Начальник смены — наш Михалыч — это уже даже не человек, а режим работы: поставишь рядом с ним кипятильник — закипит план, а рядом с планом — закипит чай, и всё строго по ТУ, без романтики, зато с такой любовью к точности, что ангелы в касках подпевают из‑под перекрытий. Он как посмотрит на табло простоем: взглядом выжигает излишний ноль, чтоб не портил статистику, и ноль, сжавшись в запятую, отползает в отчёт, там и живет, не отсвечивая.

А в литейке — жара, как будто сама геология пришла на подработку: металл течет огненной речкой, льется в формы, где пустота случайно оставила про себя шаблон, и мы эту пустоту заполняем по ГОСТу, чтобы потом ей было некуда возвращаться. Там девчонки в масках — как лисички‑пироманы, но дисциплинированные: в одну руку — ковш огня, в другую — ведомость, где цифры прыгают, как птенцы, а они им: сидеть, вылупились — работайте.

Обед у нас — это институт философии, только без профессорских галстуков: алюминиевые миски звенят как кантаты, и каждый спорит за свою котлету, будто защищает диссертацию об устройстве справедливости и перегретого масла. Мы там решаем вопросы мироздания в рамках доступной нам технологической карты: почему человек любит винтики? Потому что винтик — это сокращенный человек, маленький герой, которого без него не собрать, а с ним — летит.

Про ЧП тоже расскажу: у нас однажды редуктор третий так запел, что соловьи инспекции прибежали — думали, конкуренция. А это не соловей, а вал попросил уважения, подвывал на неплотности, как пёс, забытый на вахте; мы его успокоили ключами, смазали добрым словом и графиткой — и он заткнулся, обиделся, но крутит с честью, потому что понимает: некому, кроме него.

Бывает, конечно, навалят сверху поручений, как снег на теплотрассу, думают — прогнется и хлюпнет, а она только горячо вздохнет и пойдет дальше, грея чайники квартирной веры. И наши парни не скисают: один за краном, другой за душой цеха, третий — за шуткой наблюдает, чтобы не убежала в отпуск без содержания; и все трое — один характер, как три болта на одном фланце.

И если спросишь: за что держимся? Отвечу просто, по‑заводски: за станину времени. Потому что мир — это большой механизм, где мы — его вежливые удары молотка: не громкие, зато точные, по месту, и от нас трещины превращаются в швы, а зазоры — в допуски, которые и называются судьбой.

Вот так и живем: смена к смене, как нота к ноте, и получается не марш, не плач, а такая рабочая музыка, которую отстукивают сапоги на железной лестнице, пока мир снаружи делает вид, что не слышит, а на самом деле подпевает. И если завтра скажут: «Не выйдет» — выйдет, потому что у нас расписание не в бумаге, а в костях, и свисток гудка стоит прямо в груди, только вдохни — и уже строишься.