Случилась авария. Обычная, каких в Москве бывают тысячи. Разумеется никто не видел как отлетела из искореженной машины душа, унося в другую жизнь (если она конечно существует), весь приобретенный в земной жизни груз знаний, эмоций, переживаний, опыта, любви, лжи и прочей дребедени, которая и делала оставшуюся на земле истерзанную и бесполезную телесную оболочку человеком…

Несмотря на окладистую бороду, кустистые желтоватые брови, говорившие о преклонных годах, старик бойко поднялся на ноги. Стало видно, что он велик ростом, а в молодости был здоров и могуч, как бывает с людской породою только на святой Руси. В глазах его, под тенью неопрятных бровей угадывалось какое-то ребячье озорство. Он молодцевато, по-солдатски сунул большие пальцы за шнурок-подпояку будто за ремень и нетерпеливо провел туда-сюда словно оправляясь после привала. Потрогал застегнутые пуговки косоворотки. Не терпелось ему отчего-то в этот жаркий полдень, томно и величаво разлившийся в золотом хлебном поле. Он даже смахнул с лысины подвядший лопух, служивший защитой от палящего во всю солнышка, и вгляделся из-под ладони в уходящую в хлеба тропинку:

– Кажись идет… – сказал он. – Идет, господа!

Почти у самых его ног, обутых в новенькие лапти, произошло движение. Изо ржи высунулись две престранные головы с заспанными глазами. Но видимо слова старика таили необыкновенно важный смысл, потому что глаза эти словно в мгновенье умылись ледяной родниковой водой. Двое с сухим шелестом поднялись на ноги, отряхиваясь и оправляясь вроде старика. И в их движениях и повадках сквозило нетерпение. В своих городских, щегольских костюмах, они выглядели странно и неуместно в поле, своим идиллическим видом буквально копирующим Шишкинскую «Рожь». Органичен был старик, – ничто не выдавало в нем барина.

– Ну, дождались блядь! – весело сказал один, маленький и кучерявый что арап (а может быть, просто загар прилип к нему).

– Не сквернословь, Сашка. Тебе это бесспорно идет, но по губищам тебе дадут за дело.

– Да хоть по сраке! – сказал тот. – Этож сколько я ждал, господа! Уму непостижимо. Весь блядь словно зужу – вдохновение такое, что...– он прищелкнул тонкими пальцами. – Во как не терпится, однако!

– Признаться и мне. – застенчиво улыбнулся его приятель, и осторожно потрогал аккуратные усы, словно приклеенные под кончиком острого носа: – Я хоть с женщинами не тово, но эту попотчую палкой, уж будьте покойны.

– Слово и дело! Постоять надо за правду. Ради такого случая я поступлюсь философией. Вон даже и лапти обул, – задорно сказал старик, – а заявился-то, босым, чай все знаете…

– Знаем, батя…Как барышню по батюшке-то кличут? – злорадно спросил кучерявый и сузил глаза в текучую от жара даль. Там двигалась женская фигурка.

Усатый достал из кармана свиток и забормотал: – За вредительство несовместимое…

– Дальше! – потребовал кучерявый.

– Ага, вот девичья это барыньки... – усатый зачел фамилию и брезгливо резюмировал. – При такой красивой фамилии да имени, этакая уродилась тварь. Кирилл и Мефодий самолично пальчики приложили к сургучу, – прищурился он в бумагу, – стало быть, можно к лошадям эту ведьму и тово. От дел ее вертеться нам всем в гробу!

Кучерявый весело гыкнул на это и одернул манжеты. Ох, драчун судя по всему этот барин. Невысок, но широк в плечах. Кулачки маленькие, но сбитные, как свинчатка. Глаза навыкате, да злые и веселые. Хулиган, едрит твою мать.

– Ко мне братья! – окликнул их старик. – Я под такое дело водки выпросил. Даали. – он широко осклабился от удовольствия. Лицо вдруг стало добрым-добрым, морщины ласковыми, а глаза влажными.

– Ох, епт! А сигарку не скумекал? – кучерявый упал на колени перед чистой тряпицей на которой штоф, чарки и краюха ржаного, огурцы, горсть серой соли. – Колька, давай сюда! За святое дело!

Выпили.

– Какую абрикосовую водку делала моя маменька… – мечтательно и грустно промолвил усатый, запуская нос в чарку. Выпил тем не менее с удовольствием. – Теперь бы коржиков с салом или вареников с вишней. Огурчиков еще неженских.

– Иди на хрен! Клико, пожарских с пылу с жару, бильярд и бабу потрепать! Ах, да – дуэль непременно!

– Все, поехало! Цыц! Забыли где мы? – упрекнул старик.

– Ты мне не цыцкай, я может первее буду, и у меня цыцек нет. – огрызнулся кучерявый.

Троица удивительно быстро захмелела. Прямо на глазах, в какие-то мгновенья. Но так же быстро и протрезвела. А женская фигурка меж тем подошла, и замерла в самом искреннем изумлении, глядя на них. Челюсть у нее отвисла, а глаза словно дышали от страха, удивления и восхищения. Не верила она, тому что видела! Впрочем, не удивительно. Усатый толкнул кучерявого. Тот отложил краюху и крикнул застывшей фигуре:

– Хули смотришь, странница? Мы это, ага!

Все поднялись.

– Батюшки, да где же я?! Да вы ли это?! Да неужто и меня… вот к вам…к лику стало быть…за труды мои…хосподи, спасибо! – завыла женщина и хлопнулась на колени в пыль, будто собралась бить поклоны.

– Берем и в рожь ее. – приказал старик. – Санька! Даже не думай мародерить!

– На кой она мне хуй, после светских блядей! Ни кожи, не рожи! У меня профессиональная ненависть бля!

Женщина настороженно прислушалась к странному диалогу, словно чуя недоброе. Усатый с кучерявым подскочили к ней и вздернули на ноги. Старик стал читать по бумажке:

– За похабщину под видом литературы, изливающейся в уши, души живущих ныне и кому не повезет впредь, приговаривается Донцова Дарья к порке, вечному отлучению от литературы, забвению во веки веков. Санька, Колька, волоки ее в хлеба!

Ее поволокли. Кучерявый пыхтя от натуги, говорил полуобморочной женщине: – У тебя руки по локоть в чернилах! Бесталанная писака! Ты у меня канешь в небытие с охуенным треском, это я тебе как светоч, как Пушкин блядь обещаю! Онегина поди читала?! Этт моего сочинения!

Женщина завыла. Ее кинул наземь, заголили. Под полуденным солнышком, в журчании жаворонков, в золотой ржи, хлестали розовый зад писательницы Донцовой двое: Пушкин и Гоголь. Остервенело махали розгами. А сумрачный, но неуловимо довольный Лев Николаевич Толстой, расхаживал накрыв голову давешним лопухом и приговаривал с веселым удивлением:

– Вот я написал горы книг. Годы ушли на это. Жизнь! И все равно мне до тебя как раком до Парижа. Да ты, сама ли пишешь, женщина?! – граф пристально вгляделся в розовое пятно, неумолимо превращающееся в бордовое, крякнул и отвел глаза. – Вот говорят, я великий писатель, – гений. Соглашаюсь. Они вот тоже гении. Но ума не приложу…

– Вот тебе гонорарий, вот гонорарий… – приговаривал Гоголь и оттягивал несчастную по заду. Упавшая прядь гладких волос закрыла один глаз, а другой горел веселым сумасшествием и черти плясали в нем. Ах какие сюжеты рождались в его мозгу может быть в эти секунды, но, нам того уже не узнать. Писать боле они не будут…Все что было им отведено, все сказали.

– Ох, не буду больше! Ни в жизнь не буду! – визжала богатая и известная писательница.

– Ясная поляна, не будешь! Отписалась! – прикрикнул старик.

Долго он еще расхаживал и рассуждал о литературе и роли личности в ней, пока приятели его не взмокли и без сил не отвалились от несчастной…

Неутомимые жаворонки звенели в вышине, лопух на гениальной голове графа совсем сник, и облепил лысину словно тина. Классики лениво выпивали и закусывали хлебушком да огурцами. Изо ржи доносились всхлипывания писательницы, удостоившейся неимоверной чести – быть выпоротой руками, кои простым гусиным пером сотворили чудеса. Оттого всхлипы эти были даже удовлетворенными. Пушкин не глядя, швырнул на мокрый звук огрызок огурца.

– Ой! – донеслось в ответ, и тут же послышался успокоительный хруст. Поэт сыто рыгнул и сказал:

– Вот, господа, послушайте, пришло в связи, – и продекламировал:

– Страдал запором наш поэт

– Ему был дан простой совет

– Клистира в свете лучше нет

– Прочти Донцову на десерт.

Толстой с Гоголем улыбнулись.

– А мне ее жаль, – сказал Гоголь. – Ведь она поди сама знает, что гавно пишет. Самобичевание, – хуже нет наказания. Вот помню, сжег я к хуям Мертвые Души…

– Самобичевание говоришь?! Ну-ну…Купчик во литературе! – огрызнулся Пушкин. – Деньги, вот что водит ее пером.

Он встряхнул штоф – пусто. Зло сказал:

– Ну его на хуй! Я в департамент детской литературы проситься буду. Все не так гадко. У меня блядь крапивница от российской современной литературы!

– Кто ж нас отпустит. Даже не мечтай. Назвался великим, полезай на Парнас. Пойдемте, господа, дорога в гору долгая, а дел невпроворот. – с трудом поднялся граф Толстой. Он был бос, – лапти болтались на палочке. Раздумчиво сказал. – Вот говорят на подходе некто Сорокин. Граф Уваров настоятельно рекомендовал ознакомиться с его Настей. И рожа у него при этом была такая скабрезная, словно в пальчиках крысу дохлую держит, а не книжку.

– Это значит хороший писатель. – уверенно сказал Гоголь.

– Не нам решать! – ответил Пушкин. – Скажут пороть, выпорем. Вот чем хороши Донцовы, – открываешь и все с ними охуенно хрустально, как с блядями. Нагибаешь и…

Трое уходили по тропинке, словно плыли во ржи. Никогда уже не напишут, ничего уже не скажут. Все сказали…Читайте, мотайте на ус…Глыбы. Какие глыбы!

Донцова же, заснула во ржи и по лицу ее гуляла улыбка. Доподлинно известно, снился ей ослепительный Пушкин, который хлестал ее плеткой, был он в одном исподнем, под которым угадывалась мужская мощь, такая же сокрушительная, как и его не дюжинный талант.

© Алексей Болдырев

Ответ на пост: http://pikabu.ru/story/pro_urodov_3696958 (Про уродов)

Вам никогда не понять истинной дискриминации, если только вы не тупой как хрен знает кто. Признайте, что тупые испытывают больше дискриминации, чем любые другие из меньшинств.

Тупые люди сталкиваются с такими же проблемами, как и прочие меньшинства. Вот например, вы работодатель. На вакансию претендуют два человека--умный и тупой. Оба достаточно красивы для работы. Умный получает работу, а тупому и пожаловаться даже некуда. Нет у них никакой группы, сражающийся за их права, этакой коалиции дебилов. Это же очевидно, что вы отдадите место умному, в то время как долбаёб подал заявку раньше.

Нет единства среди тупиц. Они не собираются на съезды, на какой-нибудь сраный марш миллиона недоразвитых. Долбаёбы даже не кивают друг другу при встрече в торговом центре. Типа

--Чё, как оно, придурок?

--Да, привет отсталый.

Вы не можете определять человека как дебила, пытаясь завязать дружескую беседу в баре

--Эй привет, ты дебил?! Я тоже дебил! Че как, откуда сам?!

При этом всем, дебилы это даже не меньшинство, они большинство. И по прежнему на вторых ролях. Да что за херня?

Любое из меньшинств скорее предпочтет получить худшую расистскую метку, чем прослыть тупейшими.

Кто-то назвал вас гомиком, тут же огромная толпа собралась.

Кто-то назовет тебя дурой, разбирайся с этим сама как знаешь.