Мне снова удалось стать кем-то, о ком хотят заботиться и ухаживать. Снова девицы из корчмы и дворовые девки приносили мне теплые вещи, берегли мои ледяные руки и настороженно глядели на синие пальцы ног. Снова все вокруг становились сестрами и тетками, заботливо следящими за здоровьем нерадивого далекого братца, неспособного ухаживать за собой самому.
А я погрузилась в темноту и тепло одеяла, все еще обхватываемого одной рукой и упираемого в бедро.
Оно и вправду было теплым и колючим – даже через рукав чувствовались колкие ворсинки, протыкающие плотное полотно рубахи и тыкающиеся в замерзшую кожу. Но оно оказалось теплым. Впрочем, тепло становилось и оттого, что незнакомые мне ранее девицы и женщины озаботились о том, как же будет спать их помощник на вечер зимней ночью.
Как бы ни хотелось верить в весну. Здесь, в этом Северном городе, все еще царила зима. Земля успевала остыть за ночь и затвердеть, даже если ее разбили днем дождями или ногами. Воздух уже не казался просто прохладным из-за ветра. Он был холодным из-за скрывшегося Солнца и вступившего в свою власть и силу Месяца, неспособного греть даже в дни полного расцвета. Даже капли с потников перестали падать на землю, прихватившись легкой изморозью. Будто замерзли в одно мгновение.
Стоило дождаться Анну, убрать все внутрь и лечь спать прежде, чем наступит настоящая Северная ночь со своим холодом, отбирающим тепло у всего живого и со своим нежеланием уступать права Солнцу по утру.
И потому я продолжала стоять, разглядывать погруженный в тишину и зыбкий мрак город и вслушиваться в едва слышные шорохи. Ни мне одной все еще не спалось. Ни мне и ни рабочим на кухне Беаты. Были и другие, редкие люди, что в это темное время продолжали свой труд, неценимый посторонними. Где-то далеко послышался легкий скрип колеса, в другой стороне – шуршание кожаных сапог. Город не спал. Он дремал. А сквозь эту дрему прорывались в мир бодрствующие люди – его дети и мимолетные сновидения – которые продолжали делать свою работу, невидимую прочим горожанам.
В Славгороде было так же. Были работники ночи. И не всегда к ним относились только воришки, мошенники и блудницы. Раньше прочих вставали, чтобы позволить другим работать без проволочек именно водовозы, мукомолы, печники и лесорубы. Позже других ложились спать, чтобы по утру обычный люд мог начать свою жизнь в удобстве, кузнецы, взявшие срочные поручения и задания, пекари, ставящие тесто на долгую опару, стражи, что охраняют мирный сон жителей города.
А в эти моменты, когда солнце заходило за горизонт, на небе начинал подниматься месяц и честной народ принимался разбредаться по своим постелям – их миры встречались. Лишь на единственное мгновение одни входили в жизнь других, чтобы после незаметно из нее уйти до следующей ночи или утра.
Здесь, в это время и на этой пустой улице у ворот мне становилось так легко и хорошо. Забывались ледяные после стирки руки, уходила усталость и мороз из ног, а голова становилась такой легкой, что на губах непроизвольно расплывалась улыбка. Здесь, в этот самый момент я становилась такой же невидимой, как и многие. А это значило, что можно не прятаться, не кривляться, не притворяться кем-то другим. Я была простой и потерявшейся Лисой, забывшей о корнях, давших мне жизнь, и прошедшей версты и версты пути. Будь у меня сапоги, они бы давно были стоптаны ни одной парой, а дюжиной.
Уже и забылось сколько раз рука с ножом обрезала предательски подрастающий волос. Забылось, как ловко прежде перебирали пальцы пряди, заплетая их в косу и перетягивая позади на кожаный ремешок в два (а после и четыре) сложения, чтобы она не мешала в работе. Забылось, что когда-то у меня была длинная мамина рубаха, в которой я и работала, и праздновала, и привечала гостей.
Сейчас все это можно вспомнить на единственное мгновение, чтобы после снова зарыть под другими знаниями и воспоминаниями, пока опять не наступит момент тишины, покоя и невидимости. Где никто не будет глядеть на тебя со стороны и ждать, что ты будешь делать, не будет гадать – кто ты, откуда и с чем тебя едят.
- Вот, возьми, - Анна оборвала это мгновение покоя и протянула мне большую кружку чего-то дымящегося в тусклом свете лампы, принесенной ею с собой. - Это горячий чай на травах. Мы их берем у одного знахаря, который не боится ходить в северный лес зимой. Беата говорит, что от такого чая не только согреваешься, но и набираешься сил. А тебе это сейчас пригодится.
Я благодарно кивнула и приняла кружку калечной рукой, стараясь не опускать тюк на землю.
- Пойдем внутрь, - неуверенно предложила девица и покраснела так густо, что ее румянец стал заметен даже в этой зыбкой темноте. - Тебе не согреться на таком морозе, когда ноги босы.
Куда она меня звала? В большой и светлый зал корчмы, где место было только для гостей? Или в конюшню, где была вотчина Биорна и теперь мой приют?
Судя по тому, как залилась румянцем ее бледная кожа и тому, как быстро молодуха стала оправдывать свои бойкие слова, предлагала она второе. Но уважающий себя молодец, знающий слова Честь и Достоинство, не позволит такой красавице, как Анна зайти в его дом, где нет другой живой души. Это будет проявлением неуважения к молодухе.
А если кто-то увидит, как она выходит оттуда по ночи, так и вовсе сплетен не оберешься. Вот только подумала об это Анна поздно – после своих слов. Но ее смелость и решительность не позволяли ей взять их обратно. Отчего она лишь освещала все вокруг своими зардевшимися щеками и глядела в землю, изучая мои босые ноги, будто впервые видела голые стопы.
Я отрицательно мотнула головой и кивнула на лавку у стены конюшни. Если девица хочет составить мне компанию и забрать пустую кружку, то необязательно заходить туда, откуда можно выйти другой. Кто знает, как здесь будут обзывать молодуху, ушедшую среди ночи с юным незнакомцем.
- Но ты продрог, - слабо возразила Анна, все же послушно последовав за мной и облегченно выдохнув.
Куда делась ее бойкость и норовистость, что так проявлялась в большом зале? Куда делись ее острые замечания и ловкие тычки? Куда ушла из ее глаз строгость и насмешка? Сейчас девица казалась немного испуганной, неуверенной, неопытной и запутавшейся. Будто сама не знала, чего ждет от этой беседы. Зачем принесла мне теплое одеяло, а после еще и сбегала за настоем?
Это не было простой благодарностью за то, что не позволила упасть ей перед всеми гостями. Не было и чем-то похожим на уплату за мой оберег от мужиков, любящих девичьи юбки. Или за помощь, которая сегодня была так нужна.
Анна не походила на влюбчивую девицу. Не казалась она и легкомысленной, такой, какими бывают молодухи в ее возрасте, живущие в семье, а не бегающие по залу с разносом. Оттого сложно принять, что ей так быстро мог понравиться неказистый конюх, вошедший в корчму так впечатляюще и неожиданно вовремя. Хотя ее прячущиеся в темноту глаза, заботливый бег с одеялом и за кружкой говорили об обратном.
Мы расположились на лавке в достаточном отдалении друг от друга, чтобы не казаться парочкой. Ее неопытность в личном общении с теми, кто ей по-настоящему нравится, и моя неразговорчивость делали тишину вокруг нас неловкой, тяжелой, неудобной.
- Вкусно? – стараясь оборвать и без того всепоглощающее молчание, поинтересовалась молодуха и огляделась по сторонам.
Лампа все еще оттягивала ее руки, будто она и не знала, чем их еще можно занять. Впервые я создавала такое впечатление и впервые видела такую потерянность у девицы. Оттого мне оставалось только улыбаться и наблюдать за тем, как поведет себя молодуха, а также не забывать, что излишняя помощь сейчас может показаться ей особым вниманием или интересом.
Но лампа все еще была в руках, а не ожидавшая сама от себя такого Анна продолжала раскачивать ее в руках, как качели, не зная, куда еще можно деть этот источник света. И слова, прежде лившиеся из ее уст бурной рекой, остро коловшие обидчиков и ласкавшие слух тех, кто в этом нуждался, сейчас застряли в ней, запутались, сплелись в большой клубок, как пряжа, еще не перемотанная во время вечерних посиделок.
Я отставила кружку, на удивление не потерявшую начальное тепло, осторожно забрала лампу из рук Анны и под ее удивленный взгляд подвесила свет на ворота так, чтобы осветить побольше пространства.
- Благодарю, - только и произнесла молодуха, оглядела мои босые ноги и улыбнулась. - А почему ты не носишь сапог? Холода ведь такие. Вон уже и пальцы у тебя синие. Надел бы.
- Не люблю, - только и ответила я и села снова на лавку, взяв наполовину опустевшую кружку в руки.
Настой и вправду был очень вкусным, бодрящим. А знахарь оказался не только отличным травником, но и тем еще хитрецом, знающим, как облапошить простачков. Не все травы, что он складывал в один мешочек и продавал, как согревающий и укрепляющий чай, можно найти в этих землях. Некоторые из них были слишком теплолюбивы и не росли даже в срединных землях. Что уж тогда говорить об этих краях? Но правильно подобранные слова и соответствующий вид, видать, доделывали свое дело за него. Оттого ему доверяли и к нему шли.
Впрочем, чай и вправду отлично согревал, а ароматные корешки, добавленные в него, действительно, укрепляли здоровье. Такие Арила выторговывала по пригоршне за бусину, чтобы после растереть и добавить в мазь, которая лечит вывихи и растяжения. Оттого-то этот аромат легко узнавался мною в прочем букете местных трав и ягод.
- Почему не любишь? – не унималась Анна, поджав свои ноги под лавку так, будто замерзла за меня.
Я хитро улыбнулась, сделала еще пару глотков из кружки и протянула ее обратно девице, не сказав ни слова.
- Это какая-то тайна? Или у тебя нет сапог? – продолжила молодуха, позабыв о неловкости, что еще мгновение назад не давала ей и слова сказать, и поставив кружку на лавку между нами. - Как же ты прошел весь этот путь? Я слыхала, что вы с самого Славгорода. А это не близко. Хотя и твой приход сюда для меня загадка. Зачем дружине брать с собой своего конюха? К нам сюда часто наведываются отряды. Но все то воины, не миряне. Нет там ни конюхов, ни оруженосцев, ни прочих помощников, не носящих в ножнах свой клинок. А ты будто пришитый третий рукав на рубахе – и полезный, вроде, да ненужный.
Ее сравнение показалось немного обидным, но странным для той, кто не слышал похожих слов. Третий рукав рубахе не только не нужен, но еще затратен. А от меня все же пользы было больше, чем вреда. Я сама обеспечивала себя едой, питьем и ночлегом. Не просила помощи, не была обузой для отряда. зато кони всегда ухожены, собраны, вычищены и накормлены. Никто не артачился, все стройно шли туда, куда их вел Лихо. И даже усталость переносили достойно, независимо от своих зим или норова. Потому я скорее была воротом на диковинной застежке, чем третьим рукавом.
Но возражать девице не стала, а только продолжила слушать ее расспросы, накопленные за день.
- И помогаешь всем вокруг, будто до всего дело есть. Я ведь слышала, как стражники рассказывали, что ты воришку остановил. Ведром. Лихо, однако, но странно. Зачем тебе свой труд так усложнять? Я б и пустое не бросила, кто знает, что у него там в голове придумается. А полным, так и подавно бы не размахнулась, что мне, потом снова до колодца идти? Тут не набегаешься с коромыслом. И награды за это никакой, еще и выслушивать этого противного пекаря, который только и может, что окружающих винить, - Анна разошлась не на шутку, уже и позабыла о неловкости, царившей тут лишь мгновение назад, и о усталости, что накопилась за день, проведенный на ногах. - У середняков всегда виноват кто-то, кто под боком. А других искать не надо, особенно, если для этого придется глянуть в ведро с водой.
Северяне и вправду недолюбливали наш народ. То ли в них говорила неприязнь к более слабому роду, живущему в большем уюте и тепле, то ли так они завидовали тем, у кого лето дольше, а весна раньше. И за эту дорогу, чем больше мы продвигались к городу, тем больше была заметна нелюбовь к чужакам, пришедшим с Юга.
О степняках здесь и вовсе молчали, иногда упоминая только их взбалмошный характер и шумную натуру, да разговорчивость. Но вскользь, будто говоря о диковинном зверьке, привезенном с балаганом на пару дней большой ярмарки. И как всплывали южане в их речах, так быстро и покидали мысли и разговор, будто и не было никогда.
Вот только тот пекарь и вправду вел себя недостойно. Спихнул вину на невиновного, попробовал все исправить, только больше ломая и крича. Потому-то, видать, здесь к нам так и относятся – с насмешкой и нелюбовью. Степенные и спокойные северяне привыкли делать, а не говорить.
- Он иногда недобро даже на нашу корчму поглядывает, - продолжала болтать девица, теряя основную нить разговора, чем еще больше порадовала меня. - Говорит, что к нему уже и ходить некому – все к нам за хлебом идут, будто это мы пекари, а он простой торгаш с лавочкой на две полки. И правильно. К нам ходить будут – у нас Беата такую опару ставит, такое тесто месит, что с окружных деревень дети сбегаются на булочки и плетенки. А он только и может, что слюной брызгать от зависти и гадости говорить за спиной.
Я улыбнулась. Молодуха, наконец, позабыла обо всем и просто болтала, даже не зная, зачем рассказывать такое первому встречному конюху.
Она бросила на меня довольный взгляд, удивленно заметила кружку, будто прежде не сама ее принесла и округлила глаза:
- Ой, мне ж бежать надо. Там Беата без меня как справится? Заболтал ты меня, Лис, ох, заболтал, - девица резко подскочила с лавки, ловко схватила кружку и немного потоптавшись на месте, махнула рукой, собираясь уже отправиться в корчму.
- Погоди, - остановила я расторопную северную красавицу и встала вслед за ней.
Девица удивленно уставилась на меня, спокойно встающую с лавки, и прикрыла рот свободной рукой, подумав о чем-то своем, девичьем.
Я же улыбнулась на ее мысли и додумки, сняла лампу с ворот и вручила ей, благодарно поклонившись за заботу.
- Благодарю, - только и смогла произнести Анна.
Она резко развернулась с прежней ношей в руках, ловко поднялась на крыльцо и скрылась за дверью, будто вихрь – только что был здесь, а уже и следа от него не осталось.
Дела – они важнее разговоров. А я никуда не денусь, особенно после такого жеста с лампой.
Мне ли ни знать, чего девица ждет от молодого парня посреди ночи, сидя на лавке? Я видала все это не раз, выполняя свою работу во дворе Северной рощи, при княжьей конюшне или в родной деревне. Все молодухи хотят любви и внимания. И знать, что легко добьются этого, если будут правильно себя вести.
Анна оказалась не исключением. Оттого, увидев, как я встаю, подумала о том, что будет дальше. В ее мыслях конюх не лампу снял с ворот, а подошел к ней, обнял, а то и поцеловал на прощание, дал напутственное слово и отпустил с миром, ожидая утра, когда снова увидит ее улыбку. Но на то и мечты, чтобы оставаться несбывшимися.
Потому могу обещать ей только одно – утреннюю улыбку и добрый взгляд. Но ей об этом лучше не знать.
Хотела ли я когда-нибудь того же? Хотела ли, чтоб передо мной стоял человек, способный закрыть своей спиной от невзгод и напастей? Мечтала ли, что кто-то обнимет и поцелует, как девицу, улыбнется, косу расплетет? Думала ли хоть раз о ком-то так, как молодуха думает о наших ратниках? Когда в последний раз на моих плечах покоилась девичья рубаха, а молодцы глядели мне вслед, подумывая, стану ли я когда-нибудь их?
Я улыбнулась своим мыслям. Даже в материнской рубахе, даже с длинной косой, перехваченной ремешком, мне не удавалось быть такой же девицей, как Анна мгновение назад, ожидавшая поцелуя и мужского тепла.
Двор снова погрузился в темноту. И даже вошедший в полную силу Месяц слабо освещал открытые пространства, оставляя немало тени для тех, кто не любит выходить на свет.
Хотя и это ненадолго. Солнце обязательно отдохнет и подарит нам новый день, в котором будет место для ответов, для забот и хорошего завтрака. А пока мне стоило завершить свои дела и лечь спать, пока Заря не подняла меня своими теплыми и нежными лучами…
Самой тяжелой за всю мою жизнь дорогой мне показалась лишь одна – дорога до Славгорода из Степи. Тогда меня обуревали сомнения и вопросы, которые не давали покоя душе и будоражили ум каждым словом и звуком. Тогда мне было впервые по-настоящему страшно за себя, а не тех, кто рядом и кому действительно может угрожать опасность.
Оттого каждую ночь я не могла уснуть и дежурила у костра, охраняя сон тех, кому он был доступен и позволен. Мне удавалось бдеть, чтобы защитить от хищников и людей, спасших меня от верной гибели и убогой жизни Арилу и Гадара, и наслаждаться теми часами перед рассветом, в которые замирал весь мир.
Мысли и сомнения не давали мне сна. Они изматывали больше бега за повозкой и боя с разбойниками. Они занимали меня все время, когда можно отдохнуть. И оттого сон превращался в метания и полудрему, где можно только еще сильней устать. Потому-то оставалось радоваться моментам, когда все же я пропадала в мирах, недоступных другим, где была лишь темнота и покой, неведомые мне в бодрствовании.
Эта же дорога была куда легче, несмотря на то, что шли мы дольше и быстрей. Она измотала тело, оставив в покое мою голову. И после приятного, очищающего труда, после мороза, отобравшего не только тепло тела, но и все переживания, сон казался мне особым даром Светлых богов, который нужно заслужить.
Видать, потому и проснулась я раньше, чем Заря решила показаться из-за Горизонта, чтобы известить всех о начале нового дня.
В конюшне стояла мирная тишина и покой, который хотелось спрятать за пазуху и держать там до поры, до времени. Я перевернулась на спину, поерзала под колючим, но очень теплым одеялом, врученным заботливой Анной на ночь глядя, и улыбнулась новому дню.
Сегодня станет окончательно ясно – для чего мы пришли сюда и куда дальше направят нас Светлые боги. Вчерашний вечер для дружинников был не так уж и легок, как они хотели бы показать другим. Да и то, что мы достигли Северного города, оставляет свой след. Потому раньше полудня можно никого не ждать в конюшне. А то и вовсе сегодня никто не заглянет.
Но с меня это работы не снимает – чистка, кормежка, выгул. Проверка состояния копыт и снаряжения, а то и подготовка к новым дорогам. Кто знает, что ждет меня за этими воротами в большом и светлом мире?
Ночи здесь и вправду были холодны, но не настолько, чтобы продрогнуть до костей. Да и одеяло, заботливо выделенное хозяйкой корчмы, согревало лучше степного Солнца.
Давно мне не удавалось так хорошо выспаться. Давно сон не давал мне столько сил по пробуждении. И потому хотелось поскорее вскочить и начать свои дела по конюшне, корчме, может, даже найти еще где для себя новых забот, чтобы успеть сделать все и даже больше прежде, чем в общий зал спустится воевода и посвятит нас в дела, которые предстоит решить здесь до того, как отправиться обратно в родные края.
- Утро доброе, - послышалось со стороны лавки, едва ворота конюшни показались за моей спиной.
Я знала этот голос, хоть и слышала его лишь однажды. И, как и в прошлый раз, в нем была не только скрипучесть долгих зим, что прожиты не зря, но еще и ехидца, свойственная молодежи.
А помимо голоса вокруг струился еще и аромат. Аромат простого, самого обычного, терпкого, грубоватого табака, раскуренного в старой, не вычищенной трубке.
На Севере дымили все, не зависимо от зим и седин в голове. Здесь не брезговали трубкой ни мужчины, ни женщины. И не считалось зазорным встретить старуху с трубкой, полной простого и едкого табака.
И это еще больше удивляло, вызывало особое уважение к народу, где нет запретов, нет чего-то что может делать только мужчина или женщина. Здесь все сами выбирали, что будет им дозволено и что захочет их душа.
Я широко улыбнулась и обернулась в приветственном поклоне, не поднимая глаз на вчерашнюю старушку. Ее зимы требовали к ней уважения от всей души, а то, что мне удалось вчера подсмотреть вызывало еще больший восторг.
В наших краях одинокие выживали редко. Особенно одинокие женщины. Отсутствие детей, внуков или мужа приводили к тому, что через пару зим хирели и они. Им не о ком было заботиться, не кому было подать им руку или принести воды. Каждый заботился в первую очередь о себе и своей семье, а после обращал внимание на таких одиночек.
Были, конечно, и исключения, но только среди травниц, повитух и знахарок. Те жили одни, пока не приходило время брать себе ученицу – тоже одинокую и бездетную девку. Они никогда не выбирали среди плодовитых или семейных, говоря, что тем есть, что терять.
Другие же либо уходили в город, чтобы попрошайничать и влачить свою жизнь до прихода последней зимы, либо выбирали отшельничество в лесу, где помощь была лишь от деревьев и духов, если те сжалятся над сединами новой гостьи.
Как поступали здесь, мне не известно, но эта старушка с ехидной улыбкой и озорным огоньком в глазах внушала особое уважение и интерес.
- Спина не переломится столько стоять перекошенной? – поинтересовалась утренняя гостья и (судя по звуку) ловко спрыгнула с лавки, подойдя ко мне. - Разгибайся, маленькая, нечего тут передо мной немого увальня строить. Я старая, но не слепая.
Ее белые, почти прозрачные руки коснулись моих плеч и подтолкнули меня назад, чтоб мои глаза больше не глядели в землю.
- Можно было и словом поприветствовать, я бы не обиделась, - она пожевала трубку, перехватила ее левой рукой и принялась внимательно меня разглядывать. - Так вот ты какая – южная помощница.
Я смущенно и добродушно улыбнулась и приложила палец к губам. Если просыпался город, значит, в корчме уже давно бурлила жизнь. А им не нужно слышать, что девка ходит в дружинных конюхах.
- И не надо мне тут знаки подавать, - усмехнулась старушка, махнула рукой и направилась к лавке. - Я сказала, что секрета не открою. Значит, буду молчать. Уж лучше объясни, что ты тут, диковинка, делаешь? И как мне тебя величать?
Старушка ловко уселась на лавку и прикрыла глаза, подставляя лицо первым солнечным лучам. Она была удивительно древней, отчего все время казалось, что это последний удар ее сердца и последний вдох. Но бойкий говор, громкий голос, да и дым, выпускаемый ею бодрее, чем Суроном или моим дядькой, говорили об обратном. Оттого вопросов к ней становилось еще больше, да вот только расспрашивать ее об этом очень не хотелось.
- Всему свое время, дитя, - будто прочитав мои мысли, заметила старушка и приоткрыла один глаз. - Я все еще жду твое имя или прозвище. Мне без разницы, что ты предпочтешь.
- Лис, - с улыбкой ответила я и уважительно кивнула, все еще разглядывая утреннюю гостью, будто диковину на ярмарке.
- Значит, будешь Лис, - она кивнула и бросила быстрый взгляд в сторону крыльца. - Тебе решать, кому, как тебя звать. Я – бабушка Хильда. Меня так все в округе зовут. И ты можешь так же, если не постесняешься.
Я широко улыбнулась и огляделась по сторонам.
- Иди, дитя, иди по своим делам, - одобрительно кивнув, произнесла старушка и снова запыхтела трубкой. - Мне ли ни знать, сколько нужно черновой работы переделать прежде, чем прочие встанут. А тебе еще и себя нужно привести в должный вид. Иди, я никуда не денусь отсюда. Здесь самая теплая лавка в городе.
Она во всем была права. Раннее утро – мое время. Время, когда можно не оглядываться по сторонам и быть собой. Когда можно выйти лохматой, заспанной, в жилете без прикрытых плеч. Можно умыться и не побояться, что кто-то приметит за мной девичьи повадки. Можно неторопливо сделать то, что завещал Гадар – встать в стойку, размять тело и взбодрить свой разум.
