буду.

А я радовался, потому что про него в блокноте больше будет.

Ещё он про женщин рассказывал. Про любовь. И что одного без другого не бывает. И что без любви жить невозможно. А я всех женщин вспоминал, которых знал близко. Тётю Зою, тётю Свету, бабушку. Маму. Её я всего два раза видел — она с подарками приезжала. Бабушка прогоняла её, называла профурсеткой и кукушкой. Я мамин портрет в большой книге про картины нашёл. Она на нём такая красивая была. Улыбалась, как будто у неё секрет есть, но она мне его не скажет. Я бабушке этот портрет показал. Вот, говорю, мама. Бабушка нахмурилась и говорит: "Нет, это Джоконда". А я тогда про себя подумал: "Нет, мама". Максим Семёныч мне объяснил, что не она это, а другая женщина, которой нет давно. Мона Лиза. Так её звали. Просто мама на неё очень похожа.

А потом Максим Семёныч заболел. Мы тогда у Северинского кордона полдня простояли. Только банку тушёнки выручили. Сыро было, слякотно. Охрана вся в кулаки кашляла. Максим Семёныч мне на ухо сказал:
— Боятся болезней снаружи, а внутри дохнут пачками. Ты, Стёпа, близко к ним не подходи, а то гадость подцепишь.

К утру Максим Семёныч весь горячий стал, тошнил постоянно. Я ему воду приносил, а он кричал, чтоб я не подходил. Дня через три ему вроде получше стало. Он попросил, чтобы я его рюкзак принёс. И нож мне свой складной подарил. А ещё две зажигалки, спички и очки дядипашины. Да и сам рюкзак сказал забирать. А я говорю: "Ты-то как без рюкзака будешь?!" Он и отвечает: "А мне, Степан, рюкзак уже ни к чему. К этому кордону больше не ходи. Возьми мой велик и двигай дальше".
На следующий день не проснулся Максим Семёныч. Я его одеялом накрыл, велик тётисветин в дом занёс и уехал.

В Красовске кордон пободрее был, выручил я пару банок тушёнки местной, без этикетки, и чай. Только к велику подошёл и встал, как вкопанный. Из-за мешков с песком она вышла. Улыбка та же, волосы длинные. Джоконда. Я к ней подошёл, наглядеться не могу. Спросил, как зовут, а она молчит, улыбается. Тут из-за мешков мужик вышел здоровый, красномордый, и говорит мне:
— Что, тоже охота? Зырить можно, остальное платно. Лизка, домой.

Я за ними не отставая шёл. На ночлег напрашивался, тушёнку обещал, лишь бы Лизку из вида не потерять. Мужик этот, Антоха, согласился. Только, говорит, дрова колоть, воду таскать будешь и другую работу делать, какую понадобится.
Во дворе девчонка была, Инкой назвалась. Тощая, сопливая. И мальчишка чуть меня постарше, Ромка.
Ну, думаю, в один день и любовь нашёл, и где на зиму укрыться. Повезло.
Только Антоха гадиной оказался. Всю тушёнку себе забирал, а потом выдавал паёк, если настроение было. Всех гнобил, а сам водку пил с утра до ночи. И Ромка с ним.

А однажды я от воплей проснулся. Во двор выбежал, а там Антоха Лизку колотит и за волосы таскает. Я его оттолкнул, кричу:
— Чего творишь?!
А он мне:
— Эта тварь целую банку сожрала!

— Так за неё эту банку и дали! Ты тут при чём?!

— Я при чём?! Посмотрел бы я, что с ней без моей защиты сделают! Да вы без меня один за другим передохнете! А ты, раз правильный такой, голодом посидишь! Считай, она твою порцию сожрала!

Увёл я Лизку. Антоха с Ромкой в кухню пить ушли. Антоха за столом уснул, Ромка пропал куда-то, а я Лизку давай упрашивать:
— Нельзя тебе здесь быть! Давай сбежим? Инку с собой возьмём, дом найдём. Люди добрые, и так поесть дадут, не надо тебе будет за мешки ходить.
Она головой замотала и за живот схватилась. Живот у неё большой был, круглый, как мяч, хоть сама тощая. А потом по горлу себе рукой провела. И я понял — боялась она, что догонят нас и прибьют.

Тут из детской писк придушенный послышался. Пошёл я на него и вижу: Ромка Инку на лавку завалил. Я его за шкирку дёргаю, он локтями пихается, орёт: "Мне батя разрешил!" Меня такое зло взяло — она ребёнок совсем! У печки кочерга валялась. Я её схватил и со всей силы его по голове стукнул. Хрупнуло под кочергой, на пол сразу лужа натекла красная. Ромка прямо в неё повалился. Гляжу, а у него из головы кость торчит белая, сахарная. Кровь на ней яркая, блестит, как леденец, который мне бабушка на ярмарке покупала. Перевернул я Ромку на спину. Он сказать что-то хочет, но у него не получается. Глаза жалостные, в каждом будто свечечка гаснет. Вижу — Инка в углу тошнит, а в дверях Лизка. Улыбается, как будто у неё секрет есть, но она мне его не скажет. Плечи расправила и вытянулась как будто. Нож у неё в руке в крови весь. Антохин нож. Он его всегда с собой таскал. Я мимо Лизки в сени молча прошёл. Снизу вверх на неё посмотрел. Раньше я не замечал, что она меня выше.

А потом рюкзак свой схватил, на велик прыгнул и погнал к дороге. Убежал. От Антохи, который на кухне с разрезанным горлом валялся. От Ромки. Как раньше от дяди Паши и Максима Семёныча. Вернее, от того, что с ними случилось. Когда до ближайшего кордона ехал, толпу людей увидел. Из леса выскакивали и неслись кто куда. То на четвереньках, то на двух ногах. Голые, шерсть клочками торчит. Один прямо на дороге стоял. Оскалился, завыл. И горло себе когтями разорвал. Максим Семёныч говорил, что когда-нибудь эти начнут снова в людей превращаться, выходить из лесу. Потому что эксперимент не навсегда. И что волк внутри них будет обратно в звериную жизнь тянуть. И значит, если рядом окажешься — берегись! Кто из людей близко будет — задерут. Я уже потом понял, что для них ближе всех из людей они сами и были. Поэтому себя грызли и когтями рвали. Много их тут и там лежало. И все улыбались. Как я, когда мёртвых оставлял и дорогу перед собой видел. Как Лизка, когда в дверях стояла. Высокая и свободная. Как та Джоконда с картины. У неё, наверное, тоже от чего-то страшного убежать получилось.

Дней после того много прошло. Лизку с Инкой я в Борске встретил, когда города открылись. Инка с пацаненком играла возле лавки с игрушками. Лизка рядом стояла, улыбалась, как всегда. Я сначала подойти хотел, да этих вспомнил, лица их неживые. Помахал ей и поехал прочь.

А в блокнот я больше ничего не записывал. Да он и закончился почти.

Автор: Лариса Потолицына
Оригинальная публикация ВК

— А ты знаешь, что в огне живут саламандры?
— Сала… кто?
— Саламандры. Это такие огненные ящерки. Если долго-долго смотреть в огонь, можно их увидеть.
— А почему они там не сгорают?
— Потому что они волшебные. А еще бывают фениксы. Это такие птицы. Они как раз сгорают, когда умирают, а потом возрождаются из пепла. Вот так вот, Катька.

Отец обнимает меня за плечи, прижимает к себе. В черное небо над костром взвиваются искры, не долетают до звезд, гаснут.

Мой папа — ученый. Он изучает волшебных существ. Мама называет это непонятным словом «фольклор» и говорит, что если бы папа не маялся дурью после своего филфака, а пошел на завод или в бизнес, то у нас были бы деньги на новое платье мне к школе. И что поэтому она с ним и развелась — невозможно одной тянуть не только ребенка, но и мужа, который получает семь тысяч на какой-то «кафедре».

Но я-то знаю, что папа не работает ни на какой «кафедре». Просто если люди узнают про его волшебных существ, то всех их переловят и посадят в зоопарки. А так нельзя. Поэтому мы с папой никому про это не рассказываем и делаем вид, что он обычный человек.

Порыв ветра проносится по верхушкам деревьев, треплет пламя костра. Папа отпускает меня, тянется к рюкзаку за бутербродами с колбасой и сыром.

Через неделю я пойду в первый класс, а сейчас мы с папой в походе. По-настоящему, с палаткой, костром и спальными мешками. Мама долго не хотела нас отпускать, но потом сдалась. Даже дала с собой бутербродов и маленькую бутылку моего любимого «Спрайта», который разрешает пить только по праздникам.

Пока папа ищет бутерброды, я тянусь к картонке, где стоят два наших пластиковых стаканчика. Беру один, делаю глоток…

Горько!!! Как же горько, и жжет горло, и огонь разливается в груди… Я роняю стакан и начинаю кашлять, папа бросает рюкзак:

— Катька! Катька, ты что?

Видит упавший стакан, зачем-то глотает из второго.

— Катька, ты водки вместо «Спрайта» глотнула, что ли? Черт! Твоя мать меня убьет! Запей быстрее, вот, вода…

Он сует мне в руки бутылку с минералкой, я через силу делаю несколько глотков. Горло жжет чуть поменьше. Папа заставляет меня съесть бутерброд и выпить еще воды. По всему телу разливается приятное тепло. Костер уплывает куда-то вбок и вверх.

— Катька! Ты как? Нормально? Если будет плохо, скажи…

— Мне хо… хо-ро-шо, — по слогам выговариваю я, потому что язык не слушается.

— Хорошо… Ну, вот и хорошо, — вздыхает папа. Обнимает меня. — Только маме не говори. А то она тебя со мной больше никуда не отпустит.

Я прижимаюсь к папе. Деревья и звезды кружатся над головой. Между поленьями костра мелькают огненные ящерки. Папа глотает жидкий огонь и не сгорает изнутри. Значит, он тоже сала… ящерка? Или феникс? Мой папа — феникс. Я пробую эти слова на вкус. Красиво. Наверное, я тоже маленький феникс, раз выпила огонь и не сгорела. Но об этом нельзя говорить маме…

Папа относит меня на руках в палатку. Брезентовый потолок кружится, как до этого звезды. Я засыпаю, и мне снится огонь.

***
День, когда погиб папа, я не помню. Точнее, помню, что была у него в гостях. Мы сидели у него на кухне, и я рассказывала про школу — как мы проходили сказку про Жар-Птицу и как я рассказала про фениксов, а учительница меня похвалила. После этого разговора я легла спать на диване, а папа остался на кухне. А потом я проснулась от какого-то треска, и вокруг был огонь, и было нечем дышать, и стало темно…

Второй раз я проснулась в больнице. Мама ругалась и плакала. Я узнала, что чудом не обгорела, только надышалась дымом, а папа…

А папы больше нет.

— Почему ты не дала мне посмотреть на него в последний раз? — закричала я на маму, когда поняла, что больше его не увижу.
— Не на что там смотреть было! — взорвалась мама в ответ.

Не на что? То есть папы там, в сгоревшей квартире, не было?

Картинка по кусочкам начала складываться у меня в голове. Я поняла, что мама просто не говорит мне, как все было на самом деле. А может, и сама не знает.

Папа, наверное, просто сгорел и возродился большой и красивой огненной птицей. И улетел туда, где живут другие фениксы. Но я помнила, что об этом нельзя никому рассказывать. Даже маме.

А я не обгорела, потому что я его дочь и тоже маленький феникс. Ничего не случилось, как в тот раз, когда я выпила папин жидкий огонь. Но почему-то сейчас я не смогла сама стать огненной птицей и улететь с ним.

В тот день я решила приручить огонь, чтобы вырасти и показать папе, чему научилась. Чтобы он прилетел назад и забрал меня к себе.

***
— Да куда все спички-то в этом доме деваются? — ругается мама. — Андрей, ты не видел?

Андрей — новый мамин муж. Они поженились, когда мне было одиннадцать, и уже год он живет с нами.

— Не видел! — кричит он в ответ из комнаты.

Я сжимаю в кармане коробок спичек, который пять минут назад стащила из кухонного стола.

— Мам, я гулять!

— Хорошо, — бросает мама. Она еще ищет спички, ей сейчас явно не до меня. — Приходи через два часа, будем ужинать.

***
Я провожу рукой над небольшим костром. Языки огня трепещут между моими пальцами. Я давно научилась терпеть жар.

Сначала у меня долго не получалось разжигать огонь. Спички ломались, гасли; хворост только дымил и не загорался. Потом я нашла в библиотеке справочник туриста и научилась правильно разводить костры.

Я перечитала все книги, где упоминалась огненная магия. Узнала, что настоящие волшебники умеют гасить свечи взглядом, зажигать пламя на ладони, кидать огненные шары. Конечно же, не нашла ни одного совета, как этому научиться. Пролистала даже пару руководств для фокусников, но ничего полезного там тоже не оказалось — мне нужны были не красивые иллюзии, а настоящая магия.

Если бы папа не превратился в феникса и не улетел, он бы научил меня. Но мне приходится учиться самой. Это сложнее и медленнее.

Пламя на миг обвивается вокруг моего запястья, по нему проскальзывает огненная ящерка, утекает обратно в костер, теряется там. Еще пара таких же, но помельче, шныряют среди хвороста.

Единственное, чему мне никогда не приходилось учиться — видеть их. Ящерки всегда появляются в кострах, которые я развожу в роще недалеко от нашего дома. Один раз я засмотрелась на такую в мангале на даче и сожгла шашлык. Андрей тогда сильно ругался.

То, что я их вижу, немного утешает. Возможно, и правда что-то унаследовала от папы.

В конце концов, зажигать и контролировать огонь можно и обычными способами. А магия… Надеюсь, когда-нибудь она проснется во мне.

Когда через два часа я возвращаюсь домой, рядом с плитой лежит электрическая зажигалка.

— Во, смотри чего купил! — гордо говорит мне Андрей. — Не потеряется, и мать твоя больше ругаться не будет!

В живот словно падает ледяной комок, и я понимаю, что мне нужно искать другой выход.

***
— Чего смотришь, малявка? Вали отсюда!

Я «валю» — забегаю в школу, прячусь в раздевалке. Все, что мне надо, я узнала — кто из старших мальчишек курит за школой и у кого из них яркие куртки, которые легко найти.

Мне нужны только зажигалки. И когда звенит звонок и в раздевалке никого не остается, я обшариваю карманы парней.

Красная куртка. Зеленая со светоотражающими полосами. Черная с оранжевым капюшоном. Синяя…

Мне везет — я становлюсь обладательницей сразу двух зажигалок. Одна наполовину пустая, вторая почти полная.

Это хороший план. Его хватает на пару месяцев, пока в мае мама не решает постирать мою куртку.

— Катька! А ну иди сюда! Ты куришь?!

— Ты что, мам, нет! — я даже не вру.

— А это что?! — мама сует мне найденную в кармане зажигалку.

— Это… это просто…

— Просто? Ты что, хочешь кончить, как твой папаша, алкоголик чертов? Сгореть по пьяни, да? Ты хоть знаешь, что там было, когда тебя из огня вытащили? Да он заснул пьяным с сигаретой, вот и все!

— Неправда! — срываюсь я. — Ты ничего о нем не знаешь! Он — феникс, он сгорел и возродился птицей…

И тут я вспоминаю, что этого нельзя было говорить.

— Какой еще феникс, Господи? Ладно сам с ума сходил, так еще и тебе мозги запудрил! Большая уже, в сказки верить! Я запрещаю тебе! Запрещаю, слышишь! Чтобы я вот этого, — она сжимает в кулаке зажигалку, — больше не видела!

Я рыдаю полночи. Мама не понимает меня и никогда не поймет. Она уверена, что папа просто умер. Но я знаю, что он жив. И сама тоже не хочу умирать. Я хочу жить — вместе с ним, стать прекрасной огненной птицей, чтобы нам было хорошо, как тогда, в походе, в моем детстве.

Мама запрещает мне выходить из дома на целый месяц. Она уверена, что для меня будет наказанием сидеть дома летом, пока одноклассники гуляют.

Но главное наказание для меня — что весь этот месяц в моей жизни нет огня.

Когда мама и Андрей уходят на работу, я зажигаю плиту и подолгу смотрю в синее газовое пламя.

Но оно не настоящее. Саламандры там не живут.

***
Город этим летом серый от смога. В новостях говорят — горят торфяники. Показывают, как тушат их с вертолетов, как над лесами стелется дым, как горит сама земля.

Но я вижу еще кое-что, кроме дыма и вертолетов. Я вижу, как там, под сухой черной травой, извиваются, перебегают с места на место огненные ящерки. Как вспыхивают над деревьями пламенные крылья птиц, растворяются в сером дымном небе.

И я понимаю — пора.

Если огненные существа сами пришли на эту землю, возможно, и мой отец где-то рядом. Пора показать ему, как здорово я научилась играть с огнем.

Мне уже пятнадцать. Я все еще не умею зажигать огонь взглядом, но, как показала практика, обычная зажигалка ничем не хуже.

Иногда я ухожу куда-нибудь, где нет людей — на берег реки, в рощу за гаражами на краю соседнего района, — и отпускаю на волю огонь и всех, кто живет в нем. И каждый раз жду, что костер будет настолько большим, что его заметит мой папа. Заметит и прилетит ко мне.

В последний раз, когда выгорела километровая полоса травы между лесом и старым кладбищем, ее даже показывали в новостях. Но, наверное, фениксы не смотрят новости.

Матвей кашляет. Матвей — это мой братик, сын мамы и Андрея. Ему полгода. Мама берет его на руки, пытается укачать, но брат не успокаивается и начинает реветь.

По комнате плывет серый смог. Пахнет дымом. Ни окна, ни кондиционеры не спасают.

— Пожалуйста, воздержитесь от разжигания костров… — бубнит заученные фразы ведущая новостей на экране.

— Чертовы пироманы! И так дышать нечем, а они еще костры жгут… — вздыхает мама. — Чтоб их всех пересажали!

Я молчу. Не хочу, чтобы пересажали всех. Ведь одна из тех, кого мама называет «чертовыми пироманами», — я.

Но мне не нужен огонь ради огня. Мне нужен мой отец.

Я покажу тебе все, что умею, папа. Я разожгу самый большой костер, на который способна. И тогда ты просто обязан будешь вернуться ко мне.

***
В старом заброшенном здании сумрачно и пыльно. Из разбитых окон падают лучи света, и в сером дымном воздухе четко видны их края.

Я иду по длинному узкому коридору. Под ногами хрустят осколки кафеля. Справа и слева — стены, покрытые облупившейся бежевой краской, приоткрытые рассохшиеся двери. За ними — ржавые остовы капельниц и металлических кроватей с изодранными матрасами.

Когда-то это была загородная психиатрическая больница, но пациентов перевезли в здание побольше, а это забросили. Я приходила сюда пару раз «на разведку». Сейчас моя цель — небольшая комнатка на втором этаже с парой письменных столов, а главное, чудом сохранившимся шкафом с какими-то старыми бумагами.

Они будут хорошо гореть.

Я разбрасываю их по всей комнате. Поливаю керосином, купленным в хозяйственном магазине у дома. Опускаюсь на колени, щелкаю зажигалкой. И тихо говорю язычку пламени:

— Гори.

Несколько секунд огонь словно думает, стоит ли ему перебираться с зажигалки на старый, побуревший от времени и влаги лист бумаги. Потом решает, что стоит.

По краям листа появляется рыжая кайма, бежит к центру. Бумага сворачивается в черную трубочку, осыпается серым пеплом. И на миг мне кажется, что ничего не получилось, что сейчас оранжевое кольцо медленно сползется в точку в центре и погаснет.

И тут огонь вспыхивает чуть ли не до потолка.

Горячая волна ударяет в лицо, я отскакиваю назад, врезаюсь спиной в стену. Пытаюсь вдохнуть…

Раскаленный воздух обжигает меня изнутри.

Огонь не отпускает. Не дает отвести глаза.

Я смотрю на него — может, несколько минут, а может, вечность. Смотрю, как огонь нежно обнимает черные коробки старых письменных столов, поднимается по облупленным рамам и двери, подбирается к моим ногам, лижет кроссовки…

Инстинкты срывают меня с места, заставляют броситься к лестнице, ведущей на первый этаж. И только добежав до нее, я понимаю, что старые двустворчатые двери и лестничная площадка за ними тоже охвачены огнем. Когда он успел сюда добраться? Сколько я там простояла?

И почему мне так горячо? Так не должно быть, не должно же, папа, правда? Почему мир так странно плывет и заваливается на бок, почему каждый удар сердца бомбой взрывается в голове, почему решетка старой железной кровати такая горячая, а до земли так далеко?

Почему ты не приходишь за мной, папа?

Пламя уже не трещит — ревет. Тяжело падают со стен огромные куски штукатурки. Надламывается деревянная балка под потолком.

Огонь везде. Справа и слева, сверху и снизу. И я впервые его боюсь.

«Впусти его, Катька».

— Что?

Я не сразу узнаю этого голос — то ли в моей голове, то ли в реве пламени.

«Впусти его. Ты испугалась и решила, что огонь — твой враг и опасен для тебя. Но если ты сама станешь огнем, он тебе не повредит».

— Папа?

«Да, Катька, да. Но мы поговорим потом, сейчас просто вдохни и вспомни, что ты и есть огонь».

И я вдыхаю раскалённый воздух.

И за моей спиной распахиваются огромные пламенные крылья.

И когда горящее небо рушится на землю, оттуда, из-за этого неба, одна за другой спускаются ко мне большие огненные птицы.

Фениксы, понимаю я. Наконец-то я вижу их в реальности. Какие же они красивые.

И у самого красивого из них — глаза моего отца.

Автор: Наталья Масленникова
Оригинальная публикация ВК

День первый.

Сегодня начинаются «Игры героев». Мы, все восемьдесят участников, стоим на Арене Старта, где начинается и заканчивается каждая игра. В одном конце арены амфитеатром подняты десять широких ступеней, на которых нас расставили так, чтобы кадры для омнивидения получались эффектными и броскими. Парень рядом с девушкой, блондинка рядом с чернокожим, рослый громила рядом с гимнасткой.

Соперники меня пока не интересовали. В первые два дня отсеется половина из них, а вот потом можно уже и рассмотреть тех, кто останется.

Восемь лет я провел в подготовке к этому дню. Я вырос на репортажах про «Игры героев», которые дед смотрел бесконечно, а потом много раз пересматривал записи, запоминая приемы игроков, улавливая закономерности Игр.

Я не вылезал из спортзала, я бегал марафоны. Решал задачи на нестандартное мышление. «И смекалку», – добавлял дед и смеялся, когда я привычно спрашивал, что это за дурацкое слово. Он говорил, что это жизненный опыт плюс хитрость, а я пока что лох с пейджером. Я не знаю, что это значит. Дед умер, так и не объяснив.

А хотите, назову вам всех девятерых везунчиков, кто когда-то сорвал джек-пот? Сегодня его разыграют в десятый раз.
Я знаю об игре всё. Я хочу этот приз, и я его выиграю. И больше никогда не вспомню, как я провел свое нищее бидонвилльское детство.

День третий.

Прошло два дня непрерывных изматывающих соревнований на выносливость, силу, умение терпеть боль и при этом соображать. После полосы препятствий нас гнали сдавать логические тесты, после заплыва на два километра предлагали назвать столицы всех стран Африки.

Нас ожидаемо осталось сорок, и пока я в пятерке лидеров по очкам. Но чем дальше, тем менее важным будет рейтинг. Всё больше случайностей и подвохов, все больше личных качеств игроков.
Мы снова стоим на ступенях Арены, гордо смотрим только вперед, игнорируя других. Ждем начала съемок.

До меня вдруг отчетливо доносится запах, который временами мелькал в потоке состязаний. Значит, этот игрок тоже пережил первые два дня. Интересно…

Этот запах я знаю очень хорошо. «Кобра». Ненавижу. Древний дедовский парфюм, густой и сладкий, как сироп, который заливают тебе в глотку, а ты не можешь вздохнуть. Даже не знаю, где сейчас такое берут, последний раз я этот кошмар у деда в тумбочке видел. Отвратный запах, на самом деле. Но зато его слышно издалека.

Слегка поворачиваюсь вправо, будто хочу встать удобнее. От кого же так несет? Ого! А я эту девку помню.

Темная лошадка, держится в верхней трети рейтинга, не выбиваясь в лидеры. Она и похожа чем-то на лошадь – высокая и мускулистая, вытянутое лицо, длинные ноги. Грива каштановых волос, сейчас убранная в «конский хвост», ярко-зеленый платок, завязанный на левом запястье. Чисто дедова кобыла, на которой он гонял меня в соседний поселок за самогоном. Я боялся и не любил ее – она кусалась, стоило только чуть зазеваться.

И это от нее пахнет кошмаром моего детства, запах налетает волнами, когда она чуть шевелится. Так-так… Я тебя запомню.

День пятый.

Вчера был двадцатичасовой «болотный рогейн». Мы брели, проваливались, плыли, ныряли, отыскивая контрольные точки. Трое чуть не погибли, но дроны следили, чтобы до финала не было смертельных случаев.

Одна точка – один голубой кристалл величиной с куриное яйцо. К финишу их должно быть не меньше пятнадцати, иначе игрок автоматически выбывает. Не набрал их на своем маршруте – можешь зайти на соседний. Ограбить чужую точку, если сможешь ее найти. Отобрать кристалл у другого игрока, если он окажется слабее. Но такое бывает редко. Ближе к финишу люди настолько измотаны, что им уже безразличен проигрыш и просто нет сил, чтобы прибавить к своей добыче чужой кристалл.

Я прошел почти весь маршрут, но пока набрал только тринадцать камней. Устроители прятали контрольные точки так, что если нашел половину, можешь считать себя везунчиком. Впереди было еще три точки, и я очень сомневался, что смогу найти их все. Было уже почти совсем темно, и при свете налобника я различал только метров пять болотной жижи впереди. Заметив впереди деревце, я добрел до него, вцепился в тощий ствол и остановился подумать.

Мне нужно добыть где-то еще два кристалла. Как угодно. Я не могу выйти из игры, когда большая половина уже пройдена. Если не смогу найти последние точки, остается только одно – подстеречь кого-нибудь возле финиша и попытаться отобрать камни.

Поодаль мелькает свет фонарика и человек приближается ко мне. Черт, забыл выключить налобник… но теперь нужно просто ждать и быть настороже.

Это та самая жилистая девка, что пахнет «Коброй». Знакомый запах бьет в ноздри. Она, кажется, не очень-то устала: идет не спеша, уверенно наступая на кочки, высматривая дорогу далеко вперед. Случись чего, я ведь могу с ней и не справиться.

Останавливается в паре метров от меня, смотрит молча и пристально. Ноздри хищного носа раздуваются.
– Чего стоишь? – коротко спрашивает она. – Устал? Дойдешь?
– Устал, – в тон ей говорю я, незаметно подбираясь. Хочу прыгнуть ей на спину, когда она пойдет дальше. Если смогу, конечно. – Камней не смог набрать, нужно еще два, а я, кажется, сдох.

Она стряхивает с плеча рюкзак, запускает туда руку, достает два камня.
– Держи. Мне хватит.
Я протягиваю ладонь, не веря своим глазам. Рука дрожит, и я едва не роняю камни в болотную жижу. Пальцы у девушки теплые и крепкие, будто она не бродила по этому грязному аду с пяти утра, как все мы.

– Меня зовут Вита, – говорит она. Забрасывает рюкзак за спину и уходит, а я, как идиот, смотрю ей вслед. Что это было? Случаи, когда игрок помогал другому, можно пересчитать по пальцам, и всегда это были родственники.

А сегодня мы снова стоим под глазами омникамер. Восемнадцать человек (двое вышли из Игры сегодня утром, послав всё к чертям). Остальные вымотаны вчерашним испытанием не меньше меня. Кто-то уже не стал брать у распорядителя чистую одежду, и до самых плеч заляпан зеленой высохшей жижей. Другой переоделся, но волосы слиплись, грязные руки безвольно висят вдоль тела. Я и сам едва смог привести себя в порядок…

Осматриваюсь, ищу Виту. Она стоит чуть сзади и выше, собранная и аккуратная, как всегда. До меня доносится тягучий запах «Кобры», сладкий и приятный. «Пусть она поиграет подольше», – неожиданно для себя думаю я.
Впереди еще три дня.

День седьмой

Впятером мы снова стоим на плитах амфитеатра. Двое мужчин и три женщины. И последнее испытание перед завтрашним финалом.
На этот раз это редкое, но красивое «удержись на стене». Остаться должны всего двое.

Через минуту мы стоим на высоте трех метров, прижимаясь всем телом к кирпичной стене. Каждый на своей крошечной ступеньке величиной с сигаретную пачку. Каждый вцепился в короткую веревку и слушает, как начинают ныть и неметь мышцы голени. Ногу сменить нельзя, поставить вторую тоже не получится. В любой момент твоя ступенька может втянуться обратно в стену, и ты повиснешь на веревке. И тут главное – удержаться дольше других.

Щелк! Первой на веревке повисла полноватая девушка справа от меня. Носки тонких мокасин цепляются за кирпичи, но это бесполезно – слишком плотная кладка, слишком маленькие щели. Она перехватывает веревку второй рукой, но вес слишком велик, и девушка начинает сползать. Секунда, другая, и веревка выскальзывает из пальцев. Слышен глухой удар, хруст и стон, заглушенный новым «щелк!»

Под парнем слева исчезает ступенька, и он от неожиданности выпускает из рук веревку. Камнем летит вниз, но кажется, успевает сгруппироваться, падает на согнутые ноги и руки. Ловкий, с завистью думаю я.
Нас остается все меньше, а шансов все больше. Я, Вита и еще одна девчонка, которая стоит на самом краю слева. Она очень легкая, и может держаться долго.

Щелк! Девчонка повисает на веревке, и как все, начинает медленно соскальзывать. Она смотрит мне прямо в глаза, потом переводит взгляд на Виту, которая стоит на ступеньке. Вдруг девчонка будто что-то решает для себя и спокойно стравливает веревку почти до конца и выпускает из рук. Мягко падает.

Что ж, по крайней мере, завтра она останется жива.

День последний.

Последний уровень всегда один и тот же, как бы ни менялись остальные. Двухэтажный каменный барак с выбитыми окнами, в который зайдем мы оба, а выйдет только один. Отчасти поэтому те, кто послабее, сливаются на последних уровнях чуть ли не с радостью. Знают, что не вытянут последний этап, даже если им повезло. Не каждый способен убить человека. Зато многие из них могут убить тебя.

Это нормально, когда на кону такие деньги. Я бы без лишних рефлексий убил любого, если уж дошел до финала.

Но сегодня ночью мне просто снесло крышу. Я не хочу убивать Виту. Я узнал ее в игре, и понял, что хочу себе такую женщину, и только такую. Бесстрашную, надежную, сильную и умную.

Я называл ее худой кобылой? Слепой дурак! У нее классное тело, сильное и гибкое. Она реально лучшая телка, что я знал. Второй такой не будет, и мудаком же я буду, если убью ее. Я долго думал и нашел решение. Я получу и Виту, и деньги.

Я пропущу ее вперед, а сам войду позже. Нужно будет найти ее, слегка оглушить и связать. Скажу ей, что она мне нужна, и мы договоримся. Я вынесу ее из барака на руках, будто без сознания, прямо под омникамеры. Я скажу «Я победил и получил всё!»

Это будет идеальная картинка для зрителей, и никто не посмеет отобрать у меня мой выигрыш. И мою Виту. Я ведь точно нравлюсь ей, иначе не стала бы спасать меня там, в болотах. Тоже понимает, что я классный. Я, конечно, не разговаривал с ней, но уверен, что она хочет того же.

Сегодня стоит удушающая жара, воздух дрожит маревом. Все кажется пыльным и желтым, а голова слегка кружится от недосыпа.
Первой в дом заходит Вита. Ее обыскивают, чтобы не пронесла нож или что-то в этом роде. Ничего, только мышцы, зубы и ногти. Ядовитая слюна, хмыкаю мысленно я. Нервничаю. Всё должно получиться, лишь бы нам повезло.

Захожу. В обе стороны от входа расходится коридор, обшарпанный и воняющий мочой. Я принюхиваюсь. След «Кобры» отчетливо висит в правом крыле. Иду туда. Не слышно ни звука, только мое дыхание и хруст битого стекла под ногами. Еще немного, и я найду ее. Запах становится все сильнее, а мои шаги всё увереннее. Мы выйдем отсюда вместе!

Сворачиваю за угол и вижу пустую комнату, дверь на другом ее конце открыта. Луч света падает на зеленый шелковый платок, что лежит на полу, но Виты нигде не видно. Шагаю вперед, чтобы подобрать повязку…

Тяжелый удар обрушивается мне на плечи и голову, вминая позвонки друг в друга, глаза заливает красное. Оглушенный, я падаю на колени, голову охватывают стальные тиски и резко поворачивают влево… Я слышу, как ломается моя шея.

– И-и-и победительница нынешних Игр – Вита Майнер! Она обошла всех соперников и получает джек-пот! Поздравляем Виту и восхищаемся ее решимостью! – главный комментатор Игр казался таким счастливым, будто это он только что вышел из пыльного барака.

Вита помахала рукой камерам и пошла в сторону Арены для финальной съемки. Победитель на верхней ступени амфитеатра.
«Интересно, был ли толк от феромонов, или нет? Да еще и прятать их за «Коброй», фу, господи, как же я ее ненавижу!», ֪– рассеянно думала она. – «Но в любом случае, я это сделала. Я сделала всех».

Автор: Людмила Демиденко

Оригинальная публикация ВК

Закончился девятый день нашего текстября. Впереди ещё много интересного, вливайся!

Песчаный берег с шипящей пеной, набегающие волны, а вдали силуэт корабля на фоне золотого диска солнца, утопающего в океане. Райская красота на райском острове, предназначенная для меня одного.

Снимок.

И ещё семнадцати тысяч подписчиков в инстаграме.

Все они мечтали оказаться на моём месте, но смотрителем острова повезло стать мне. За возможность нежиться под пальмами приходилось ухаживать за домом, экзотическим питомником начальника и вести аккаунт в инстаграме. Никакой другой связи с миром, только солнце, песок и вода. Именно этого мне не хватало.

“Да, Стас, ты всего лишь наёмный рабочий,” — приходилось иногда напоминать себе, потому что двухэтажная вилла с бассейном, способны были отвлечь от дел не хуже винного погребка, набитого до отказа.
Вечером я собирался посетить его и опрокинуть бокальчик, сидя перед электронным камином. Отметить начало второго месяца в должности мечты посреди Тихого океана.

Под фотографией посыпались привычные комментарии:

“Красота!”
“С кем переспал? Я тоже хочу!”
“Пока ты там жаришься, я жарю твою маму”.

Сидя на песке, я вышел в прямой эфир, как и обещал подписчикам утром. Увидев себя на экране смартфона, поправил растрепавшиеся волосы. Не красавец, не модель, всего лишь парень из Твери, которому наконец-то повезло в жизни.

— В раю всё спокойно, — дежурно выдал я вместо приветствия. Улыбнулся, чуть отодвинул ворот рубашки, оголяя загорелые ключицы.— Успели заценить красоту? Давайте ещё раз покажу.

Ненадолго включил основную камеру, потом вернул себя.

“Хвастаешься?” — написал кто-то и добавил гневный эмодзи.

— Хвастаюсь, конечно, — не стал скрывать я. — А ещё тем, что меня сегодня чуть дельфин не изнасиловал. Работа — во! Каждому бы такую.
“И что? Тебе ли не привыкать”.

И так проходила каждая трансляция. Зависть лилась на меня из чата, вытесняя всё накопленное за день удовольствие. Но изменить я ничего не мог, как ни старался. Затевал со зрителями игры, проводил интерактивы, но на вопрос “Какая площадь острова?” я получал ответ “Иди в жопу!” на разных языках.

После очередной перепалки, в которой никто не стеснялся в выражениях, я спешно попрощался и завершил эфир. Бросил телефон в песок рядом и уткнулся лбом в колени, дожидаясь, пока не включится освещение.

Очередной рабочий день в раю закончился.

Как же я всё это ненавидел.

***

“Кажется, в планах был один бокал”, — подумал я, открывая вторую бутылку итальянского Пино Гриджио. Большой глоток смыл эту мысль вместе с зачатками сожаления. Мне можно, я выиграл в жизненную лотерею. Да, Сонь?

Будто пытаясь ответить на немой вопрос, зазвонил телефон. Начальник.

— Добрый вечер, Андрей Викторович! — лихо поприветствовал я, включив громкую связь.

— Веселишься, Станислав? — спросил он вместо приветствия.

— Всё-то вы чувствуете. Веселюсь, как же не веселиться. Ведь это я тут, а не они. Я сплю в роскошной кровати и пью хорошее вино, а не они. Я…

— Ты, ты. И ещё много чего делаешь, что видят камеры, а мои глаза не хотели бы.

Я прыснул в кулак, пытаясь сдержать хохот.

— Смейся, смейся. Пока ты выполняешь работу, мне по барабану всё остальное. Ты только полку с урожаем девяносто пятого не трогай, — добавил он и сменил тему. — Лизу с Антуаном покормил?

— Первым же делом.

— Хорошо. Но больше не надо, у них скоро линька. Самсона бы постричь не мешало, а то грива колтунами пошла. У пираний воду поменять не забудь.

— Я знаю что делать, Андрей Викторович. — Змеи, ящерицы, крокодилы, тигры, хищные птицы и прочая живность в своё время заменили мне семью в зоопарке. — Вы потому меня и взяли.

— Нет, Стас, — сказал Андрей Викторович, — ты прекрасно знаешь почему ты здесь, так что постарайся не принимать зависть аватарок близко к сердцу. Ты слишком многое потерял и заслужил отдых. Так что приходи в себя и постарайся держаться подальше от ножей.

Отключился. Мне показалось, или он действительно говорил в конце с долей отцовской заботы? Но неважно сколь тёплыми были слова, Андрей Викторович коснулся раны, которая, как мне казалось, должна была затянуться.

***

Возможно, виной всему стал алкоголь, но я то и дело выныривал в ночь из липких объятий кошмаров, чтобы захватить лёгкими побольше воздуха, которого так не хватало тому Стасу, застрявшему во сне.
Впервые за восемь лет ко мне пришла Лена. Босая, с туфлями в руках, и немного поддатая. Она прислонилась к дверному косяку, поджала одну ногу в колене.

Почему? Почему опять? Я с силой ударил кулаком по дереву, очнувшись на полу. Потом ещё, ещё и ещё, пока рука не налилась звенящей болью. В ответ что-то стукнуло снизу. Очень тихо и глухо, но от этого удара внутри всё сковало морозом. Я затаил дыхание, боялся двинуть пальцем. Стучало сердце, шипели волны.

“Бам”

Я приник ухом к полу. Звук шёл откуда-то из глубины. Если один удар я мог принять за галлюцинацию, то два — уже серьёзное дело. Я продолжал прислушиваться, но третьего не последовало.

Следующий день прошёл в похмельной мути, которую тут же уловили подписчики. Чистка вольеров и новая порция ненависти сами собой вытеснили из головы события ночи.

Когда пляж заиграл электрическим светом, и рабочий день закатился вместе с солнцем, когда разом ударили усталость и голод, снова объявился начальник.

— Сегодня видок помятый, — констатировал Андрей Викторович.

— И вам добрый вечер, — вяло ответил я, развалившись на диване. Третья за день таблетка обезболивающего только начинала действовать.

— Надеюсь, девяносто пятый ты не трогал.

Я закатил глаза.

— У вас камеры есть.

— Мне за тобой следить двадцать четыре на семь, что ли?

Я осёкся:

— Нет… Нет, простите.

— Ладно. Но ты смотри, посажу человека за экран, чтобы ты не расслаблялся.

— Расслабишься тут.

— Стас, — он сделал длинную паузу, — ты сам виноват, что нажрался. Иногда надо себя тормозить, а то смотри, повторится история с Леной.

— Угу, — только и смог выдавить я онемевшим языком.

— Ну тогда отдыхай. Надеюсь, ночью тебя ничто не потревожит.

И вот опять он ушёл, вдавив перед выходом палец в гниющую рану. Пригвоздив меня к дивану, заставил по кругу прогонять в голове диалог, который со временем превратился в неразборчивое бормотание, так удивительно похожее на одну из приевшихся тирад Лены.

Всё вернулось. Страхи, боль, чувство вины. Почему она не ушла? Почему не позвала на помощь? Звонок соседу, один удар по моей синей морде, и всё было бы по-другому. Я не лежал бы в соплях на диване и не слушал плеск океана за дверью. Всё было бы хорошо.

Этой ночью стук повторился три раза, а я так и не смог встать с места.

***

Следующие дни заставили задуматься, что рай и ад — суть одно, потому что блаженная жизнь в одночасье обернулась кошмаром. Днём я изнывал от палящего солнца, снимал ненавистные видео об этом клочке первозданного мира и ругался в комментариях, вечером напивался вдрызг, лишь бы не думать о предстоящих кошмарах, а ночью вскакивал от набата, который с каждой ночью становился всё громче.

По нескольку раз на дню я заносил палец над номером Андрея Викторовича, но одёргивал себя, потому что единственным исходом разговора стало бы увольнение. От мысли о пустой квартире в Твери, где каждая мелочь напоминала о Лене, бросало в дрожь. Нет, назад нельзя.

Лицо осунулось, глаза запали, но несчастный вид лишь подзадорил троллей в комментариях. После очередного провального эфира я записал ночные звуки и выложил в сторис.

"Недолго музыка играла. Сторчался парень", "Это ты со дна стучишь. Ничего не слышу, кста".

Пришлось удалить, пока не заметил Андрей Викторович, но звонок не заставил себя долго ждать.

— У тебя всё хорошо? — Его расслабленный голос послужил последней каплей.

— Нет, нехорошо! — Я швырнул полупустой бокал в окно. Осколки разлетелись по полу, по стеклу заструились ручейки. — Что за звуки я слышу по ночам?

Он тяжело вздохнул:

— Ты устал, Стас.

— Нет! — я ткнул пальцем в сторону трубки. — Я не сошёл с ума! Последние полторы недели каждую ночь я слышу грёбаный стук из-под земли.

— Последние полторы недели ты пьёшь, как не в себя.

— И кому стоит сказать спасибо? Вы на хрена вспомнили Лену?

— Потому что она — единственная причина, по которой ты получил работу. Знаешь, сколько было резюме от длинноногих красоток? Из Испании, Норвегии, Мексики. Знаешь? Сотни!

— Ну вот и взяли бы испанку. Её вряд ли бы посылали в жопу под каждым постом.

— Конечно, нет! Её бы целовали туда. Но ты так уморительно бесишься, — он очень громко засмеялся. — Это забавляет людей гораздо больше, чем закаты. Мы с женой каждый раз делаем ставки сколько минут ты продержишься.

— Обхохочешься, — сказал я, услышав новый приступ смеха.

— Ещё бы! Сломленный жизнью зек пытается спрятаться от демонов прошлого на необитаемом острове. Такое реалити-шоу мне по душе.

Я взял ещё один бокал, плеснул остатки из бутылки. Осушил.

— Знаешь, что, Андрей Викторович, — внутри всё жгло от злости. — Я увольняюсь.

Несколько секунд тишины, в которые я чувствовал себя победителем.

— Нет, — коротко ответил Андрей Викторович.

— Ещё как да.

— Нет, Стас, ты не увольняешься. — Он отвлёкся и тихо передал кому-то указания на том конце провода. — Я взял тебя на работу, потому что хочу помочь избавиться от груза вина за смерть Лены. И пока мы не решим проблему, никто никуда с острова не уедет.

Я подхватил телефон, взбешённый очередным тычком в рану.

— Знаешь, что?! Ты готов к тому, что люди узнают? Вот прямо сейчас выложу пост в инсте. — Я сделал быстрое селфи, стал печатать. — Человека… удерживают… в заложниках…

— Стас, — он улыбался? — Нет никаких подписчиков. Твой инстаграм — фикция, а люди — нейросеть. Ты ничто, простой сидевший обыватель, ты нигде, потому что ни одна живая душа не знает об острове, и никто никогда не найдёт тебя.

— Ага, как же. А масоны правят миром. — Я нажал “Опубликовать”. — Не стоило приглашать меня.

— Что ж, — подытожил Андрей Викторович. — Думаю, теперь ты заслужил бутылочку девяносто пятого.

— Да пошёл к чёрту ты и твой девяносто пятый.

Вслед за бокалом в окно полетел телефон. Пуленепробиваемое стекло лишь загудело, отразив снаряд. Телефон заскользил по кафелю среди осколков.

Чушь о нейросети тут же вылетела из головы. Они поверят, обязательно. Кто-нибудь задумается, его или её сердце почует неладное. Оставалось только ждать, а любое ожидание веселее коротать со свежепочатой бутылкой под рукой.

Я включил свет в погребе, спустился босиком по лестнице и направился прямиком к полкам с урожаем девяносто пятого года, потому что да, я заслужил. Это вино было единственным, которое трудовой договор запрещал пить и трогать.

Внутри всё кипело. У меня проблемы, как же. Скоро у него проблемы будут, причём реальные. Богатый упырь с фетишем на травмированных людей сажает жертв в клетку на необитаемом острове, разве не сенсация? Я уже представлял заголовки, звонки с телеканалов, интервью на вечерних шоу. Ведь ничто не предвещало беды, начнут они, и я тяжело покачаю головой, мол да, даже мысли не проскочило. Они спросят:

— Сколько ножевых ударов вы нанесли?

Раскатистое эхо вопроса заполнило голову, и в следующий миг под землёй будто взорвалась бомба. Стены затряслись, несколько бутылок выкатились из своих пазов и разбились о каменный пол. Стеллаж с девяносто пятым сильно накренился, и я чудом успел выскочить прежде, чем груда дерева похоронила меня под собой.

Внезапное землетрясение стихло. Что-то жидкое коснулось пальцев ног, но я не обратил внимания, потому что не мог оторвать взгляда от чёрной кованой двери, скрывавшейся за стеллажом. Её украшал череп какого-то рогатого существа, окружённый непонятной надписью.

Я бросился наверх, но лишь затем, чтобы найти телефон. Сенсор на разбитом дисплее работал плохо, но мне удалось запустить трансляцию.

— Вот! Я же говорил!

Дверь распахнулась легко, петли даже не скрипнули, будто их смазывали каждый месяц.

“Всё, спасать больше не надо? Клоун”.

— Сейчас вы всё увидите.

Фонарик выхватил из темноты тоннель с уходящей вниз лестницей из грубого камня. Стены снова содрогнулись от грохота.

— Ну нет уж. — Я не задумываясь пошёл вниз. — Хотел свести меня с ума, да, гад? Не получится.

Я мельком заглядывал в комментарии, но там всё было привычно. Оскорбления, насмешки, кто-то даже на латыни стал изъясняться. И этот тренд так понравился людям, что они все перешли на латынь. Плевать, не в переводчик же лезть.

“Venit hic”.
“Venire ad me”.
“Ego expectantes vos”.

Лестница кончилась внезапно, оборвалась аркой с чёрным полотном, в которое я ступил без тени сомнения.


— Опять весь день убирал говно в зверинце? — Лена хихикнула и бросила туфли мне под ноги. Воздушно свободная студентка второго курса Тверского экономического.

— Не беси. — Я сидел за столом на кухне, резал огурцы в салат. Чик, чик, чик.

Она вальяжно устроилась на скрипучем стуле, закинув ногу на ногу, откинулась на стену. Глаза стеклянные, под градусом. Как и мои.

— Опять оштрафовали? — Снова смешок. — Какой же ты у меня лошара, Стасик.

Я хлопнул ладонью по столу, Лена деланно испугалась, стянув губу буквой У.

— Я что-то не так сказала? Ты обиделся? Ведь это я, наверное, обещала тебе лучшую жизнь. Я заставила тебя уйти с работы, потому что негоже мужику вертеть официантской юбкой. Да?

— Ещё слово и зарежу, — сказал я сквозь зубы, но она не поверила. Да и с чего бы ей верить?

Она расхохоталась.

— Ты даже леща никому дать не можешь, святоша. Всё животных спасти пытаешься. Ау! Они живут в дерьме, их кормят дерьмом. Да ты на нас посмотри! — Она схватила со стола подгнивший огурец. — Мы сами дерьмо едим, потому что ты ничего домой принести не можешь!

Она бросила огурец мне в грудь и встала со стула.

— К Юльке пойду.

Но тем вечером Лена никуда не пошла. В какой-то момент она наконец-то испугалась, попыталась вразумить меня, вот только я уже не мог её услышать. Чик. Одно движение, и жизнь оборвалась. Чик, чик, чик. А дальше была темнота, в которой пришлось раствориться, лишь бы не быть свидетелем ужаса, что совершили мои руки.

Спустя столько лет она вновь нахлынула, оглушила, согнула пополам, заставила хватать ртом воздух. Она протащила меня через ад, который я пытался забыть, и вдруг… исчезла. Её вытянуло через рот вместе с излишками вина, тут же расплескавшимися по полу. Мне хотелось плакать от счастья, несмотря на вновь пережитую боль, потому что тьма ушла и оставила после себя пустоту там, где у каждого человека по какой-то причине занято. Чувство вины исчезло. Осталась пустота… и всепроникающий взгляд янтарных глаз.

***

Лёжа на шезлонге, Андрей Викторович допил последний глоток “Куба Либре” и отставил бокал на столик. Лёгкий ветерок нежно гладил кожу и трепал висевший на крючке халат с вышитой пентаграммой на спине.

Андрей Викторович перевернулся на спину и, раскинув руки, позволил закатному солнцу румянить живот, пока где-то посреди Тихого океана Стас спасался бегством с забытого всеми острова. Его ждал вертолёт, он мог больше ни о чём не беспокоиться.

Верный секретарь-аколит принёс свежий бокал Свободной Кубы. Сегодня Андрей Викторович мог себя побаловать, потому что Гауре уснул и уснул надолго. В душе у Стаса было столько чувства вины, что хватило бы на целый винный погреб и ораву демонов. Человеку требовалась помощь, и Андрей Викторович помог. Потому что только в детских сказках сатанист — это зло во плоти.

Автор: Игорь Яковицкий
Оригинальная публикация ВК

Это пятый день текстябрьских историй. Участвуйте с нами!

Бенеодикта была на редкость унылой и маленькой планетой. Залежи полезных ископаемых, обнаруженные при первой волне колонизации, быстро выбрали подчистую. Сейчас на планете преобладали неровные провалы карьеров, засыпанные оранжевым песком.

На перекрёстке торговых путей Бенеодикта тоже не лежала, и быстро бы обезлюдела, если бы не одно но. Небольшая звёздная система, где пряталась захудалая планетка, находилась аккурат на границе влияния терран и зембалойцев. Переходила она то к одним, то к другим, пока наконец всем не надоело драться по такому ничтожному поводу. Систему объявили нейтральной территорией, и про Бенеодикту как бы забыли.

Синдикат Карристу всегда славился способностью прибирать к рукам, псевдоподиям и прочим конечностям то, что плохо лежало. И на Бенеодикте уже не одно десятилетие по стандартному исчислению располагалась одна пиратских баз.

«Не могли выбрать местечко получше», – привычно ругалась про себя Хелли, выйдя на улицу из отсека связи и пробираясь к столовой. Для ужина было ещё рановато, но утренний токсикоз сменился дневным недоеданием и вечерним голодом. В последнее время Хелли завидовала яйцекладущим зембалойцам, которые быстро устраивали кладку и надолго забывали о потомстве. Терранам в этом плане повезло меньше, особенно некоторым, вынужденным страдать в этой глуши.

Посёлок стоял на каменистом плато, но вездесущий песок залетал и сюда, покрывая все поверхности стойким блёклым налётом. Хелли любила шутить, что пираты поселились на Бенеодикте, чтобы заранее привыкнуть к космической тюрьме – арестантские робы во всех ближних галактиках традиционно оставались оранжевыми. Никто, кроме Роя, шутку не поддерживал, да и «муженёк» сразу начинал нервничать и озираться. «Не провоцируй, не спугни удачу». Что за чушь! Глупые суеверия и древние традиции. Те же самые, что мешали построить современную базу. «Маскировка, нельзя выделяться, прилетят, заметят, найдут, посадят». Захотят найти – найдут и так.

Ветер, прохладный к вечеру, согласно мазнул по лицу, когда Хелли открыла дверь столовой.

– Как там? Есть новости? – толстая беловолосая Сивита оторвалась от плиты и здоровенной кастрюли.

– Всё в порядке. Полицейский крейсер сел на курс, но нашим удалось оторваться. Скоро будут.

Хелли пристроилась за столом. Ужин ещё не начался, и столовая пустовала. Сивита выдохнула с облегчением и снова взялась помешивать варево. Вокруг царил мясной запах, казалось, имеющий вес и объём. В этом случае Хелли горячо поддерживала традиционность, питаться пайками было невкусно и грустно.

– Почти готово, – кивнула Сивита на кастрюлю. – Будешь сейчас? Остальные наверняка будут прилёта корабля ждать, чтобы вместе отметить. А тебе лучше бы поесть.

Хелли кивнула и, дождавшись тарелки наваристого супа, принялась медленно его смаковать, изредка поглядывая на деловитую повариху. И заодно на своё самое вероятное будущее.

У Сивиты всё просто. Есть муж, пропадающий в набегах, есть примитивная кухня, есть дети, парочка близнецов, вечно слоняющихся по округе, чумазых и оранжевых, никогда не отмывающихся дочиста. А больше ничего и нет. Одно и то же изо дня в день. Повариху, кажется, всё устраивает. Но такой ли жизни хотела Хелли, когда, выгнанная из академии, показала родному дому хеггскую фигуру из трёх пальцев и улетела искать приключения на ближайшую вольную планету? Такую ли жизнь ей обещал Рой, когда заманил связистом на корабль Карристу, а после и в свою койку? Хотя со вторым скорее уж она сама была инициатором, такой мужчина пропадал без толку. Высокий, спортивный, с косым разрезом тёмных глаз. Хелли невольно улыбнулась.

А ведь сначала всё было: и приключения, и грабежи космических яхт, и бегство от космопола, и гонки на звёздных байках, и контрабанда, и отдых на курортах по поддельным документам. Но стоило только забеременеть… Как оказалось, что пиратская жизнь имеет и обратную сторону, а Хелли – хрупкая, беспомощная женщина, нуждающаяся в защите и спокойствии. Так там, кажется, плёл Рой, когда привёз её на Бенеодикту? Спокойствие, считай, скука, – то ещё испытание, но Хелли больше беспокоило отсутствие элементарных условий. В посёлке даже медицинский отсек был всего один, и то допотопный. Раненных в стычках часто приходилось лечить прямо на кораблях.

– Ждёшь Роя? – спросила добродушная Сивита.

– А то. Ещё как, – оскалилась в ответ Хелли, возвращая тарелку.

Солнце зашло за горизонт, и на улице заметно похолодало. Хелли поёжилась и поспешила в жилой отсек. Суп приятно грел желудок, нервное предвкушение немного утихло. Когда она легла на койку, даже не раздевшись полностью, то тут же провалилась в спокойную и беззаботную дрёму.

Проснулась Хелли оттого, что кто-то трясёт её за плечо.

– Хелл, детка, вставай. Нужно уходить, немедленно.

– Рой, – с трудом продрала глаза Хелли, – что случилось?

– Нас накрыли. Здесь скоро будет полицейский крейсер, – Рой казался непривычно серьёзным и нервным, настороженно озирался по сторонам, прислушивался к звукам на улице. Словно агенты космопола уже стучались в отсек.

– Мы улетаем? Все? – деловито спросила Хелли, поднявшись. Сонное оцепенение испарилось, словно его и не было.

– Не все, – скривился Рой. – Только мы вдвоём. Втроём, – посмотрел он на её живот. – Я, я… – Рой замялся, а потом слова полились из него сплошным невнятным потоком: – Они сами на меня вышли, не знаю как. Я не хотел, я не предатель, но тогда нас всех бы просто замели ещё там, а так… Есть шанс. У нас. И у остальных. Я оставил сообщение, может, они и успеют до прилёта крейсера... Возьмём второй корабль. Мне обещали иммунитет и прощение. Для нас. Понимаешь, я не мог по-другому.

– Ничего, – ответила Хелли, погладив Роя по руке, – я всё понимаю. Идём.

Рой даже не удивился, что она так быстро собрала всё необходимое. Слишком волновался. Повезло, что при остальных смог держать уверенную мину, раз его так и не заподозрили.

Хорошо быть единственным толковым связистом в кучке неудачников. Своего ребёнка они будут растить на нормальной планете. Хватит с неё пиратской романтики.

Автор: Tai Lin
Оригинальная публикация ВК

Второй день текстябрьских историй. Пишите с нами, пишите лучше нас!

Каждый раз, когда гаснет уличный фонарь, где-то умирает чья-то маленькая надежда. Моя Надежда умирала долго, из последних сил пытаясь удержаться за жизнь холодными, сухими пальцами.

Когда зазвонил телефон, я уже знал, какие слова я услышу по ту сторону провода. Вздохнув, я выждал несколько секунд, собираясь с силами, и нажал на кнопку «Принять вызов». Помнится, кто-то из моих друзей говорил, что с телефонного звонка обычно начинаются либо самые грустные, либо самые банальные истории на свете. К слову, мне одинаково претило быть героем любой из них.

— Серёж, это Тетя Марина. Приезжай, пожалуйста…

Перекинув через плечо рюкзак, я шустро запрыгнул в ботинки и выбежал в тёмный подъезд, закуривая на ходу. Неуютный сентябрьский вечер встретил меня тяжелым, пропахшим мокрым асфальтом, воздухом и мелкими, насмешливыми плевочками влаги, которые в наших краях никто бы и не назвал полноценным дождём. Мутило. В ногах предательски зарождалась суетливая судорога грядущей пробежки. Времени на раскачку у меня не оставалось, и я побежал.

Дорога, когда-то родная и знакомая до мелких щербинок, сейчас была рассержена и, словно бывшая жена, обиженно хлестала меня по подошвам, то и дело норовя подставить подножку. Я бежал, рвано дыша и не разбирая дороги, не помня адреса и не зная обходных путей, рвался напрямик, пытаясь то ли догнать кого-то, то ли сбежать от чего-то страшного, тянущего и бесконечно прожорливого.

Лишь забежав в знакомую арку, я остановился и наконец-то перевёл дыхание. Сплюнул на землю, достал новую сигарету. Закурил, замыленным взглядом изучая слепые окна пятиэтажек. Во многих из них еще горел свет, однако нужное мне окно оставалось тёмным, безнадежно погасшим. Я знал, что в эту минуту Тётя Марина не спит, дожидаясь, когда я приду.

Лишь поднимаясь по лестнице я ощутил, как бьётся моё сердце, ломая ребра и натягивая кожу грудной клетки. Остановившись у обшарпанной деревянной двери, я замешкался на долю секунды, но быстро пришел в себя и потянулся к дверному звонку. Не дожидаясь глуховатой, электрически-писклявой трели, дверь распахнулась. В прямоугольнике жёлтоватого света стояла немолодая женщина в тёмно-синем халате. Непривычно бледная, с пустыми, заплаканными глазами.

— Всё? — первым прервал я молчание. Тётя Марина посмотрела на меня и разрыдалась, опёршись о дверной проём.

***

Сжимая в руках картонный подстаканник для кофе, Серёжа неуверенно переминался с ноги на ногу. Ковыряя носком ботинка тротуарную плитку, он то и дело исподтишка бросал взгляд на стоявшую неподалёку парочку. «Обжимаются тут, аж бесят!» — ворчливо подумал он и, достав сигарету, закурил. В этот же момент чья-то рука осторожно коснулась его плеча.

— Сергей, это же вы? — голос незнакомки звучал тихо и мелодично. Вздрогнув, Серёжа развернулся и встретился взглядом с девушкой, назвавшей его по имени. Светлая, непослушная чёлка, узкий, немного вздёрнутый нос и зелёные, какого-то невероятного малахитового цвета глаза. «Красивее, чем на фото», — мимоходом подумал Сергей и, наконец опомнившись, произнес:

— Здрав… В смысле, привет! Да, это я. А вы, наверное, Надя? — Сергей протянул девушке руку, и она, легко улыбнувшись, пожала её.

— А я это... Вот, кофе вам купил. В кофейне клялись, что будет вкусно! Хотите, покажу вам город?
 

***

Я так и не смог привыкнуть к застоявшемуся запаху лекарств в квартире. Сколько бы времени я здесь ни провел, раз за разом этот запах, словно резкий удар под дых, заставал меня врасплох. Повесив куртку на посеревший от времени крючок, я разулся и прошёл в комнату. Тётя Марина, словно призрак, тихонько двинулась за мной.

Первым, что бросилось мне в глаза, была до омерзения белая, словно больничная, простыня. И завешенные покрывалом зеркала. Тесная спальня словно застыла в коротком предсмертном мгновении, растягивая его, предвкушая. На тумбочке стояла недочитанная книга, тихонько шелестела занавеска. Непривычно серьёзная, без своей привычной легкой улыбки, Надя неподвижно лежала на кровати. Её кожа, обычно светлая и гладкая, напоминала сейчас потемневшее сукно с отвратительно крупными кратерами пор. Малахитовые глаза были слегка приоткрыты, а матовые, жесткие губы сжались в жуткую, мёртвую улыбку.

Я осторожно, словно боясь разбудить, сел на край её кровати и аккуратно сжал её руку. Холодную и неподвижную. Сердце бешено стучало в висках, пропуская каждый второй удар. Хотелось плакать, но слёзы всё никак не желали появляться. Так я и сидел, глядя пересохшими глазами на тело любимой девушки. Мелкий дождь за окном сменился жутким ливнем, словно весь мир, сама природа  желала выплакаться за меня.

        ***

Я собирался подарить ей кольцо. Тоненькая полосочка жёлтого металла с утолщением, похожим на лягушачью голову, и сейчас мирно покоилось на дне обитой красным бархатом коробочки, надежно спрятанной в недрах моего рюкзака.

Словно в насмешку, гроб был обит точно такой же кровавой, режущей глаз, отвратительно яркой тканью. Я сидел поодаль от всех и тупо глядел в одну точку. Мимо мелькали люди, женщины плакали, мужчины молча курили. Тётя Марина стояла перед гробом и, утирая платочком слезы, горячо молилась. Неизвестно о чём. Неизвестно кому.

      ***

Надя сидела в кресле, скрестив ноги, и накручивала на палец непослушную прядь волос. Серёжа нервно выхаживал по комнате, бормоча под нос какие-то ругательства. Наконец он остановился и, посмотрев на Надю, произнёс:
 — Ты уверена, что тут нет никакой ошибки? Диагноз точно окончательный?

Надя молча кивнула. Кивнула с непоколебимой уверенностью приговорённого, делающего последние шаги по эшафоту.

Немногим позже она предложила Серёже расстаться и разрыдалась, услышав решительный отказ. Она била его в грудь своими маленькими кулачками и пыталась вырваться из его объятий. А он смотрел в её бездонные, малахитовые глаза и чувствовал, как земля под его ногами разваливается на кусочки.

       ***

Каждый раз, когда гаснет уличный фонарь, где-то умирает чья-то маленькая надежда. Когда тусклый огонек фонаря над их головами, прощально вспыхнув, погас, Серёжа поднял голову и, посмотрев на него, произнес:

— Слушай, Надь, а ты веришь в параллельные вселенные?

— Это как в том фильме, который мы недавно смотрели? Конечно, верю! — девушка рассмеялась, легонько толкнув парня локтем в бок.

— А к чему такие вопросы?

— Да так... Просто представь, где-то есть вселенная, в которой всё пошло не так. Одно маленькое событие не произошло, и мы с тобой не встретились, не влюбились и не поженились.

Посмотрев на возлюбленную, Серёжа машинально потер кольцо на безымянном пальце. В этот поздний час они были одни на маленькой, едва освещенной фонарями улочке. В их распоряжении была целая ночь, а в дальнейшем и целая жизнь. Поцеловав девушку в щёку, Серёжа потянул её за собой.  Он твёрдо шагал по тёмной улице, сжимая своей рукой её крохотную, теплую ладошку. И лишь где-то в глубине души он ощущал едва заметную, будто чужую, тоску.

Автор: Данила Судаев
Оригинальная публикация ВК

Я открываю дверь — и ветер тут же вырывает её, распахивает настежь так, что ручка хлопает по стене.
— Здравствуй, Бриз! — смеюсь я и жмурюсь от утреннего солнца.
Мне приветственно дуют в лицо, развевают шарф, ленты и фиолетовое перо на шляпе, пересчитывают бахрому на сюртуке, раскачивают цепочку часов, свесившуюся из кармана жилета. Мой наряд полон всем, чем можно поиграть.

— Господин Фрондес-Виндес! Господин Фрондес-Виндес! — тут же набегают мальчишки. Веснушчатые загорелые мордашки, двое в башмаках со стоптанными задниками, один — босиком, вихры на головёнках торчат во все стороны. Нахлобученные картузы украшены воробьиными перьями — единственная дань этих непосед местной моде. Ребята придерживают отскочившую от стены дверь, чтобы я мог выкатить свою тележку, и тараторят:
— Господин Фрондес-Виндес, вас хочет видеть бургомистр! Да, что-то с флюгерами на ратуше. Там Золотая Мельница не крутится, господин!

Я приставляю ладонь ко лбу, чтобы свет не мешал видеть их лица. Нет, ну сколько же веснушек на троих!
— Он срочно зовёт?
— Нет, он сказал после того, как встретите гостей.
Я киваю:
— Хорошо. Загляну сразу после поезда.

Они тоже кивают и смотрят выжидательно, постреливая глазёнками в мою тележку. О-о-о, я знаю, чего они ждут.
Достаю три новеньких крыла на палочке.
— Кому тут вертушку?
— Мне!
— Мне!
— И мне! — подскакивают ребята, жадно оглядывая подарки. Тем не менее аккуратно берут по очереди, кланяются.
И тут же бегут вниз по улице, к морю, высоко подняв обновки.
— Хей-хо! Хе-хей, моя крутится быстрее всех!
«Шурк-шурк-шурк!» — поют вертушки в руках.
Я довольно наблюдаю за шлёпающими подошвами и пятками мальчишек.

Из соседних ворот выглядывает госпожа Хосгемахт. Я снимаю шляпу.
— Господин Фрондес-Виндес, погодите! Мне нужна игрушка для младшенькой.
Дочурка, которую она держит, смешно надувает щёки под кружевами новенького чепчика с огромными лентами. Бриз тут же принимается с ними играть, прихватывая и полоски газового шарфа у матери.
— Вот, если хотите, маленькая чайка. Она заводная, но машет крыльями и от ветра тоже.
— Какая прелестная! Да, я возьму её. А малышка не сломает? — госпожа Хосгемахт осторожно прикасается к тонким крыльям.
— Со временем — конечно, сломает. Я делаю хрупкие игрушки — такое уж неблагодарное у меня занятие. Но всё же, надеюсь, вы приглядите за этой!
Соседка кивает, завороженно берёт чайку и кидает в тележку серебряный талер. Я улыбаюсь — кажется, она рада покупке больше дочери.
— Заводите её ключом дома. А на улице — давайте ветру поиграть с новой забавой!
«Новь-новь-новь», — воздушный поток тут же подхватывает крылья чайки.

Резкий гудок разрывает городские шепотки. Состав, пыхтя и чухая, ползёт по верху холмов на краю долины.
Ветер жмётся ко мне, как испуганный котёнок, прыгает в шляпу, которую я всё ещё держу в руках.
Я смеюсь ласково, стараясь не обидеть.
— Ну, что ты? Это только паровоз. Он шумный, но безвредный. Пора бы привыкнуть, уже год к нам ездит.
Ленты на шляпе полощутся, шлепают: «Дым-дым-дым».
— Ну, а что дым? Развеешь в одно дуновение, когда уедет. Пойдём, встретим гостей нашего Херц-де-Кюсте!

Поезд медленно спускается с холмов по спирали. Пока выходят пассажиры и выгружаются чемоданы, я уже прикатил тележку к вокзальной площади. Помимо прочих, к нам добралась целая делегация из столицы — Вихтихшадта. Проводник кивает на меня:
— А вот и наш знаменитый мастер, господин Фрондес-Виндес!
Полтора десятка столичных гостей — механики и инженеры с супругами — окружают, трясут руку, изучают механизмы в тележке. О, у меня много сокровищ для вас, господа! Какие-то из них повторяют городские достопримечательности, и вы увезёте их с собой, чтобы вспоминать наш необыкновенный Херц-де-Кюсте, какие-то подарите детям, чтобы они тоже играли с ветром, а какие-то купите, чтобы разобрать дома, и они подарят вам новые идеи. Берите, берите — мне не жалко. По дну тележки то и дело звенят весёлые талеры.

Я провожу их по улочкам — вниз и вниз, — мы по дорожкам петляем к морю.
Они сразу же поднимают глаза к небу, ведь первое, что всегда замечают приезжие — наши флюгеры. Стрелы и драконы, киты и петухи, корабли и маленькие дирижабли движутся в своём ритме, поворачиваются с еле слышными скрипами.
Город Тысячи Флюгеров — вот так называют наш Херц-де-Кюсте. И он поёт!

Мельницы, господа! Вы потом к ним проедете, но сейчас я расскажу вам о них. Вот эти, на холмах, по старинке перемалывают зерно и горох. Вот эти, необычные, низинные, которые лижет прилив, доставляют людям воду, которую опресняют в фильтрах. А вот эти, да, вот эти зажигают фонари на улицах и лампочки в домах.

Город Сотни Мельниц — вот так называют наш Херц-де-Кюсте. И он движется каждый миг!

Посмотрите на наших жителей! Здесь все шляпы украшены перьями и длиннющими лентами, здесь все дамы носят газовые шарфы, здесь на швах сюртуков бахрома и подвески.
Город Миллиона Лент — вот так называют наш Херц-де-Кюсте. И он летит!

Вот и цветущие арки Звенящего сада. Колокола, колокольцы, металлические палочки — здесь крутятся сами собой, рождая отзвуки мелодий. Я поворачиваю ключ от центральной конструкции — скульптуры мальчика с большущими часами в руках, похожими на песочные. Металлическая колба вращается, железные и медные шары внутри перекатываются — и всё вокруг вдруг превращается в единый звенящий хор — победную песню механики и ветра! Господа из Вихтихшадта застывают, светлеют лицами. Я жду, когда мелодия отзвучит и шепчу бризу:
— Уймись на минутку. Дуй только в одно место!

Общее движение воздуха послушно стихает, но лёгким дуновением нас тянет в конец дорожки, где ждёт последняя фигура — серебряное сердце из тончайших металлических полос. Ветер сгустком дыхания летит по аллее — и врезается, полоски дружно прогибаются.
«Воом-м-м!»
И ещё раз!
“Воом-м-м!”
Замерев, мы слушаем, как бьётся серебряное сердце Херц-де-Кюсте.

Когда подходим к ратуше, прощаюсь с гостями: я обещал бургомистру починить Золотую мельницу на крыше. Важный усатый господин — кажется, он один из главных инженеров столицы — пожимает мне руку и шепчет:
— Господин Фрондес-Виндес, вы не желали бы переехать в Вихтихшадт? Я с удовольствием возьму вас в своё бюро. Ведь ваш гений механики преобразил этот небольшой городок! У нас столько новинок, столько открытий! Железные башни, быстроходные паровозы, мощные пароходы! Ваши способности, помноженные на наши возможности… А ваш город совершенно прекрасен, но он недостаточно велик для настоящего учёного. Рано или поздно металл и пар вытеснят ваши хрупкие и капризные конструкции.
Я смеюсь, придерживая улетающую шляпу.
— Благодарю, но у вас недостаточно ветрено!

Бургомистр всегда наблюдает за моей работой, поднимаясь за мной на крышу. Для этого он носит с собой смешной раскладной табурет.
— Вы любите смотреть на чужой труд, господин Верант?
Он кивает.
— Э-э-э, да не в этом дело, Фрондес-Виндес: меня завораживают сами ваши механизмы. Временами я прихожу сюда и просто смотрю на то, как двигаются детали гигантских часов. Или сижу на крыше и смотрю на город под вращение Золотой Мельницы.
— Неужели вам не тяжело подниматься?
— Мои старые ноги пока меня держат.

Я кручу ключом внутри мельницы, вытаскиваю сломавшуюся шестерёнку. Беру заготовку из своей корзины, прикладываю, обтачиваю.
Господин Энке усаживается на табурет, обводит открывающийся вид. С крыши ратуши видны все флюгеры города и кажется, будто вы во вращающемся лесу. Вот над красной черепицей вьётся дракон, над синей — скалится лев, а рядом выгибает спину чёрный кот. На помеле летит ухмыляющаяся ведьма, а навстречу ей движется фея на пернатой стреле. Там и тут вращаются лопасти сложных цветов.
— Да-а, как много в Херц-де-Кюсте механизмов.
— Теперь наш город этим знаменит! Туристы всё едут и едут.
— Да, к нам «едут и едут», используя силу пара, чтобы посмотреть на силу ветра.

Всё кругом усыпано золотистыми прыгающими зайчиками: от лопастей мельницы, от шестерёнок и гаек, от стеклышек в глазах господина Веранта. Зайчки устраивают чехарду на всех поверхностях, прыгают по моим пальцам, шлифующим зубцы, по старомодному сюртуку бургомистра.

Он смотрит на меня поверх половинчатых очков.
— А ведь я помню, что несколько лет назад у нас было не так ветрено. Я ведь прав?
Я вставляю детальку в мельницу и запускаю её.
«Прав-прав-прав» — бормочут лопасти ветряка.
«Тс-с-с, не подсказывай».
— С моря-то дуло, конечно, но не так, не так… А теперь — сплошной бриз. Именно тогда вы и начали заниматься вашими механизмами. Признайтесь, это вы призвали к нам ветер? — он пошамкал губами. — Или, наоборот, осознав усилившуюся силу, повернули вашу механику ей на служение?
Я смотрю на город, на бесконечные лопасти, крылья, вертушки. Говорю не оборачиваясь, не глядя бургомистру в лицо:
— Давайте считать, что я почувствовал новое дуновение?

Через затылок чувствую его пытливый взгляд.
— Вы прославили наш город, господин Фрондес-Виндес. Вы работаете с ночи до зари, вы творите красоту. Но я боюсь, что всё же ваш труд бессмысленен: слишком хрупкие вещи, слишком несвоевременные творения. И возьмите уже учеников! Мы все не вечны, кто-то должен будет поддерживать всё это в порядке.
Морское дыхание целует мои щёки.
Однажды меня не станет. Но возможно, тогда и ветер утихнет?
Уже вечером, покончив со всеми делами и распоряжениями, поднимаюсь на холм. Моя тележка полупуста, но всё ещё отчаянно громыхает.

Оборачиваюсь вниз. Алый комок солнца пробует горизонт. Облака растянулись длинными газовыми шарфами, фиолетовые полосы чередуются с розовыми. Вниз, в небольшую долину сбегает вереск, нагретый за день, отдающий травянистый аромат. Здесь, на вершине холма, я недавно установил основания, где сейчас укрепляю вертушки.

Закатный свет заглянул в долинку, пересчитывая горизонтали и вертикали. Горизонтали — ровные зелёные холмики, вертикали — шершавые камни над ними. Только в одном месте, в нарушение ряда стоит не камень, а маленькая мельница. Но её лопасти лишь слегка покачиваются — в низину меж холмов редко заглядывает ветер. С этой мельницы всё началось, но я-то знаю, что она лишь для красоты.

Пятнадцать лет назад в долине появился новый холмик. Пятнадцать лет назад в нашем городе стало больше на один ветер.
На один свежий и неугомонный бриз.

Потому нет смысла запускать маленькую мельницу — я-то знаю, что под ней пусто. Потому я ставлю вертушки на вершине холма — пусть здесь тоже будет чем играть!
Закручиваю конструкции в основания, закрепляю. Проверяю, покачивая стержни — держатся!

Вынимаю золотистый штырёк и запускаю первую. На закате бриз меняет направление — дует с тёплого нагретого солнцем холма на остывающее море. Попутно обвивает мои ноги, качает цепочки сапог. И начинает крутить лопасти, задевая тонкую металлическую пластинку.
«Люмп. Люмп». Регулирую, чтобы звук был чуть иным. Ритм нарастает. «Люм. Люм-люм». Ещё немного. «Лю-лю-лю-лю».
Ещё один штырёк прыгает в ладонь и прячется в нагрудном кармане.
«Блюмп. Блюмп. Блюм-м-м. Блюм. Блю-блю».
Дожидаюсь, когда лопасти раскрутятся и звук станет чистым. Синхронизирую очередность.
Отхожу на шаг и закрываю глаза.
«Лю-блю, лю-блю, лю-блю-лю-блю-лю-блю!» — звонко и высоко поют механизмы.
«Лю-блю».

Закрываю глаза и смеясь раскидываю руки. Ветер перебирает бахрому и перья вдоль рукавов сюртука, подхватывает снизу так, что кажется — я смогу взлететь. Сушит мокрые от слёз щёки.
Здравствуй, бриз!
Мой особенный, шаловливый бриз.
Моя милая Бриз.

Автор: Саша Нефертити
Оригинальная публикация ВК