Я однажды стукнулась лбом с человеком. Мы улыбнулись друг другу и сразу влюбились. Она позвала меня в гости, и в уютной кухне со скрипучими шкафчиками и старомодным европейским сервисом, расставленным по над стенкой, застенчиво суетилась. Она достала из холодильника и из шкафов всё, что только там было съедобного, при этом заговорчески приговаривая. Бутерброды с паштетом и кофе действительно были потрясающе вкусными. Может, это был один из видов гипноза, но Рассказы текли на эту еду застилающе.
Мне показалось, что весь мир отключил блок питания, и остались только эти голубые глаза, греческий нос и мягкий голос.
Где-то в глубине ее пела эта гармоничность, она то ли была заучена мозгом, то ли складками голоса, может, губами и ушами. Наверное, всем, чем только можно заучить музыку.
Когда-то Фрау Лиди, совьетэшен фрау, Мурочка, а теперь просто Кузьминична сидела передо мной под обеденным колокольчиком в тёплом оттенке лампы, и рассказывала отрывки из томов воспоминаний. Она ничем не отличалась от других, думая в свои восемьдесят, что жизнь пролетела, а не прогулялась или проползла.
– А в Таллине... Там мы жили прям у самого моря, а все эстонцы непременно спрашивали у меня что-то на улице. Мне приходилось уговаривать, что не знаю язык. Они махали и не верили, а когда узнавали, что я русская, вообще обижались. «Неее, ты не русская, мы Русаков знаем».
Этот приём удался и на мне, я тоже после этих слов с абсолютизмом бы поспорила, что она не русская. Не было наглости и колхоза в ментальности, так тщательно воспитываемого нацией. Но было что-то до боли родное, я долго разглядывала в ее глазах эту точечку теплоты. Только под очередную симфонию Бетховена я доползла: «Творческая ранимость» или, как ее назвать? Может, «душевная меланхоличность»? Наверное, второе лучше.
Эта изюмина чувствовалась в том, как она трактовала музыку, как описывала пейзажи, как резко обрывалась и скукоживалась, сжимала охапкой воздух и говорила: «Вот сейчас будет, слушай». Я слышала и войну, и мирное небо, и дуновение ветра в огромном поле ржи. В ее доме слово музыка стало для меня живым существом. Кузьминична вкладывала ее руку в мою как заветное наследство со словами: «Музыка со мной всю жизнь, я ею дышу». Мне не приходилось сомневаться.
Однажды меня взорвала ее меланхоличность. Мы говорили о Войне и мире. Марксистка по образованию, она не дала себе вдолбить в голову идеи коммунизма настолько, чтоб всюду видеть только их. В книге она не отметила ни Пьера с его взглядами, ни декабристских идей, ни масонства, она разглядела дуб. Расцветший дуб казался ей апогеем мысли автора, его описание стало вершиной искусства слова.
Я млела от этих красок, она казалась чудом. В этой сухонькой женщине приличных лет жила неимоверная чистота. Вырасши в Грозном, городе опасных людей, пройдя голод и сиротство, работая в аморальной для ребёнка обстановке, суде, она видела дуб. В ней не накопился налёт злобы, жестокости и чванства. Она видела дуб! Она сердцем расцветала с ним, искрилась при его описании, наводила впечатление чего-то сладкого, может, пастилы.
Время шло мимо, она все торопилась рассказать, жаловалась на свой же длинный разговор, откашливалась, глотала холодную жижу, когда-то именуемую чаем, и не замолкала. Она боялась глянуть на стрелки, будто они отбивали ей по затылку и представляли главную угрозу жизнелюбу. Перебрав истории, характеристики и события, она попросила музыки, ей захотелось слушать. Я с удовольствием последовала её желаниям. Поп-король заливался, а она вдруг опустила бессильно голову в руки и зарыдала, совсем как девочка, мило прикрываясь от смущения. Много раз я слышала эту песню, но не давала ей жизни, а она вложила так много смысла, что песня лопнула от передоза, и запахло тоскливым. Все было не так здесь. Но в чем проходила нетакость я не понимала ещё очень долго.
***
Мне порядком надоела белочная, цифровая суета. Я разбила толщу стекла верхнего этажа Останкинской телебашни и прыгнула.
Во время полёта со мной оказались Ее слова: «Последний раз я летала, когда во сне мне приснился Миша, и он протягивал ко мне руки, и мы летели вместе с ним в небо, а потом он отпустил меня. С тех пор я больше не летаю».
И я вдруг проснулась: вот почему она плакала. Она чувствовала бесконечность. Вот почему она была чистая, она умела летать. Вот почему она ещё горела, ее грела настоящая любовь, которая не исчезла после Его смерти. Вот почему она была такая родная. В ней соединились тоска и свобода. Две абсолютно бесконечные материи.
